- Не обращайте внимания, - почти беззаботно помахал скованными руками знаток запрещенной науки. - Грядущие муки подчас принимают весьма, знаете ли, причудливые обличья. Так вот, не отвлекаясь… Метафорически говоря, наш плешивый знакомец помимо своей воли, или, если угодно, по роковой воле могущественных стихий оказался вовлечен в вечную мистерию преодоления судьбы, где на его плешивую долю выпало сыграть роль безжалостного и, надо сказать честно, безмозглого орудия этой самой судьбы. Представляете? Вовсе не забота о человечестве (простите великодушно за столь высокий "штиль", мало уместный в данных обстоятельствах), не служебный долг, не паранойя оскоромившегося в здешней кровавой бане функционера истории, а злосчастный рок сразил нашего длинноволосого красавца - жертвенного тельца предопределенности, возомнившего себя горделивым божком…
Багровый шар медленно распухал, покрываясь сеткой трещин, и от него отшелушивались тончайшие пленки оболочки - мутные преграды любопытствующему взгляду истаивали, открывая интимную механику рождения чудовища.
Темная запятая вытягивала когтистые лапы, обрастала неряшливыми копнами волос, лоснящаяся кожа дымилась от бегущих по ней полос огненной татуировки, заставляя зародыш зла корчиться в предродовых муках.
Само рождение неисправимо искажало оптику мира, грубо сбивало тонкую настройку предустановленного различения добра и зла.
- Ваш татуированный друг появлялся точно так же, - хихикнул знаток запрещенной науки. - Гигантская машина, возведенная таинственными чудищами на заре человечества, тщательно впитывала в себя все обстоятельства появления на свет несчастных парий. Бьюсь об заклад, что плешивый старец не решился рассказать вам о самых последних изысканиях в машине вандереров, а? Что помимо невероятной системы поддержания жизни в яйцеклетках, там нашли нечто похожее на систему слежения за основными фигурантами дела. Вот удивился плешивый, когда из хранилища всех чудес ему доставили обнаруженную там запись засекреченного заседания, на котором и решалась судьба парий! Интересно знать, сообщил ли он об этом любителю обратимых поступков?
Оболочка лопнула, растеклась грязной лужей слизи, в которой неуклюже ворочалось новорожденное чудовище - кошмарная помесь пиявки и человека. Судорожно раззевался, отплевывая багровую жидкость, сложнейший ротовой аппарат из нескольких челюстей, усеянных роговыми шестернями, что с механическим жужжанием вращались и перемещались могучими мышцами. Черные длинные волосы неопрятными локонами спадали на то, что можно было бы назвать лицом, не будь оно ужасающей помесью уродства и зверя.
Висящий на складке кожи треугольник дернулся, налился еще большей тяжестью, будто рожденная из огня лихорадочного бреда чумы тварь притягивала его к себе шевелением скрюченных лап.
- Красавец, - провозгласил безумный мафусаил. - Прелесть. Истинный облик парии, исторгнутой из недр древней машины любопытствующей волей человека, искалеченного нравственными пределами. Глупец прошлых времен так и не понял - невозможно созерцать звездные небеса в путах внутреннего нравственного закона, как нельзя оставаться нравственным существом, преодолевая тяготение на пути к звездам.
Сворден напрягся, и ему показалось ферма начала подаваться. Оглушающе стучало сердце, задавая ритм адреналиновым инъекциями, что врывались в жилы обжигающими волнами и прокатывались по телу, заставляя его снова и снова исполнять боевой танец воли к жизни. Стальной обруч боли крепче стискивал череп, а в виски впивались винты, подкручиваемые безжалостной рукой ужаса.
- Не меня… Не меня… Не меня… - шевелились губы, зажив собственной жизнью животного страха существа, бессильного перед заговором всего мира против его никчемной душонки.
Лязгала лента, продолжая неукротимым стальным потоком нести грешников к перемалывающей глотке преддверия преисподней. Не каждому счастливцу удавалось достичь края бездны, где вертикаль стальной фермы начинала крениться, попадая между зубцами колоссальной дробилки, и та осторожно принималась за превращение живой плоти в нежнейший фарш. Сколько их полегло или вознеслось, оставив на формах ненужные куски, чаще всего - сжатые кулаки на укороченных запястьях, свирепо грозящих мутному небу.
- Урок… Несчастный мальчик преподнес нам урок, своей кровью низвергнув человечество с пьедестала космической экспансии, - продолжал хрипеть старик. - Великая цель… Благородство помыслов… Прометеевский дух… А что, если единственная судьба парии - увидеть дурацкие баклашки и умереть? Не от пули, не от ножа, а от исполненного долга всей жизни? Нет, прав оказался плешивец, что ценой крови лишил нас ужасающей разгадки. Уж лучше сгинуть от мук совести, чем пасть с пьедестала!
Полупрозрачный эпителий вставал непролазными зарослями по обе стороны движущейся ленты. Длинные полые трубки тянулись к фермам жадными щупальцами, и в их прозрачности набухали фиолетовые пятна стрекательных клеток, которые только и ждали касания голых тел, чтобы разрядиться тысячами ядовитых жал.
Одна из трубок мазнула знатока запрещенных наук, и старец отчаянно возопил. Чудовищная опухоль охватила ногу, в мгновении раздув ее так, что стальное крепление не выдержало напора плоти и разлетелось. Казалось, багровая в изумрудных крапинах змея поглотила конечность и теперь переваривает заживо тощее мясцо.
Кошмарная помесь, оскальзываясь, все же поднялась, замерла, покачиваясь из стороны в сторону и поводя неуклюжей головой, отягощенной клацающими лезвиями. На каких еще чудовищ рассчитан отменно смазанный слизью и смоченный слюной невероятный резак? Неужто его единственное назначение - пугать распятых грешников, да отделять плоть от костей в преддверии падения в кипящие котлы преисподней?
Сворден почувствовал, что ферма с большой неохотой, но все же подается. Усталость тела - ничто по сравнению с усталостью металла, раз за разом проходящего сквозь злые щели и горнила, орошаемого едкой кислотой пота ужаса и пота смерти, кровью живой, истекающих из ран, и кровью мертвой, что черным потоком струится по зазубринам стальной конструкции.
Еще, еще немного - крошечной толики ужаса перед ошеломляющим преображением парии, которая, движимая ненавистью, ухитрилась не сгинуть в пучине смерти, пройти сквозь гулкую пустоту материалистической послежизни и оказаться в причудливом мире наркотического бреда религиозных конгрегаций, даже в век Вечного Полудня толкующих о Добре и Зле, о неизбежном Воздаянии каждому по делам его.
Клацнули напоследок челюсти ножных креплений, ударив по щиколоткам, отчего бодрящий разряд боли пронзил тело.
- Глаза… Глаза… Глаза… - агонизировал знаток запрещенных наук.
Стальные браслеты вцепились в запястье с яростью бешеных псов. О каких глазах толкуешь, старая рухлядь?! Какие могут быть глаза у иноземной пиявки, что растопырила челюсти и готова вцепиться в любого из них, если сможет вырваться за пределы дилеммы буриданова барана, лишенного мозжечка?
Пока она раскачивается из стороны в сторону, подергивая лапами, а псевдоэпителий, стелется по земле, чуя приближение чего-то огромного и любопытствующего, еще есть время для свободы.
Сворден бьет пяткой по ферме, и острейшая боль простреливает ногу. Предательский стон вырывается сквозь зубы, а черная четырехугольная тяжесть внезапно наполняется чужеродным пульсом. Главное - не давать своей внутренней твари ни малейшего повода бросить безнадежную затею. Она стенает, молит о пощаде, но запущенный механизм воли со злорадным упрямством поочередно вбивает искалеченные пятки в твердую сталь.
Ступни раздулись и покрылись трещинами, откуда брызжет кровь вперемежку с гноем, сползая по ферме едким потоком. Ноги похожи на слоновьи лапы, если только здешний мир породил подобных животных. Тупая боль перехлестывает чресла и впивается тупыми обломками зубов в живот. Черный треугольник распухает, проникая крючьями под кожу, словно кто-то запускает любопытные ледяные пальцы внутрь. Медленно созревающий паразит готовится вырваться из яйца и приступить к следующей фазе кормления.
- Он ослепил себя! Плешивый старец начитался древних трагедий и ослепил себя! Что ты вообще знаешь о том, что он думал о длинноволосом парии с тату, которого сам окунул в кровавое месиво кривых исторических путей? Не вещал, не лгал прямо в ореховые глаза, а чувствовал в глубине своей искалеченной постоянным страхом душе? - стенал агонизирующий мафусаил. Муки смерти бессмертного похожи на движение плода по родовым материнским путям окоченевшего трупа.
Ноги потеряли чувствительность. Чтобы убедиться в их продолжающемся движении, надо повесить голову на грудь, почти закатив вниз глаза, - опасный образ перед лицом смерти, без разбору принимающей жизни хладных трупов и еще теплых тел. Запущенный моторчик воли с упрямством парии, что тянется к дурацкой баклашке, оставшейся уже по ту сторону его бытия, заставляет подушки пяток стучать в изъеденные кровью и гноем опоры.
- Разве ты не знал, ореховоглазый, что плешивец встречался с каждым из парий? Что ты вообще знаешь, баловень судьбы, сторонний наблюдатель за чужими страданиями… Ты даже не осведомлен о том, кем является его приемная дочь, хотя он вполне серьезно задумывался над тем, чтобы обзавестись сыном - длинноволосым мальчиком с глубоко посаженными глазами… Он сделал все незаметно, чтобы никто не узнал, скрыл следы так тщательно, как мог только он.
Ферма кренилась, но не от приближения к дышущей лютым холодом воронке, где гул молотилок сливался с воплями перемалываемых тел. Буриданова тварь шевельнулась, зашипела, осклабилась шестернями и резаками, наконец-то разорвав порочный круг неразрешимой логической задачи. Пиявка, двойная наследница строителей янтарных городов, изготовилась к питанию.
- Убить того, кого мог бы сделать сыном, - уж не хочешь ли и ты испытать такое, когда кошмар совести все-таки выпустит тебя из пропитанной потом и слезами постели? Только попроси, и знаток запрещенной науки состряпает тебе откровение крысиного бега в ловушке ложных гипотез! Та вопящая от ужаса красотка вполне достойна апокалипсиса откровения, который ты устроишь своей волей и руками ее сына, хе-хе…
- Его, убей его, - шептал Сворден, пока ферма продолжала нехотя крениться навстречу прозрачным щупальцам жгучего псевдоэпителия.
Но пиявка сделала свой выбор, и безумный мафусаил закричал ей вслед:
- Ату, ату его! Ату, мой мальчик! Ты ведь не забыл, кто раскрыл тебе глаза! Пусть и обманул меня тогда, но я на тебя не в обиде! Я тебя проща… - сомкнулись челюсти чудовищного порождения бараков чумных лагерей, где уже мертвые и еще живые перемешаны в неразличимую гниющую кучу, где в жесточайшей лихорадке агонии жизненная сила шкворчит, точно белок на раскаленной сковороде, коагулируя в неподвластную ни тлену, ни воскрешению массу, которую пожирают, вырывая друг у друга куски, восставшие из тьмы души пороки и грехи человеческие.
Зубы медленно впиваются в тщедушное тело знатока запрещенных наук, мафусаила, что так трепетно собирал и хранил - нет, не драгоценные кусочки человеческого знания, коим еще не пришло время расцвесть и превратиться в плодоносящие сады разума, но - трагедии, слезы, обиды, изломанные судьбы тех, кому не повезло заступить за красные флажки, скупо отмеряющие для любопытствующих образов и подобий творца уголки природы, уже очищенные от капканов, самострелов и прочих ловушек.
Скупым рыцарем согбенно он сидел над своими сокровищами, ощущая себя если не повелителем, то законным наместником растущей силы неудовлетворенного любопытства. Они все находились в его цепких руках - и те, кому приказали прекратить дело всей их жизни, и те, кто приказывал, решив, что только им ведомы пропасти во ржи.
Они все шли к нему - милейшему знатоку запрещенных наук, железному старцу, которого опасался сам плешивец - главнейший распорядитель по добровольному установлению гомеостазиса вселенной. Стиснув кулаки, срываясь на крик, плача или с жуткой отстраненностью находящихся в последнем градусе бешенства жертв они сидели на его легендарной кухоньке, точно скопированной с тех древних времен, когда вот такие убогие жилища оказывались единственным пристанищем для работников мысли - исповедальней и хранительницей все тех же обид, и все тех же страхов.
И он терпеливо выслушивал, утешал, принимал на хранение кристаллозаписи и заккурапии, обещал выступить на Мировом Совете с очередным резким заявлением против распоясавшегося плешивца, оставлял ночевать, отпаивал чаем, рассказывал о сотнях подобных же случаев, призывал не сдаваться…
А ведь знал, знал скупой хитрец, что на следующий же день на экранчике возникнет все та же набившая оскомину лысина, покрытая бледными старческими веснушками, и плешивец пробурчит, что надо бы встретиться и кое-что обсудить.
Что ж, почему бы двум влиятельным членам Мирового Совета не встретиться на нейтральной территории - в том же Совете, хотя бы в кабинете у душки-любителя обратимых поступков с его невообразимой коллекцией удобнейших лежаков?
На что плешивец соберет на лбу могучие складки и все так же пробурчит, что дело требует особой конфиденциальности, и он бы настаивал на чем-то действительно нейтральном - каком-нибудь санаториуме, например, а затем, подняв глаза и уставившись свинцовым взглядом на знатока запрещенных наук, выразится в том смысле, что готов предоставить выбор подходящего саноториума своему визави, как известнейшему ценителю подобного времяпрепровождения…
Ну что ж, у каждого в жизни есть свои маленькие радости, коим он предается в тайне от близких и друзей, особенно если эти радости действительно маленькие и очень молоденькие - трогательные глупышки, выпущенные из гнезд интернатов, смотрящие на мир через розовые очки Высокой Теории Прививания, для которых похотливый козел, дрожащей рукой залезающий им в трусики, все еще кажется уважаемым наставником, и от них требуется полное послушание его причудам, ведь влиятельный член Мирового Совета не научит их ничему плохому, а только доставит дотоле неизведанные удовольствия.
Ах, эти птички санаториумов! Как же вы беззаботно щебечете! Ах, эти странные экзерсисы Высокой Теории Прививания, делающие вас столь доступными для таких вот козликов преклонных годов!
О, в его личном архиве имеется специальная папочка, посвященная запретным изысканиям - чересчур смелым посяганиям на несокрушимый столп всей Ойкумены! Это даже хуже, чем доказывать в средневековом монастыре отсутствие бога и провозглашать родственные связи между человеком и обезьяной!
Высокая Теория Прививания доказала свою правоту небывалым взлетом могущества Человечества, что всего лишь сотню лет назад прозябало на планете, опустошаемой бесконечными конфликтами, и доходило от голодного энергетического пайка, Человечества - некогда парализованного шизофреника, чьи осколки разбитой личности вдруг в одночасье решили взять контроль над его членами, отчего кататоническая плоть две сотни лет испражнялась прямо в ту лежанку, на которой оно оставалось брошенным, а мириады паразитов буравили еще живой прах.
Ха-ха-ха, и плешивец смеет грозить мне?!! Неужели у него поднимется рука на того, кому ведомы какие мерзости скрываются в прогнившем нутре могучего древа Высокой Теории Прививания?! Излучатели Забытых Прародителей - лишь невинный антибиотик против насморка по сравнению с тяжелым наркотиком ВТП для разлагающегося от мук тела.
Жутко хрустит разрываемое тело - чересчур жестковатое для кипящего бульона жизни, где в коловращении пузырьков жилистое мясо никак не может слезть с пожелтевших костей, но все же подается жадным челюстям воздаяния, ведь тем не известны ни запрещенная наука, ни прививание, а единственной моралью остается мораль бурлящей в жилах злобы.
Из расщелины кривых зубов местной харибды свисает изуродованная голова мафусаила, которая, точно часть механического болванчика, продолжает скрипуче выкрикивать:
- Ату! Ату его!
Сворден готов зажать уши, лишь бы смертоносный яд болтливого старого козла, что стекал с его черного языка, не дошел до сознания, а если бы и дошел, то осел мерзейшей мутью на иловых отложениях памяти, хранящей, словно страшные сны и сказки, драгоценные кусочки подлинного Я, тщательно упрятанные в вонючей мантии моллюсков за крепкой оболочкой скользких раковин.
Но тварь делает бросок, взвизгивают лезвия челюстей, летят искры, высекаемые от соприкосновения шестеренок и фермы, подставленной Сворденом под удар, сталь гнется, закручивается в спираль, отчего прикованные к ним руки тщатся повторить изгибы послушного металла.
Боль вгрызается в запястья, стоялое болото в голове содрогается от упавшего в черную воду валуна животного страха, черные моллюски жадно раскрывают склизкие створки, выпуская наружу тщательно хранимое противоядие Высокой Теории Прививания.
Что там лепетал наивный мафусаил о заветной папочке? Об угрозе основе основ Человека Воспитанного? О прогнившем нутре и послушных цыпочках? И не видит ничего, что под носом у него…
Выживший из ума знаток запрещенной науки забыл, а возможно, никогда и не знал о специалистах по спрямлению чужих исторических путей, которых отработанными методиками выводят за рамки действия Теории, возвращая их в то естественное состояние, в котором оказывается заблудившийся в джунглях человек.
И тут уж не до глубокомысленных рассуждений - хватать лежащий на тропинке тигриный хвост или переступить его и идти своей дорогой. Ибо своя дорога через несколько шагов окончится тигриной пастью, ведь зверю невдомек лозунги о ценностях любой жизни, о великой ценности переговоров и недопустимости свершения необратимых поступков. Зверь руководствуется интересами собственного желудка, и ему нечего обсуждать с трепетной ланью.
Причем вся ирония ситуации в том, что сожрав трепетную лань, тигр отнюдь не совершил необратимого поступка по отношению к стадам пасущихся ланей, которые даже и не заметят пропажи одного-двух своих членов, ибо природа позаботилась об эффективных механизмах их воспроизводства. А вот человек, переступивший тигриный хвост, совершил трагическую ошибку, пренебрег естественным ходом вещей, за что и поплатился.
Именно поэтому специалисты по спрямлению чужих исторических путей не задумываясь ухватятся за полосатую веревку и вытащат рычащее животное из его логова, дабы разобраться с ним со всей строгостью естественного отбора.
Что такое Высокая Теория Прививания как не смонтированный в сознании аппарат индуцируемого страха - страха обидеть ближнего или дальнего своего, страха не оправдать доверия, страха согрешить, страха, страха, и еще раз страха?
Намагниченный учителями, наставниками, книгами, примерами сердечник личности продолжает свое безостановочное движение сквозь витки общества и обстоятельств, внося посильный вклад в этическую электрификацию человеческой цивилизации, раз и навсегда решившей, что синий свет в покойницкой с ожившими зомби гораздо ценнее добывания в поте хлеба насущного своего.
Еще прыжок! Уход, отступление. Шаг в сторону под сень псевдоэпителия, который ухитрился выбраться из бруска с дурацкими баклашками и расплодиться на пустошах здешней преисподней. Дьявольски неудобно скакать по движущейся ленте - самоходной дороге благих намерений - с искореженной железкой на плечах.