Он промолчал, лишь убрал обжигающие пальцы от ее лба, позволяя встать. Тьма не расступалась, разум балансировал на тонком лезвии отчаяния и ужаса, но безумный ритуал еще как-то удерживал Одри в соприкосновении с реальностью. Она поднялась, держа наивно глаза долу, хотя ее статус был уже определен, и ей допускалось то легкое знакомство эфемерного контакта взгляда, вполне достаточного для того, чтобы понять неразрывность и плотность клубящейся пустоты, скрывающей прошлое и цепко держащей в настоящем, позволяя с большой осторожностью и риском надеяться на наступление следующей секунды. Конечно, величие было ярче, чем сама реальность, и хаос внутренностей толкача с патиной одряхлевшего декаданса лишь отчеркивал невероятную телесность собеседника, той, за которой укромной тайной скрывалась убогость и мелкость любого подвига, вдохновения, свершенного вне одобрительной мудрости отчаянных глаз. Одри была несколько выше великого, но ее голова послушно склонилась к его губам, и он шепнул:
- Новое имя очень идет к вашему платью, даме. Наказания требует ложь, кокетство лишь приглашение к поощрению, не так ли?
- Я меняю внешность и судьбы, где верность имени только ненужный балласт, удерживающий меня в урагане, великий, - призналась Одри.
Собеседник слегка оттолкнул ее, она выпрямилась, напряглась струной минорной печали, но музыка, которую из нее извлекли, была неожиданно подлинна, насыщена, утруднена переходами и обертонами, тягуча, как пришествие смерти, ее пронизали и распростерли, волна возбуждения мягко омыла тело и душу, отодвинув отчаяние беспамятства и слепоты. Она прижала руки к груди в безнадежной попытки защититься от слияния с величием и достоинством, от превращения в песчинку столпа мироздания, но легкая ткань туманом заструилась между пальцев, опала под ногами, огладив напоследок обнаженное тело.
- Я не ошибся, даме, - сказал великий. - Ваше тело достойно восхищения.
- Великие не ошибаются, - заученным эхом отозвалась Одри.
- Ойкумена еще может преподносить сюрпризы, даме. Грезящие правы в своем упорстве держать Хрустальную Сферу, позволяя рождаться прекрасному в гниющем куске сыра. Безумие вариантов требует свести в одной точке все крайности, проложив их метрами и секундами. Вы согласны со мной?
- У меня есть выбор?
- Дерзость вам не к лицу, даме. Нежность возраста и ничтожество права еще не плавят невежливость в пустой и сторонний звук, - осадил великий, и Одри покраснела.
- Но я вас прощаю. Я чувствую оправдание в вашем смятении, - как жесткость вежливое обращение было опущено. Или она его не заметила? Нечто продолжало полосовать прошлое безжалостными ножницами тьмы и забвения.
Великий дунул, водопад ярчайших звезд усыпал ее тело. Теперь она была облачена в предсущий мираж бездонности, скрывающий вновь и вновь тело презренной игрушки всемогущих сил, изредка обращающих свое внимание на лежащую пыль у их ног. Холод окутал ее, она сжалась, прикрылась руками, как будто вымученный стыд мог вернуть стойкость невинности, тепло мечтаний и прах надежд. Эти минуты пролегли светлым лучом в отчаянии амнезии, легким мазком нового мира, ножниц пространства и времени, обрезающих пуповину воспоминаний, ввергающих с каждой смертью в еще более тугую спираль схождения в бездонный мрак адской притчи о предстоящем возрождении и вознесении к звездам. Напрасны муки выжигания легких, глотания напалма и вгрызания в стальную плоть роботов, но правила устанавливались не ею, несчастной пушинкой в водовороте судьбы, отягощенной неясным стремлением и зачаточной этикой всегда предающего Человечества. Великий мог узреть крайности, но даже он оказывался бессилен перед плотно упакованной волной состояний, бесконечностью, спрессованной в квант убогой души, порождающей пустоту без ориентиров, намеков, спасительных отговорок и удачи. Вселенная давала в Одри тот полный ноль, ту точку отсчета, по все стороны от которой были беспредельности могущества, творения, желания, но женщина оказалась лишена, отрезана от первоимпульса, потеряна для вращающегося в холостую перводвигателя, и поэтому вечное возвращение внушало иллюзию событий.
Только оглупляющее осознание величия и всеобъемлющего презрения спасали Одри от проницательности могущественного усула Ойкумены, провидением оказавшимся на убогом толкаче нищеты и порока. Потрясение требовало разумного и прагматичного убеждения, так как романтика была еще худшим пороком, чем молодость. Внезапный страх трансформировался в половое влечение к этой одаренной бабочке темноты Внешних Спутников, притягательность действительно пролегала сквозь жуткий профиль падшего ангела, а некоторая загадочность могла оказаться остатками запрещенных наркотиков, того сорняка, после которого время навечно рассыпалось в калейдоскоп хаотично перекоммутированных эпизодов.
- Вы можете опереться на мою руку, даме, - разрешил собеседник.
- Моя одежда...
- Суть красоты - ваши одеяния, даме. Корабельный ад горяч и душен, отбросы малых сил исполняют крысиный бег, но вы под моим покровительством. Пройдемте еще один круг.
Мир вывернулся и распластался у их ног притворной откровенностью распятых переборок и коридоров, шлюзов и примитивной моторики скрипящих лифтов, откуда из щелей усталыми драконами с гниющими клыками выдувался горячий пар, брызгала смазка совокупляющихся деталей, сладострастно облизывающихся на нагое тело Одри. Ее вели, и послушание являлось облегчением участи ввергающейся в нижние этажи микроскопической модели Ойкумены женщины, чье предназначение - ломкость хрупких игрушек в нетерпеливых руках древних маразматиков. Механизированная природа рассыпалась у их ног, спаивалась в какой-то фырчащий и неразборчивый комок грязи, воя, ветоши, неожиданно чистых ручейков воды, сочащихся из труб, устилающих небо над головами. Темные фигуры были обучено незаметны в своих мешковатых комбинезонах, где голая кожа нежданно блистала таким невыносимым соблазном, что грубые, обезьяньи рожи прятались за остатками изуродованных пальцев, не смея шевельнуться в ослепляющем пороке величия. Здесь не было достойных - эта клоака, основа, без которой пространство нельзя было стянуть в нечто, помещающееся в ладонях, примитивная сила, размазанная по неистовой ярости термоядерного синтеза, смешной паровоз, выброшенный извращенной фантазией в промежуток между сферами Нептуна и Урана. Низвергнуть дьявола с небес только для того, чтобы исступленная земля взметнулась ввысь от проклятья. Упасть, чтобы подняться.
- Вы слышали, даме, подлинную природу малых сил? - поинтересовался великий.
- Да, мастер, мне ведомы прихотливые лабиринты женской порочности, ответила Одри.
- Лоно и похоть родят ничтожество, ужасающее творение сознания и эволюции, чье видимое рождение еще не приводит к рождению подлинному. Сталь насилуют, чтобы получить клинок, пространство сжигают, чтобы двигать корабли, малые силы уничтожают, насилуют и сжигают, чтобы воссоздать величие.
Жар лился из преисподней реактора и словно высекал свет из тяжелого, грязного воздуха, пронизывая его снопами искр. По обе стороны узкого прохода, прорезанного ввысь, под своды рая, теснились клетки, забранные толстыми прутьями, щетинившиеся крошечными руками малых сил. Вновь? Вновь вселенная вытащила всю ту же карту навязчивого проклятия, возвращения, утомительного вращения вокруг центра притяжения личной ойкумены Одри?
- Почему это здесь?
- Рабы, уверенность, жалкая пристройка для какого-то ничтожества с миллиона захолустных мест нашей грандиозной помойки, даме. А может быть, они для вас?
Рука обожгла ее плечо, развернула и прижала к ледяным решеткам. Острые коготки вцепились в спину, и Одри задохнулась в крике отчаяния и жалости, жалости не к уже погибшим, а к самой себе, замершей в безначалье чьей-то судьбы, все еще слепой и ведомой, не имеющей сил, отдающейся, но не дающей, воплощение проигрыша и безнадежности. Она распласталась на стальном убежище нищеты, получая муку и наслаждение, ломая ногти о ржавчину решеток, выгибаясь и потея, содрогаясь от разламывающего тело противоречия, и собственное обличье здесь не казалось ошибкой или игрой случайности, а мудро предопределенной иллюстрацией грехопадения в бездну трюма.
- Вы прелестны, даме, - ухватил ее обезумевший взгляд великий. - Но подлинность наслаждения еще неведомы вам. Вы балансируете, чтобы не упасть, не понимая - в этом и заключается весь смысл - упасть, обратиться в ничтожнейшего из червя...
Шершавая сталь за спиной Одри исчезла, и она со всей медленностью мертвого листопада опустилась в расплескивающееся от ее содрогающегося тела нечто неожиданно живое, теплое, хнычущее, дикое в своей инстинктивной голодной жажде никогда не пробованного материнского молока. Шатающиеся зубы вцепились в напряженные соски, пальцы тянулись к губам и волосам с неустанностью хищного животного, почуявшего кровь. Сияющее небо верхних палуб отлетало в черноту спутанных волос и ничего не выражающих сморщенных, маленьких лиц. Одри закричала.
- Нет! Нет! Нет! - пальцы стиснули податливую мягкость, и за крестом распятой на полу девушки вспыхнул огонь. Еще, еще и еще. Каждое отчаянное "нет" генерировало всплеск, волну, цунами адского жара, превращающего длинную череду клеток в пылающую ленту стекающих в зевы Утилизатора еще ломких, агонизирующих тел. Воздух сплетался с ревом сирены, водопады стужи стекали в узкую бездну трюма, сбивая пламя и отступая от нового натиска обезумевшего "нет!".
Бестолково метались люди, а в узоре распада, иллюзорной гибели сохранялось жесткое ядро кристаллизации - спокойная фигура величия и несгибаемости. Кораблю ничего не грозило, весь ужас был только в разуме праздных и мелких людишек, неважно какой ярус занимали они в королевском ковчеге. Можно смеяться, наслаждаться, но не было ничего нового под солнцем, лишь суета сует. И прежде чем уйти в бездонный мир собственных грез, превратиться из столпа в демиурга, растянуть распад в вечность, вспыхивающей в умирающем мозгу еще одной вселенной, следовало бы подыскать замену, якорь, связку с покидаемой реальностью, прощальную насмешку над пристойностью и этикетом. Почему бы фениксу не восстать из пепла обновленным, сжечь все привязанности и обязательства ради приобщения к величию? Разве сказанное не понравилось ему и странная идея не превратила ночь в празднества огня и смерти?
- Вы никогда не замечали, что время порой играет с нами в странные игры? Словно ничего не изменилось в прошедшем, осталось на своих местах, продолжает жить замершими и, в то же время, движущимися событиями? А вы, как быстроногий Ахилл, летите на гребне волны, и настоящее кидает обманчивую новизну вам в лицо? Нечто встало после вас, остановилось, выпало из крысиного бега без цели и смысла, приобрело вязкую значимость, отпало от ложных убеждений, превратилось в рай?
Каждое сказанное слово пробивало брешь в потоках огня и холода. Пространство занудливо подвывало, сворачиваясь из бесстыдной распластанности, и безумие света захлестывало Одри, облекая ее в тепло снятого платья.
Смена картинки.
Не было больше трюма. Они были богами, их место - верхние ярусы тесного мирка "Королевы Марии", ободранной рухляди, обломка былого величия и единения Ойкумены, стыдливо прячущего упадок и ржавчину ярким освещением, щедро заливающим кают-компанию. Дрожь трюма осталась глубоко внизу, но не хватало сил ни на удивление, ни на объяснение себе самой подобной глубокой и невероятной метаморфозы. Единственным облегчением было то, что между пустотой памяти и настоящим теперь пролегал узкий слой бреда, галлюцинаций, фантазий, чего угодно, лишь бы забыть о космическом ничто, поселившимся в голове.
Слова, при всей их непонятности, выпадения из контекста смысла, спора или разговора, вносили организующий порядок, задействовали автоматику хороших манер, вежливости, аристократизма, отпихивая в темные уголки смятение и потерянность. Мир продолжал проявляться, и вот уже кончики пальцев ощутили шершавость обеденного столика и холодный пластик очков. Почему-то Одри была уверена, что это именно очки, а не вилки, тарелки, меню и еще миллион вещей, нашедших свое воплощение в гладкости и плотности пластмассы. Она расправила дужки, спрятала глаза, и поляризованный свет выдавил из хаоса бликов ее собеседника.
- Я не переживала подобного мистического опыта, великий.
- Мы знакомы, даме? - с некоторым сомнением и преимущественно самого себя спросил великий. - Хотя эта лоханка располагает к простоте нравов и некоторой небрежности в разумно установленной иерархии.
- Трюм был великолепен, великий. Я искренне благодарна вам за преподанный мне урок, - склонила голову Одри.
- Интрига странного все еще ценится мной, даме, - ответил собеседник. Вы не против, если мы начнем с холодных закусок и запьем икру, лососину, копченого угря, маринованные грибы, отварной язык и свиную шейку прекрасным "Кестлем" и редчайшим "Брютом"?
Одри не возражала. Для нее все это было сродни заклинаниям бессмысленные звуки, которые однако резонировали в душе сложной тенью страха, сомнения, полуузнавания, требуя расслабиться и отдаться, как и приличествует почтенной вниманием великого даме, воле хозяина и творца гудящей вокруг них механизированной вселенной. Собеседник притягивал, овладевал ею, возбуждал то инстинктивное и как бы унижающее желание раствориться в чужой и чуждой воле, отказаться от последних и неуверенных мазков собственного Я, отдаться физически и духовно, привычно снисходя в предписанное ничтожество и прах. Вместе с тем, вся картина была натянута на жесткую раму незримого и пока непознаваемого обязательства, предназначения, слабое тело и душу распнули на жестком и дьявольски неудобном кресте совершенно иного мира, где "совершенно" было не фигурой речи, а сущностным предикатом, безмерной мерой, рядом с которой любые условности под Хрустальной Сферой превращались в неутомительный и необязательный ритуал телодвижений. Можно что угодно воображать в соитии, но за ним не было ничего, кроме величайшего творения.
Подошла очередь рыбной солянки, осетрины в кокильнице и крем-супа из шампиньонов.
- Удивительная вещь - это наслаждение, даме, - заметил великий. - Ни с чем так усиленно не боролась человеческая цивилизация, ничто так не хотела поставить под контроль, как возможность, способность и желание человека наслаждаться. Еще один маленький предел на пути в чему-то светлому и обещающему.
Одри попыталась украдкой осмотреться, но взгляд лишь бестолково скользил по кают-компании, беспорядочно вырывая мазки картины, не имея сил собрать нечто цельное из хаоса цвета, достоинства, величавости. Смутные тени погружались в озера запахов, исчезали в волнах музыки, манили за собой, соблазняли вырваться из тугой пелены путаницы, абсурда, нащупать в неге вязкое дно окончательного забвения, предательства, принести в жертву уже не принадлежащее ей. Собеседник предупреждающе побарабанил по столу, возвращая Одри в свои владения.
- Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали? Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?
- Что? - не поняла Одри, и великий рассмеялся. Для отлаженного механизма это было достаточно искренне и заразительно, так что пришлось закусить нижнюю губу и ущипнуть себя - тайно, скрыто, под столом, сквозь платье, за бедро.
- Может быть, вам тогда стоило умереть, даме?
Так пророчествуют - обыденно, холодно препарируя скальпелем анализа еще не свершившееся, но уже видимое, неизбежное, неживое в собственном предназначении, втиснутое в круговорот сцепившихся шестерней - ничтожный маховичок судьбы, тик-так громоздких часов солнечной системы, обреченных на прохождение одних и тех же цифр, дат, событий, трагедий и смертей.
- Я умирала много раз, великий, - призналась Одри. - В тысяче разных мест Ойкумены, тысячью способами и случаями. Не могу сказать, что это приятно.
Собеседник отложил ложку и прижал к губам салфетку.
- Вы тоже проповедуете истину, даме? - поинтересовался он. - Любопытно услышать в таком месте доктрину вероятностей и волнового замка.
- Чем же плохо место, великий? Ваше присутствие придает ему значимость и избранность, - вежливо сказала Одри. Перемена блюд происходила в абсолютном молчании и все той же пустоте сверкающих вокруг их стола занавесей света, сквозь которые очертания кают-компании и присутствие других пассажиров становились неважными, неинтересными, расплывающимися в переливе вспыхивающих в паутине воздуха радужных огней. Взгляд не мог найти иного покоя, кроме реального лица собеседника, слишком гладкого, чистого, человеческого, чтобы быть подлинным в окружающем карнавале уродств, болезней, нужды, запускающих свои опасливые лапки даже в верхние ярусы корабля. Воспитание требовали сосредоточиться на собственных ногтях грязных и обломанных, на исцарапанных руках, от которых должно было пахнуть напалмом, но вызывающая яркость великого и медитативный голос соблазняли презреть условности. Что может женщина в мире великих?
- Миф машины слишком крепко въелся в наши желания и возможности, даме. Даже в убогой лоханке каждый подспудно ощущает гордость и доблесть в победе над временем и пространством, стараясь отторгнуть проклятие Крышки. Слишком настойчиво мы видим в проблеме человека проблему машины или, если даме угодно, науки, знания, политики. Любая неестественность готова стать главной подсудимой в несправедливом процессе осуждения Человечества. Вы меня понимаете?
Одри покачала головой. Требовать понимания от ничтожества, презренной пыли у ног вечности было близко к смертельному приговору или оскорблению, если бы в ней была хоть капля достоинства, ради которой великому можно шевельнуть рукой. Ее вывинчивали, выкручивали из прозрачной раковины убежища, вытаскивали под иссушающее дуновение неведомого ей знания, в котором все было знакомо, банально, словно все тысячелетия скитаний она носила в себе этот текст, словно страдания были безжалостно выколоты на теле, и нежные касания обнаженной кожи взывали к жизни муку неведомого долга, главной цели, смысл которых ускользал, испарялся в настоящем, оставляя печаль и тоску.
- Нет ничего нового под солнцем, - эхом отозвался великий. - Красота и империи обращаются в прах под руками тех, кто верит в вечность, кто хочет остановить обман времени, стать великим, не понимая, что под Хрустальной Сферой невозможно обладать, владеть, овладевать. Даже презреннейшая из женщин просочиться сквозь пальцы старостью, увяданием, равнодушием и предательством. Не так ли, Одри?