Брат Склотцки похлопал его по плечу. Все так, все верно. Шестое чувство. То, что не увидеть, не услышать, не почувствовать. То, что сопрягает основную ткань присутствия всего, что только можно помыслить. Древняя стихия без примышления.
- Ну что ж, коммандер, я могу быть доволен вами и собой. Мы проделали путь, на который редко кто решается, и я лишь играл роль провожатого. Вернее - сопровождающего, ибо самому мне нельзя завершить его. Пойдемте, вас ждут.
Они начали подниматься, и каждая ступень взрывалась огнями и лучами, пронизывающими храм, хватающими тьму за сердце, порождая в ней теплое, янтарное свечение. Все. Завершение всех путей и дорог. Финал, предписанный странной борьбой случайностей и закономерностей. Как единая картина высветилась перед Фареллом - сложная и запутанная, но оставляющая ясное ощущение великого замысла. Каждый мазок мог быть случайным, никто не утверждал, что и кисть всегда будет умелой, но за всем наносным, неважным проглядывал тот сюжет подлинной жизни, чье течение открывалось не во вне, а - подспудно, вызревая за каждым шагом и приключением, за каждым поступком и проступком, неумолимо приближая к великой цели. Можно было быть уверенным, что нет никаких ступеней, что тут лишь последняя игра расшалившегося воображения, которому в последний раз позволено сотворить то, ради чего его владелец не задумываясь приносил в жертву чужие жизни, сотворить окружающий мир, мир страшных приключений и жестокой смерти. Было страшно. Так бывает страшно в мгновение пробуждения из-за слитности и неразделенности того, что вырвалось вновь во внешний мир, причина и следствие, между которыми нет и не может быть зазора, куда уже не втиснешь расчет, мораль, человечность. Холодная предопределенность Хрустальной Сферы. Вечное совершенство простых геометрических форм.
Саркофаг. Монолит. Вершина, откуда уже нет и не может быть спуска. Только вечный подъем, который не превзойдет то, что достигнуто. Это было выделано из грубой, почерневшей бронзы. Когда-то по поверхности шли узоры или руны, но время и жестокость стесали их почти до основания, пощадив лишь остатки линий, похожие на сумрачные сны путешественника.
Но монах не преклонился. Здесь не место и не предмет молитвы. Лишь дверь в нечто другое.
- В изголовье у него был "алеф", а в ногах - "омега", - почти что буднично объяснил брат Склотцки. - Некоторые любят такой символизм, но это не обязательно, уверяю вас, коммандер. Это все лишь чувства. Вечные наши обманщики. Но то, что видится шестым чувством, и есть явление. У истин мира - такого, каков он есть сам по себе, - должны быть и есть носители. Небо - носитель гармонии, чувственный предмет, распластанный как понимание. Звезды и есть наше понимание.
Фарелл подошел к саркофагу. Как все просто. Покойся, и тебя приведут к тому, что тебе необходимо. Только не забывай, что путь может быть далек. Настолько далек, что к цели придешь уже не ты, а кто-то, для кого ты будешь лишь смешным воспоминанием, алчным пиратом и торговцем, сухой оболочкой настоящей бабочки.
- Он полон звезд, - предупредил монах.
Так. Фарелл положил руки на холодную крышку саркофага и мир свернулся в бездну, где действительно были звезды, мириады звезд, вечных солнц, охапки бушующего разноцветья и стихии, а не унылые точки на тусклой Крышке.
Ничего, кроме звезд.
Путь Льва: Гренландия. Расхитители гробниц
Этот город - Вавилон. Он притаился за кругом сна, спрятал свои древние кости в плотной пелене тьмы, обратившись в сморщенную ладонь, на которой лежало нагое тело. Он смотрел сквозь миазмы сна выцветшими глазами бесконечной усталости, и из глубины слез громадными медузами всплывали туманные бельма ночного бреда. Он дышал стылым ветром, острыми бритвами проникавшим под кожу, выскабливая последние крохи тепла, припадая к ним с жадностью изголодавшейся смерти. Его сердце билось неровно, кровь то растекалась по изъеденным артериям горячими реками электричества, то мелела до тусклого свечения угасающей звезды в пыльной колбе фирмамента. И в асфиксии привычного ужаса изуродованные артритом пальцы начинали дрожать, изъеденные кости на ветхих связках пытались сжаться, превозмогая боль и жуткий скрип. Он тяжело дышал и бормотал в беззвездную твердь проклятья на забытом языке. Хотелось спрятаться в глубине сна, свернуться эмбрионом, крохотной рыбкой в икринке грез, но и их испили до дна, до твердой и шершавой подложки небытия, за которой ждали еще более жуткие создания.
Этот город - вампир, напившийся жизнью миллионов сердец и пригвожденный к промороженной земле осиновым колом орбитального лифта, узкой полоской восставшего в густеющем эфире совсем близкого неба - еще один жуткий цветок смерти, распустившийся на останках Ойкумены. Они боролись в невидимом танце под хрустальные перезвоны космических сфер, пытаясь отнять друг у друга уже не жизнь, но смерть, схлестывая стонущие тени изнасилованных и уморенных безвестных скитальцев проклятых городов. Яркие огни неприкаянных душ закручивались разноцветными хороводами, сбивались в шары и беззвучно взрывались, выпадая кровавыми блестками на мертвые пальцы оберегающих рук.
Этот город - он сам, ставший лишь видимостью, призраком, гнусной мокротой извергнувшего его Человечества. Они были достойны безобразного совокупления, которое не могло ничего породить даже в самых мрачных закоулках долины холодных сердец. Семя лишь пачкало губы обезумевших ведьм, но пластик розовой кожи взрывался, чернел, подтекал от внутренних вспышек замыканий, и сквозь отвратные прорехи сифилитических язв протискивались обгоревшие черви электрической смерти.
"Иди сюда".
"Нет".
"Иди сюда".
"Нет, нет, нет... Я ненавижу тебя".
"Ты не можешь ненавидеть. Ты - не человек!"
"Мне больно!"
"Тебе не может быть больно. Ты - не человек!"
"Я ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя".
"Ты можешь сказать это тысячу раз, но даже не почувствуешь привкус как надо ненавидеть".
Сверху казалось, что ледник натолкнулся на невидимую преграду, приостановил свое неумолимое сползание, натужился, пошел складками снежных мышц, тщетно пытаясь сдвинуть прозрачную стену, но полис выстоял, выдержал удары ураганных ветров, тяжелое давление мрачных глыб - жалких останков горных хребтов, и тогда ледяные реки уступили, пробили себе новые русла вдоль запретной для них границы и двинулись дальше в глубь умирающего континента. Холод наступал и бурлил, наводнение ширилось, впитывая в себя тусклый свет угасающего желтого карлика, и вот уже нельзя было разобрать тысячелетние русла льда в белесой пелене несвежего савана - лишь еле заметная вязь впадин и трещин в косых лучах агонизирующего солнца.
Из крохотной точки полис превращался в отвратную язву. Проклятая земля, на которую не может ступить даже колоссальный брюхоногий моллюск нового Оледенения. Инцест железа и пластика, трофическая язва сгинувшей цивилизации, сифилис потаскушки Геи. Забытая родина великих и титанов, еще сочащаяся гнилой лимфой псевдожизни. Вот она - внизу, прячется под закованной в броню ладонью и кажется, что достаточно стиснуть ее в кевларовом кулаке, с упоением прислушиваясь к писку тяг, удушить, выцедить последние искры из мешанины стали, стекла и кремния, растереть в пыль, прах и сдуть в фиолетовую бездну Ойкумены.
- Ты не спишь?
- Оставь меня...
Кирилл тронул сенсор, герметизируя броню, и перед тем, как надеть маску с длинными отростками глаз, нагнулся и прошептал ей на ухо:
- Ты напрасно перестала прикидываться мальчиком.
- Иди к дьяволу.
- Мы все туда идем.
Тяжелая капля замедляла падение. По водянистой оболочке пошли волны, скрывая полис и ледник за занавесью прихотливой игры скудных солнечных лучей в тончайшей пленке поверхностного натяжения. Было слишком красиво - в извивах корчащейся пелены рождались странные и яркие создания, как будто цвет в безжизненном краю чудесным волшебством оживил наркотические видения прекрасной души, задыхающейся в гнилостной яме разлагающегося тела. Сквозь лед и камни пробивались ярко-зеленые ростки с ослепительными вкраплениями плотных бутонов и вздымались к небу, раздвигая плотный, тяжелый, слежавшийся воздух гибернезированной жизни, выбрасывая многочисленные сердечки листьев и взрываясь крупными красными цветами. Бутоны щетинились длинными отростками тычинок с желтыми маяками пыльцы, а из дыхалец стволов выплывали рыбы, инкрустированные крупными сапфирами и рубинами, величественно шевеля плавниками и жабрами, отбрасывая на серый лед четкие разноцветные тени.
- Ты тоже это видишь? - спросил Борис.
Кирилл прижался к стенке капсулы, многочисленные щупы сенсоров прокололи пленку, и видение стало четче и ярче.
Рыбы срывали и заглатывали золотистые мешочки пыльцы, окутываясь ослепляющим свечением, по их чешуе и камням растекались змеи электрических разрядов, закукливая невозможные создания в плотные коконы грозовых туч. Иссиня-черные кляксы сливались в грандиозную штормовую поверхность свинцового моря, под ударами волн стебли ломались, и цветы рушились в бездну, распадаясь на миллионы кусков, рассыпая по воде кровавые лепестки.
- Что это?
- Не знаю, - сказал Борис. - Никогда не слышал о таком. Плохой знак.
- Почему?
- Значит мы знаем не обо всем...
- Мы вообще ничего не знаем, - усмехнулся Кирилл.
Борис помолчал.
- Может быть, это их сны? Они лежат на пороге смерти и видят сны...
- Возможно, - сказал Кирилл. Протянул руку и похлопал Бориса по плечу. - Теперь твоя очередь.
Борис не ответил. Он всматривался в иллюзорное море, и ему виделось там, в глубине, он может разглядеть чье-то лицо - спокойное, спящее, слегка улыбающееся грезам близкой смерти, и драгоценные рыбы проплывают над гладкой кожей, отбрасывая нежные тени на подрагивающие веки.
- Скоро будем на месте, - напомнил Кирилл.
Страх и раздражение. Отвращение. Борису казалось, что внутри тела что-то свело жуткой судорогой, сжалась и заклинилась жизненно важная пружина, и стоит сделать хоть малейшее движение - она порвется с отвратительным хрустом, вонзится острейшим изломом в сердце, наполняя пустую оболочку тела черной и уже мертвой кровью. В прозрачной синеве падающей капли четко прорисовывалось парящее тело - слишком гладкое и непропорциональное для человека, но слишком истощенное для порока. Эмбрион. Дышащая рыбка, окутанная крохотными блестками пузырьков, ждущая очередной порции совокупления, еще одного гормонального удара, чтобы... чтобы жить? Нет, чтобы еще и еще спариваться в мертвой икринке мертвой воды, порождая мертвые чувства. Глаза ее закрыты, словно она спит, отдавшись на волю потоков. Зеленые волосы длинными щупальцами распростерлись вокруг головы, продолжая инстинктивно приманивать несуществующую рыбешку. Прилепившаяся к предплечью ярчайшая желтая актиния выпускает студенистые лепестки, они жадно всасывают влагу, и сквозь темнеющую поверхность видны тонкие прожилки вен далекое воспоминание о коралловых рифах морского прошлого Человечества.
Так становилось легче - отдаться инстинктам, отключиться от раскаленной электростанции ненависти, страха, отвращения, стыда, собрать, сбить в плотный и жаркий комок внутреннего солнца волю жить, волю стремиться, волю хотеть, почувствовать черным шаром бессознательного существования хваткие крючки феромонов, запускающих древние и неодолимые соблазны обнаженного тела самки, чем бы оно в действительности не было... Такой кожи не может быть! Такие глаза не могут смотреть в непроглядной бездне холодных морей! Такие губы слишком ранимы для колкой рыбешки теплых течений! Такое тело слишком уродливо для жизни, но очень сладко для желания! Волны, где вы, волны, что готовы качать слипшиеся существа в обжигающей колыбели страсти?! Не слишком ли мы расточительны, выдавливая из себя жизнь ради чего-то недостижимого, а то и вообще ненужного?
Она хорошо знает свое дело, с удивлением понял Борис. Теперь он падал в бездну навстречу материнскому телу, приближался к жуткой черной губке первоматерии, протягивая руки и сливаясь с настойчивыми губами, выворачиваясь в сумасшедшей боли наслаждения, ощущая как рвутся в нем тяги, плавятся приводные механизмы, как блаженно смыкаются на горле зубы пиявки и уже нет никакой возможности закричать, потому что так и должно быть, только так и должно быть...
Кирилл старался не смотреть назад, но ледяная феерия уже исчезла, растворилась, и теперь только мятый панцирь ледника подставлял проржавелые пластины крошечному солнцу. Иногда потоки ветра натыкались на тайные запасы снежных кристаллов, притаившиеся в глубоких расщелинах или под глыбами изгрызенных гор, и тогда сверкающий туман взрывался колючими шапками, подхватывался бурей и растекался по кровеносной системе Великого Оледенения, проявляя сложный организм наползающей на Ойкумену смерти. Было скучно.
Два ключика. Два звенящих и стонущих ключика. Большего они не достойны. Два ключика к одному замку - секретному, сокрытому в толще ледника, слишком самонадеянному, чтобы поверить - кто-то осмелиться его открыть. Даже отсюда, с высоты, можно было уловить отзвуки обширных пустот, наполненных теплым и влажным воздухом. Реликтовое чувство, не раз спасавшее предков в их слепом, но неудержимом освоении прибрежных зон Панталассы. Где вы, горячие болота Эдема? Где вы, прозрачные реки Асгарда? Где вы, райские кущи подводных пастбищ с обширными стадами тучных коров?
Там, только там, в средоточии смерти. Удивительно, но только смерть, мучительная смерть может дарить жизнь! Так заведено природой, так подхвачено Ойкуменой - увядшей почкой Панталассы. И не ему сомневаться в вечной гармонии эротического танца двух подруг. Пора. Пора разнять ключики и повесить каждый на свое место. До поры.
Остатки крови и слизи расплывались сапфировым облаком и было сложно разобрать, что происходило в тесном клубке. Кирилл протянул руку с ребристой трубкой транквилизатора, кончиков пальцев коснулась броня, как будто бок древнего планетоида, избитого каменными снарядами метеоритов, потом потянулось гладкое поле обнаженного тела, и он воткнул иглу.
- Она меня чуть не убила, - сказал Борис, зажимая узкие разрезы на шее, из которых еще сочилась кровь.
- Ты ее завел, - усмехнулся Кирилл, скрепляя укусы металлическими зажимами. - Убери руки, мешаешь.
- Ты хотел меня убить. Но потом передумал.
- Да.
- Нечку ты убьешь раньше меня, обещаешь?
- У нее есть имя - Одри.
- У нее не может быть имени. Она - нечка.
Она что-то говорила. Она кого-то ненавидела и кого-то любила. Она страдала и наслаждалась, но в механическом движении гормонов было не больше жизни, чем в камне. Она пробуждалась, но никак не могла проснуться, вырваться из липкой субстанции сна, из холодных объятий фальшивого тела. Она рвалась из влажной глубины приказов и инстинктов, она знала - как надо поступать и что надо говорить, но все обращалось в новые приказы и в привычные инстинкты. Тело должно питаться, тело должно заботиться о себе и поддерживать себя в чистоте и порядке, тело должно слушаться хозяина и выполнять все его приказы, если только они не наносят вреда телу и телу самого хозяина.
"Помогите! Помогите!"
Но узкий колодец слишком глубок. По его бугристым стенкам пробегают судороги, к ногам стекает черная жгучая слизь и впитывается в пористое дно. Каждое неосторожное движение вызывает новую корчу длинного пищевода, на голые плечи с противными шлепками падают пенистые шапки слюны и стекают на спину, грудь медленными ядовитыми слизнями, оставляя за собой полосы воспаленной кожа. Фермент постепенно растворяет ее, переваривает мышцы и кости, и остается ждать недолго... Либо сон окончательно проглотит ее, либо она найдет средство проснуться.
- Просыпайся, - тронул тело Кирилл. - Просыпайся.
Но что взамен? Смерть лишь перешагнет порог дремоты и ступит на поверхность Земли, оставляя промороженные отпечатки лап... Игла вошла в основание шеи, страшные тени истаяли в ослепительном фейерверке крохотных, разноцветных рыбок, то сбивающихся в плотные шары, то рассеиваясь редкими блесками в ностальгической синеве материнских рифов.
Вода приобрела отчетливо свинцовый привкус, капля помутнела, и сквозь опавшие бока можно было разглядеть лишь смутное двуцветие приближающегося мира - белизну и черноту. Два цвета смерти и сна. Снег и голая земля - что может быть страшнее? Одри захлопнула маску, окончательно отделяясь от их временного гнезда. Так было лучше видно - щупальца сенсоров ожили, завозились, распутывая сонный клубок, потянулись в стороны, высасывая крохи рассеянного света. Муть слегка рассеялась, и Одри подплыла к Кириллу.
- Начинается торможение, - сказал он.
- Мы не разобьемся?
- Слоновий Трон обещал нас принять.
- Это глупые машины, - сказал Борис. - Только глупые машины. Ходячие железки с автоответчиком в животе.
- Значит нам не повезет, - спокойно сказал Кирилл.
- Нам уже не повезло.
- Замолчи.
Борис хотел закричать, выплеснуть в равнодушные маски трупоеда и пиявки все, что застряло в горле плотным, горячим комком, но предплечье кольнуло, и он успокоился. Точнее - сдулся, скукожился и опустился на дно вялой, безразличной массой. Трупоед... Пиявка... Зато здесь хорошо думается. Он слишком мало думает. Он вообще не думает. Он и не должен думать. Он - корм, расходный материал в разыгрывающейся мистерии под названием "Разбуди Волшебника и Загадай Желание". И у него нет абсолютно никаких надежд дойти, доплыть, доползти к подножию саркофага, к туле - гудящей машине Пожирателя Тлена. И он понимал это с самого начала, но... но почему-то согласился. Может быть, потому, что не все так безнадежно? Может быть, потому, что и у него есть свой козырь в рукаве? Да, он бурдюк крови и спермы с руками и ногами, ну, еще и с головой. Поэтому - тсс! Борис захихикал и оторвал проплывающей рыбешке хвост.
Из бесконечности сверкающей ночи приходили, приближались, сворачивались в замысловатые петли крепежные, спусковые и подъемные ленты космического лифта. Капля засияла предупреждающими огнями, и Кирилл потащил Одри вниз, к Борису, где они расселись в посадочных выемках. Ленты колоссальными змеями с желтыми и красными ребристыми поверхностями резали падающий модуль, разбрызгивая опаловые брызги страховочной смазки, все туже опутывая пузырь дополнительными силовыми шнурами. Сияние разгоралось, казалось, что они приближаются не к мертвой планете, а погружаются в уютные глубины Панталассы, наконец-то избавившись от проклятой пуповины обманщицы-земли, когда-то соблазнившей предков горячими реками и болотами, а теперь предательски размолов их ледяными челюстями. Нечто изменялось внутри, как видение близкого солнца гипнотизирует, обнимает, погружает душу в анестезирующую грезу хаотичного кипения плазмы, и в эти мгновения можно уловить отзвук того первобытного зова, который тянул за собой неуклюжих пращуров прочь от океанов, через острые зазубрины сухой земли, которая оказалась лишь еще одним дном колоссального пузыря Ойкумены, чтобы бросить умные амфибии в поднебесье, сыграть злую мелодию небесных сфер и в конце безжалостно шлепнуть о фирмамент, о Хрустальную Сферу мировой капли.