Первое время мы с ним встречались часто, говорили долго, о даре, о людях, о многом. О магнетизме, ущербности, магах и ясновидцах, обычных людях и зомби, о собственных ощущениях. Мы должны, Колька, объяснял он мне. Он тоже говорил о мессианстве. Просто должны. Потому что больше некому. Оглянись: некому. Ты видел их? Ты видел их до и после? Понимаешь, какими они могут быть? Великанами. Исполинами. Героями! Пришельцами, блин, из коммунистического будущего! Казанцевскими, снеговскими, стругацковскими людьми.
Хоть чуть-чуть пусть побудут, а?
Я соглашался. Я даже прочитал "Полдень, 22 век" и "Люди как боги", чтобы понять, какое там было будущее. Мне захотелось там жить.
И им захочется, говорил Сергей. Они поймут, что это хорошо, что это их жизнь. Не могут не понять. Через раз, через два, через десять. Ты только сам не думай, что это впустую. Я и не думаю, говорил я. И правильно, тыкал он меня кулаком в плечо, это судьба такая палочная. Палочкина жизнь, подхватывал я. Мы смеялись.
Потом он как-то пропустил встречу, и я заряжал людей один. А через день явился на станцию мрачный, с мертвым лицом, и потащил меня в какое-то невзрачное кафе, где ему сразу поставили мутноватый графин с водкой.
Пил он ее, почти не закусывая.
Сволочи, сказал он мне тогда, все люди - сволочи. Их невозможно любить. Их даже убивать не хочется, только отвернуться, и они сами себя…
Так я узнал, что Сергей - участковый. Пятьдесят второго отдела.
В тот раз он был в квартире, где пьяные родители убили своего сына, мальчишку четырех лет. Стукнули лбом о батарею, чтобы не ревел.
Они даже не люди, шептал он. Животные. И даже не животные, те своих детей… Он тяжелым мутным взглядом нашел меня. Рот его скривился.
Я веру теряю, страшно задышал он. Я скоро не смогу… Я боюсь, что скоро кончусь. Я даже чувствую это.
А вокруг сновали в приглушенном свете невозможно серые посетители, за столами шумно и неисренне радовались, хрипело радио, и водка в графине ловила далекие огоньки…
- Колька, ты там? - вернул меня из прошлого голос в трубке.
- Д-да, - сказал я.
- Придешь?
- К-куда?
- Извини, я не поеду к тебе на станцию, - печально сказал Сергей. - Лучше ты… Я в кафе, в "Заневском Каскаде", ты должен помнить, мы там были как-то.
- Это с-срочно? - спросил я.
- Не знаю, - вздохнул Сергей, - может я так… может и не нужно уже.
Он произнес это так горько, с таким пьяным надломом в голосе, что я понял: это действительно срочно. Это почти поздно.
Кто-то сказал: когда ты начинаешь осознавать свою ответственность перед кем-либо, ты взрослеешь. Наверное, я повзрослел только сейчас.
- Ч-через п-полчаса. Жди.
Трубка пискнула.
Мне казалось, я постучал, прежде чем войти к Светлане Григорьевне, но мое появление для нее почему-то все равно стало неожиданностью.
- В-вы ко мне, Николай?
Лицо ее побелело - не спас и тональный крем. Она отклонилась на спинку. Пальцы тронули ручку, затем телефон, затем подвинули лист бумаги.
- Изв-вините, - сказал я, - можно я п-пораньше?…
- Что?
Светлана Григорьевна уже подумала что-то свое, и ладонь ее потянулась к груди, к сердцу.
- Уйду п-пораньше, - повторил я.
- Уйдете? Куда уйдете? То есть, вы только за этим? - Она выдохнула. Кровь прилила к ее щекам. - Вы, конечно, можете идти. Вы не так часто… Если что-то срочное, то вы обязательно, даже не сомневайтесь… Пожалуйста, я разрешаю… Очень даже…
Умолкнув, она уставилась на меня безумными глазами. Пальцы скомкали лежащий лист. Ее растеряность была жалкой.
- С-спасибо, - сказал я, отступая и поворачиваясь.
Кресло скрипнуло за спиной.
- Что? - выкрикнула Светлана Сергеевна. - Что вы сделали со мной, Николай? Почему я… Вы же видите!
Я не обернулся.
- Это с-само.
Полетевший мне в затылок бумажный комок перехватила дверь. Тимур высунулся было из-за монитора, но счел за лучшее не уточнять, что там с премией. Лицо мое, видимо, не располагало.
- П-пока, - сказал я его скрывшейся за перегородкой фигуре.
Он не ответил, зато Люба на выходе напутствовала:
- Давай-давай, держись!
Улица из-за спешки запечатлелась покачивающимся душным коробом, где стенками были фасады домов. Ноги мои заныли от той иноходи, которая у меня звалась бегом, и я добрался до метро совсем обессилев. До "Ладожской" - две пересадки, на "Восстания" и на "Александра Невского". Или одна - на "Достоевской". Что лучше? Нет, что быстрее?
Эскалатор потащил меня вниз. Я навалился на поручень, давая отдых ногам.
Как глупо все устроено в мире! ДЦП, расстояния, боль. Ничто нельзя преодолеть разом. Все требует борьбы. А Сергей там…
А что он там? Он там пьет.
Затем, под покачивание вагона, и мысли мои были: я еду, я стремлюсь, я скоро буду. Кто и что вокруг совершенно выпало из существования. Толпа. Люди. Подумаешь, люди. Разве они думают обо мне? Нет, уткнулись в газеты, книги, телефоны. Чтобы ничего своего в голове - чужие слова, фразы, мелодии.
Я вздохнул. Злюсь, боюсь опоздать.
Было бы, конечно, интересно, как Гибсон в фильме "О чем думают женщины?", послушать мысли пассажиров рядом. Но вдруг там действительно пустота? Ш-ш-шипение и немного музыки. И что-то вроде: "Жвачное животное, шесть букв. Кошка? Нет, шесть же букв. Тогда собака. Вторая "о" подходит".
Ох, злой я сегодня. Мама с утра, Рита со своими уговорами, живой упрек в виде Светланы Григорьевны. Сергей вот.
Одолев переход на "Достоевской", я снова забрался в вагон. Икры жгло. Стоять не было сил. Нет, две пересадки я бы не вынес.
В "Каскаде" было немноголюдно. Середина дня.
Кафе отгораживалось от холла торгового центра стеклом с наклеенной на него яркой пленкой. Стойка. Несколько плакатов. Цветные шарики светильников. На экране подвешенного у стойки телевизора беззвучно разевал рот блондинистый певец.
Сергей в форменных рубашке и брюках сидел в дальнем углу и изучал пустую тарелку. Изучал внимательно, даже, кажется, что-то соскабливал с нее пальцем.
Графин с водкой перед ним был пуст на две трети.
Меня Сергей заметил, только когда я со стоном (о, ноги, ноги мои!) опустился на стул напротив.
- А-а, - поднял голову он, - все-таки явился. Ну и зря.
Мутные глаза его пьяно сузились.
- Ты же с-сам звонил.
- Я? - удивился Сергей. - Я звонил? Ах, да, хотел тебе сказать новость.
Он замолчал. Затем резко опрокинул в рот налитую с верхом рюмку. Палец его снова скользнул по тарелке, подбирая масляный развод - видимо, то ли от жареного картофеля, то ли от мяса.
За соседний столик, скрипнув ножками стула, сел полный мужчина.
- А я ехал т-тебя с-спасать, - сказал я.
- И напрасно.
Мне стало обидно.
- К-кира?
- Нет, с Кирой все хорошо. Она еще не знает.
- Чего?
- Что я кончился, - улыбнулся Сергей.
От его улыбки я поежился.
- В к-каком смысле?
- В прямом. Все люди - уроды! - вскинув голову, неожиданно громко сказал он. - Скоты и ублюдки! В них нет ничего человеческого.
- А к-как же…
- Ничего не было. Мне показалось. Дар - иллюзия. Мухобойка для слона. Нет, дробина. Слон идет себе, ты в него - пыфф, пыфф! А он идет себе дальше. Ему эта дробина - как… как дробина. Ты прости.
Сергей кивнул и взялся за графин.
- Н-но п-почему? - спросил я.
Он усмехнулся.
Я почувствовал, как внутри него разливается боль пополам с желчью.
- Я перестал верить, - сказал он мертво. - Перестал думать, что делаю что-то важное. Да и важное ли? Ежедневное пятиминутное стояние у эскалатора - зачем? Что я даю? Даю ли вообще хоть что-нибудь? Заряжаю? Эти глаза, эти лица… Это самообман. Им это не нужно. Понимаешь, завтра они притащатся такими же снулыми рыбами, также спустятся-поднимутся, побредут по своим делам. И послезавтра. И через неделю. Всегда. Встречаю я их или не встречаю внизу - им похрен. Их жизнь - вечное дерьмо, как и они сами.
Из рюмки потекло через край, и Сергей неловко стал протирать столешницу салфеткой, расплескивая водку еще больше.
- Будешь?
Я мотнул головой.
- Зря, - Сергей погрозил мне пальцем. Выпил, вздохнул. - Тошно. Не верю я. Ни во что больше не верю.
- Т-ты же сам г-говорил… - начал я.
- Дурак ты, заика, - произнес Сергей. - Человек - то, во что он верит. А если я не верю уже? Знаешь, - тише добавил он, - как-то все растерялось. Раньше думалось: миссия. И я - добрый, почти всемогущий. И всех могу сделать добрыми. Но это как поливать пустыню. Не зацветет. Поливалка не доросла.
- Т-тебе надо п-поспать, - выдавил я.
Сергей вдруг быстро, через стол, поймал в кулак ворот моей рубашки.
- Ты что, не слышишь? - зашипел он, буравя меня пьяными глазами. - Дар во мне кончился. Сдох. Все было напрасно. Видишь вокруг благолепие и райские кущи? И я не вижу. Вижу одно дерьмо.
Я сглотнул.
- А я?
- Ты… - Сергей посопел. - Ты еще может быть… Только что ты сделаешь один? Знаешь, как это будет выглядеть? Как онанизм.
Он мотнул головой и отпустил мой ворот.
Я подумал, что, наверное, его стоит чуть-чуть подзарядить. Не как Светлану Сергеевну. Аккуратно. Чтобы вместо мрачной безысходности…
Увесистый шлепок ладонью заставил гореть мою щеку.
- Не смей! - угадав, рявкнул Сергей. - Ты думаешь, так все просто? Раз - и вернулся дар? Или мне станет хорошо? Никогда не пытайся сделать это со мной. Если уж радость, это будет моя радость. А злость - моя злость.
- Т-тогда… - я поднялся.
- Да, вали, - махнул рукой Сергей. - Знать тебя не хочу. Я тебе сказал. Все, теперь все.
Такое бывает - вроде и нет сил идти, а тебя несет на автомате дворами и переулками, черт-те куда, в голове - туман, бульон из обиды с несправедливостью, душе жарко, тесно, она рулит тобой, гонит, будь ты хоть трижды калека, но куда ей хочется - не известно.
Подальше. На воздух.
Мысли цепляются за услышанные слова, и внутри тебя происходят фантомные диалоги, глупые возражения и отчаянные призывы.
Так дворами в полубессознательном состоянии я допетлял до "Новочеркасской" и обнаружил себя сидящим на каменном ограждении, обозначающем спуск в подземный переход.
Душа дрожала, задохнувшись. Ноги казались цельнометаллическими.
Один. Один на один с морем человеческим. С океаном. Раньше я, признаюсь, с некоторым содроганием думал о противоборстве добра и зла, тьмы и света, и всякой такой чуши. Думал, что я, конечно же, нахожусь на правильной стороне, раз заряжаю людей, а где-то рядом есть неправильная сторона, и она занимается вещами противоположными. Этакие "Дозоры" выстраивались. Думал даже, что еще чуть-чуть - и Сергей посвятит меня в структуру организации, а какой-нибудь местный Гесер признает меня подающей надежды "палочкой".
Какая глупость!
Нет ничего. Ни той, ни этой стороны. Хорошо думать, что ты один из. Сзади прикроют, вперед поведут. А если ты просто один?
Конечно, мне не привыкать. Хотя теперь есть Рита, а раньше был Виктор Валерьевич… Но все же это несколько иное одиночество. Бесперспективное. Одиночество борца с пустотой.
Мне вдруг сделалось обидно.
Конечно, запить - это решение всех проблем. А я? Что теперь делать мне? Неужто действительно податься в платные специалисты? Поднятие творческого потенциала, излечение от сиуцидальных мыслей, выработка оптимизма и радостного отношения к жизни.
Господи, для чего тогда?
Ведь все мои усилия похожи на бросание камешков в пропасть с желанием ее заполнить. А камешек улетает, какое-то время слышно, как он отскакивает от стенок, а дальше - тишина. Был камешек - нет камешка. Был я…
Может и прав Сергей - людям это не нужно. Или я, в силу своих сил, не могу добиться цепной реакции.
Но ведь, черт возьми, они же делаются лучше! Это видно по глазам! По лицам! Что ж они сами-то? Не видят, не слышат, не чувствуют?
Нет, я готов и дальше, пусть даже без особого результата, мне бы только намек. Что там, внизу, моими камешками уже заполнено дно.
- Разрешите? - рыжеволосый, с кокетливой бородкой, полноватый мужчина подсел рядом.
Он был в коричневых брюках, свитере и легкой куртке. С некоторым беспокойством он оглядел меня, затем похлопал по каменной поверхности.
- Скамеек-то вокруг нет, - прозвучало его признание.
Вот и зомби, подумалось мне.
- Вы знаете, - сказал, помолчав, мужчина и тронул меня за рукав, - мне кажется, вы в некотором затруднении. Такое случается с людьми, особенно с молодыми. Потеря ориентиров, неприспособленность, жестокость общества.
Он подождал возражения, качнул ногой в сером ботинке с дырочками и продолжил уже с большим жаром:
- Вас никто не понимает. Вы один, так? У вас неприятности на любовном фронте. Родители не могут войти в положение. И все это душит, заставляет грубить и ненавидеть. Но ненависть никогда не являлась выходом, молодой человек. Знаете, у нас есть лагерь за городом. Небольшое, уютное место. Рядом речка, прекрасные условия. Волшебный воздух. У нас община. Община Святого Саврасия, божьего наместника, сошедшего на Землю для восстановления Эдемского сада. Мы очень дружны и с радостью принимаем новых членов. Вдали от мирской суеты в труде и молитвах все ваши чувства постигнет перерождение. А душа ваша преисполнится небесного покоя и благолепия. Но, может быть, вы познаете и любовь! У нас в общине есть несколько юных послушниц, и они с удовольствием проведут время с новым членом.
Мужчина посмотрел озорно. Рука его заползла мне на плечо.
- Изв-вините, - я спустил ноги на асфальт. - Ищите к-какого-нибудь д-другого дурачка.
- Чтоб ты сгорел в аду! - прошипел мужчина, меняясь в лице. - Все вы еще…
Я заковылял по ступенькам перехода вниз. Но мужчина догнал меня, развернув так, что мне, чтобы не упасть, пришлось схватиться за поручень.
- Все вы еще пожалеете! И ты, - он наставил палец, - ты тоже. Человечество прогнило. Оно сгинет, сгинет бесследно. А на его место придут люди чистые, безгрешные, помыслами и трудом заработавшие спасение. Сад Эдемский возродится!
Нет, он был не зомби. Он был сумасшедший.
Держась за поручень, я продолжил спуск. Мужчина умолк - видимо, потому, что навстречу мне поднимались молодая пара и пожилая женщина.
Затем злое шипение его прилетело в спину, но двинуться следом он не осмелился.
Странно, подумал я, он тоже уверен, что с человечеством не все чисто. Прогнило. Потеряло. Потерялось. Может, отсюда все секты и идут?
Нет, я должен, должен…
Как бы и кто бы не шептал в уши, даже дьявол персональный и персонифицированный в виде той же Светланы Сергеевны ("Что ты сделал со мной?"), отступать нельзя. Потому что это предательство. Себя и дара.
А в минуты слабости что только не приходит в голову. Но ведь это именно слабость. Испытание на слом. Это вопрос веры. Я опять возвращаюсь к вере. Не важно, что ты делаешь, важно - что ты веришь, что это необходимо делать.
Заряжаешь - заряжай.
Вот расползлись мы по планете, а куда, зачем? Был ли смысл или оно само, хаос, как он есть? И только ли в жажде жизни дело? У жизни должен же быть смысл?
Несколько секунд я смотрел на низкий бетонный потолок перехода, но ответа так и не дождался. Наверное, будь я Богом, тоже бы не нашелся с репликой. Каждый ищет сам.
Заряжаешь - заряжай.
Спустившись в метро, я хотел было, как обычно после работы, остановиться внизу эскалатора, но понял вдруг, что пуст. То ли не накопил еще, то ли разговор с Сергеем так подействовал. Посмотрел на лица - большинство уткнулись в газеты, в телефоны, в электронные книги. Ну и ладно, завтра. Будем считать, что это вынужденный и короткий перерыв в наших с вами отношениях. Но уж завтра…
Я улыбнулся. Иногда собственные мысли не дают мне закиснуть. Кто там с кем общается, откуда они вылезают, не знаю. Периодически я думаю о маленьком, микроскопическом человечке, который сидит у меня под черепом в выделенной комнатке и контролирует мое самочувствие. Наверное, он даже ругается: "Ну что ты, что ты разнюнился! Смотреть стыдно! На-ка, развеселись!". И мыслью по автономному каналу - бац!
Домой? Да, домой.
Я сел в поезд и добрался до "Достоевской", пересел, устроился на сиденьи, давая отдых ногам-страдальцам, боль притихла, отдалилась, вместе с ней отдалились мысли, я почти заснул, где-то в дреме контролируя проезжаемые станции.
Мама, конечно, всполошится. "Коленька, ты чего ж раньше с работы ушел? Уволили? Или что? Ноги твои опять? Куда Рита смотрит?"
А еще вечером надо будет все-таки съездить к метро, подумалось мне. Хотя бы постоять на выходе, чтобы график не ломать. Глядишь, часа за три и заряд подкопится. Не красиво отлынивать. Если утром и вечером - значит, утром и вечером. Часы выдачи электричества для души, ага. Или можно в каком-нибудь торговом центре побродить. В конце концов, я - эбонитовая палочка. Некому больше.
На какой, интересно, я стадии? Равнодушия нет, жалости нет. Вернее, все это всплывает периодически. Но что превалирует? Боль.
Я вышел из метро.
Играл оркестр. Люди шли по ступенькам, стояли на остановке, текли перед глазами туда и сюда. Молодые девчонки раздавали рекламные буклетики. Подкатил автобус. Я заковылял к нему, надеясь успеть. Три метра, два. Водитель придержал двери. Я схватился за поручень, и кто-то помог мне, подхватив под локоть.
- С-спасибо.
Парень в морковного цвета ветровке уступил место у окна.
Сделалось вдруг тепло и уютно. Город поплыл, рассыпая на пути вывески, строительную ограду и силуэты высоток за ней. Мне подумалось: может быть, и нет этого обреченного человечества. Есть люди. Разные люди, где-то потерявшиеся, где-то уставшие, где-то замороченные нескладывающейся жизнью. Но подождав, понаблюдав, ты увидишь их настоящих. И нет в них пустоты, нет бессмыслицы, не нужно никого спасать от самих себя. И надвигающегося конца никакого нет. Иногда тебе уступают место, иногда - случается - не уступают, но делать выводы, беря в расчет только второе, глупо. Возможно, мой дар тогда - действительно, неожиданная генетическая флуктуация, отклонение всего-то от средней величины. Я даже не обязан…
Я вздохнул.
Хочется, конечно, чтобы так и было. Но если это во мне говорит страх? Мозг в противовес изобретает всякие теории, оправдывающие желание отступить, не связываться, не видеть признаков катастрофы. Мозг тихо шепчет: парень, где ты, а где человечество? Твой писк никому ничем не поможет. Господи, мысли идут по кругу, кажется, думал уже об этом, кажется, решил уже для себя. И не с кем… не с кем! Вот Ритка, знает про дар, но видит в нем только возможность подняться на должность повыше в своей конторе и заработать денег. Судьбы мира ей не интересны. И с ее стороны я, наверное, выгляжу идиотом. У человека та-акое, а он мычит о доступности и бесплатности. Идиот-идеалист.
Тротуары у дома опять перекопали: поставили ограждение из синих жестяных щитов, вскрыли асфальт, добираясь до труб, и, выйдя из автобуса, мне пришлось идти в долгий обход ремонтируемого участка. Кое-где щитов, правда, не было, зияли прорехи, и колкая, серая щебенка уже лежала под новый асфальт толстым слоем, словно приглашая: срежь по мне.