И немало трудных дней пройдет и бессонных ночей, пока "полярники" забьют носовой трюм, а за ним средний, самый большой, а за ним кормовой, а потом перепашут винтом несколько тысяч миль штилей, зыбей и штормов и выгрузят все эти коробки из всех этих трюмов, разморозят рыбок и набьют в жестянки – вот тогда конец. Тогда иди, покупай ставь на стол и закусывай. Называется "сардины в масле". Наливай и закусывай. Но если никого знакомых у тебя в море нет, а сам ты был в море однажды, шел из Алушты в Ялту на "Изумруде" -. шикарной эмалированной посудинке, с шикарными девочками и буфетом, где торгуют коньяком, не чокайся, пожалуйста, "за тех, кто в море". Не надо.
Когда Юрка Зыбин вместе с Фофочкой вошел в рыбцех, он показался им очень веселым. В гулком железном его пространстве билось эхо голосов суетившихся повсюду людей, звенели противни, хрустел и шуршал под ногами лед. Из распахнутых иллюминаторов лился чистый солнечный свет, голубые зайчики прыгали на подволоке, все вокруг было мокрое, блестящее, словно умытое к празднику. Работа уже началась, но было еще много глупой суеты, неразберихи, неизбежной при начале всякого дела, в котором занято много разных людей.
Николай Дмитриевич Бережной, который прямо с кормы спустился в цех, понимал это, и отсутствие четкого рабочего ритма пока не смущало его: все образуется, главное – начать.
– Опаздываем, Зыбин, опаздываем! – закричал он, завидев Юрку и Фофочку, закричал, впрочем, скорее подзадоривая, чем сердясь.
Подбежавший мастер Калина, самый главный, теперь человек, приказал:
– Зыбин – на упаковку. Запакуешь, пиши дату. Вот тебе карандаш. Какая сегодня дата, знаешь? Вот ее и пиши. Так. С тобой – все. Теперь ты,- он обернулся к Фофочке,- как твоя фамилия? (Фофочка как рулевой не числился в палубной команде, и Калина имени его не знал.)
– Лазарев. Первая подвахта.
– Лазарев, первая подвахта. Хорошо. Вот тебе, Лазарев, корзина. Бери корзину, носи рыбу вон из левой ванны, понял? Из правой пока не носи. Так. С тобой все.
Над головой страшно загрохотало, словно там, по палубе, шел поезд. Это снова спускали трал. "Вот бы еще тонн пятнадцать,- подумал Юрка,- а там гляди, и пойдет и поедет…" Он сунул карандаш за ухо и подошел к столу укладчиков, присматриваясь, где бы ему встать.
– Вас, Зыбин, мастер куда поставил? – вдруг услышал он за спиной.
Юрка обернулся и увидел Бережного.
– На упаковку.
– А вы куда встали?
– Так нечего пока упаковывать… Когда она еще заморозится…
– Ну, хорошо… Только смотрите, чтобы с упаковкой не было перебоев,Николай Дмитриевич понял, что замечание свое сделал ни к чему. Опять невпопад получилось. И за этим сопляком опять верх.
"Что он все цепляется ко мне, – думал Зыбин, укладывая в противень сардину,- чего ему от меня нужно?"
– Р-рыбы! – раскатисто звучало то здесь, то там, и Фофочка еле поспевал таскать корзины. Немногие, подобно Зыбину, работали молча. Чисто механический процесс укладки рыбок не мешал разговорам, снова, уже, наверное, по третьему кругу, пошли анекдоты, посыпались байки, словом, мелкий местный фольклор.
Анюта стояла за длинным столом укладчиков рядом с Сашкой. Сашка пришел на подвахту раньше. Это она сама стала рядом с ним. Подошла и сказала: "Ну-ка, подвинься чуточку, я тоже здесь устроюсь". Так и сказала. Сама.
Ах, как паршиво было Сашке! Как муторно! Жарко. И весь он как-то закостенел. Руки, ноги, голова- ничего не поворачивалось и не крутилось. Он косился по сторонам и, поймав чей-нибудь взгляд, снова утыкался в противень. На Анюту он не глядел и боялся даже случайно прикоснуться к ней. Все время ему казалось: на него кивают исподтишка, с улыбочками тычут пальцами и вот сейчас начнут подмигивать: "Давай не робей",- смотрят, смотрят со всех сторон, и он еще ниже склонился над склизлыми досками стола.
– Ты что, заболел? – тихо спросила Анюта.
О, как громко она это спросила! Она прокричала на весь цех!
– С чего это ты взяла? – ответил Сашка с той нехорошей ухмылкой, которую она так не любила. Он всегда ухмылялся ей так на людях, становясь от застенчивости наглым и грубым.
– Да все молчишь. И красный какой-то,- очень просто сказала Анюта.
"Действительно,- подумал Сашка,- а почему я молчу? Я молчу, и это, наверное, сразу бросается в глаза". И он заговорил громко, торопливо поглядывая по сторонам и совершенно не понимая, о чем же он, собственно, говорит, заботясь только о том, чтобы в голосе его ясно звучало уверенное равнодушие:
– Да, кончилась ваша райская жизнь на камбузе, теперь узнаешь, какова она, рыбацкая жизнь, это тебе не камбуз, теперь не то, чтобы в кино, теперь умыться некогда будет, теперь все на рыбе, два человека только имеют теперь право на рыбе не стоять: капитан и стармех, теперь нам надо пищу особенно калорийную варить и мяса побольше варить… : Он молол и молол, голос его заглушался иногда другими голосами, лязгом и звоном противней, зычными воплями "р-рыбы!" и диким ржанием вагонеток. А он все говорил и говорил, и ничего не слышал вокруг, и себя слышал словно издалека. Руки его быстро-быстро укладывали сардину: головка к головке, а ряд сверх – "валетом": хвостик к хвостику, он смотрел, что делают руки, и не видел рук, все старался не взглядывать на Анюту и видел Анюту.
Она слушала его, склонив набок голову, и смотрела на него, чуть улыбаясь, совсем чуть-чуть, изредка отводя запястьем, не испачканным в слизи и чешуе, прядь волос со лба, а ему казалось, что говорит он совсем другое:
"Какая ты красивая, Анюта. Ты даже не представляешь, какая ты красивая! Тоненькая, светлая, ни на кого не похожая девочка. Как ты улыбаешься мне, всегда вот так мне улыбайся. Дай я поправлю твои волосы, они пахнут ветром и еще чем-то земным, родным, чего нет тут, в тропиках. Я помню, как они пахнут, я почувствовал запах твоих волос тогда ночью, когда светился океан. Я все помню, помню твои пальцы, которые спрятались сейчас в эти уродливые перчатки… Вот приедем в Гибралтар, и я куплю тебе перчатки из самой тонкой кожи, самые лучшие перчатки в Гибралтаре. Честное слово, я куплю тебе самые лучшие перчатки в мире! Слышишь, Анюта?"
Было тихо-тихо. Даже не гудел главный дизель. Не звенели противни. Не было людских голосов. И людей тоже никаких не было. Стояла одна Анюта и слушала его, улыбаясь и чуть склонив к плечу голову.
А он все говорил:
– Работа физическая мяса требует. Рыба что? В рыбе фосфор, рыба – это для тех, кто умственным трудом занимается, им фосфор нужен и сахар. В Америке один чудак опыт ставил, решил целый год одним сахаром питаться, говорят, трех дней не дожил…
– Вот обидно,- отозвалась Анюта.- Что же ты так смотришь на меня,сказала она,- ну нельзя же так смотреть, Сашка! И не красней и не косись на ребят, все я понимаю, Сашка…
"А радист-то опять с этой блондиночкой, которая на кухне работает. На камбузе",- мимоходом отметил про себя Николай Дмитриевич, оглядывая рыбцех.
Вахта рыбообработчиков не прерывалась круглые сутки: четыре часа работы, четыре – отдыха. Систему эту называли "четыре через четыре". Это тяжело. В первую ночь Зыбину досталась, конечно, самая трудная вахта: с двух ночи до шести утра.
Разговоры умолкли. Монотонность и однообразие движений, ровный низкий шум близкой машины укачивали, баюкали. Глаза Зыбина были открыты, он запаковывал коробку за коробкой, не глядя, ловил бечевку, на которой был привязан карандаш, одним росчерком ставил дату, бросал коробку на транспортер, делал все быстро и ловко, но он спал. Спал тяжелым, тупым, душным сном. Когда открывали морозильные камеры и ледяной туман стлался густой белой пеленой над железным полом, хватая за ноги, Юрка просыпался. Его начинало знобить. "Только бы не заболеть,- думал он,- а может, оттого знобит, что спать хочется…"
Часам к пяти сон начал улетучиваться. А в шесть, когда пришла новая вахта, и вовсе не хотелось спать. Он принял душ. (Вода была, конечно, морская. Пресный душ устраивали один раз в две-три недели. Это уже называлось не душ, а баня. Это был большой праздник.) С удовольствием подставил усталое тело тонким и крепким, как проволока, струям горькой едкой воды. Вода выжигала глаза. После душа у всех красные глаза. Но все равно, душ – это отлично! Капитан говорил, что и полезно очень. А может, и врал, чтобы пресную воду не клянчили.
Потом Зыбин пошел в столовую, взял миску макарон и несколько больших кусков жареной макрели. Королевская макрель – вполне подходящая еда для "гробовщика". Ел не торопясь. Он любил после вахты есть не торопясь. Зажав в ладонях кружку, медленно цедил приторно сладкое какао. Выпив одну кружку, он налил вторую и уже почти выпил эту вторую, когда прибежал Сашка и закричал:
Кончай чаи гонять! Давай на палубу волчьим наметом! Такое делается! Они выскочили‹ на палубу.
– Смотри,- сказал Сашка восхищенно. Юрка взглянул и обомлел.
До самого горизонта шли дельфины. Тысячи дельфинов. Это был великий парад океана, невиданная демонстрация могучей его жизни. Все вокруг кипело от беспрестанного движения животных. Каждую секунду несколько сотен дельфинов выскакивало из воды, блестя на солнце глянцевитыми черными спинами. Тяжело поднявшись, они снова уходили в воду плавно, без брызг, а на смену им поднимались все новые и новые. Иногда они двигались группами, косым строем, один на полкорпуса впереди другого, а когда выпрыгивали,- в воздухе надолго зависала черная арка из живых тел. Маленькие тянулись за матерями, но ныряли они еще плохо, смешно шлепались животами.
Юрка кинулся к фальшборту и, перегнувшись, увидел четырех крупных дельфинов, легко скользящих в воде рядом с траулером. "Державин" шел достаточно быстро – около 14 узлов,-но дельфины не отставали, и это удавалось им безо всякого видимого усилия. Юрка хорошо различал их гладкие сильные тела и маленькое отверстие дыхала на голове. Ему показалось, что и дельфины приметили его. Один из них, самый крупный и плывущий впереди, несколько раз легонько выпрыгивал из воды, косясь, как почудилось Зыбину, в его сторону. Поднятые кверху уголки пасти сообщали морде дельфина веселое и чуть лукавое выражение. Юрке показалось, что он услышал, как этот большой дельфин тихо и ласково свистнул соседу, и оба сразу выпрыгнули из воды.
– Здорово, ребята! – весело крикнул Юрка и помахал им рукой.- Здорово! Счастливой охоты!
В этот момент откуда-то с бака негромко, но очень отчетливо хлопнул выстрел. Еще. И еще один. Юрка оглянулся. Сашка стоял, вытянув шею, слушал.
– Айда!-крикнул Юрка и кинулся первый в коридор правого борта, понесся мимо каюты стармеха и камбуза, мимо кают акустиков, и кают-компании с портретом Державина, и каюты первого помощника № 24 на бак. Чуть не поломав ноги о высокий комингс [Комингс – металлический лист в виде высокого порога, который устанавливается для того, чтобы вода с палубы не попадала во внутренние помещения судна], он выскочил на носовую палубу, задыхаясь и быстро оглядываясь по сторонам. Несколько человек стояли, перегнувшись через фальшборт, несколько одинаковых спин и одинаковых макушек. А за макушками все шли и шли дельфины, все прыгали и прыгали, спокойные и гордые своим неистребимым множеством. И вдруг опять хлопнул выстрел. Совсем близко, метрах в тридцати от траулера, один восставший из воды дельфин дернулся в воздухе и тяжело упал в воду, упал и лихорадочно засуетился, видимо, стараясь нырнуть поглубже, спрятаться.
Юрка обернулся и увидел стрелка.
Сережка Голубь прильнул к малокалиберке всем телом, слился с ней – лицо резкое, сам весь крепкий, твердый, как приклад, голые загорелые руки, с крутыми мускулами, не оторвать от ложа – и вот повел всем телом, повел ствол чуть левее и выше и коротко – бах!-совсем не громко.
И снова как будто наткнулся на что-то в воздухе прыгающий дельфин, срезался, и ясная, чистая вода помутилась, словно упал он в илистую яму. Юрка почувствовал знакомый, но забытый уже сладковатый запах пороха. А Голубь с пьяными от радости глазами рвал затвор, не отводя жадного взгляда от океана, вкладывал новый патрон. Зыбин бросился к нему и с силой, которой не знал в себе схватил Голубя за шиворот. Голова Сережки дернулась, он оторопело обернулся и прежде чем понял, что происходит, Зыбин, скрипнув зубами, ударил его в лицо, в его радостные глаза. Ружье загрохотало о палубу. Голубь упал, но тут же вскочил, пригнувшись, опустив окровавленное лицо, шагнул к Зыбину и ловко, сильно ударил его снизу в подбородок. В глазах у Юрки потемнело. "Не упасть!" – приказал он себе и отступил на два шага, выигрывая те миги, в которые спадала с него дурнота. Голубь надвигался и шипел:
– Убью, подлюка! Убью, как собаку!
Вдруг быстро метнулся назад, к винтовке. Навалились на обоих, тяжело, гроздьями. Руки назад и в разные стороны. Голубь матерился, деланно вырывался. Юрка стоял спокойно, но когда Ваня Кавуненко спросил его: "Ты что, сдурел?" – вдруг закричал не своим, пронзительным криком, так, что даже вахтенный в рубке услышал его.
– Бандит! Фашист! Зверь! Зверь! – кричал Юрка.
С ним приключилось что-то вроде припадка.
Девяносто седьмой день рейса
Теперь жизнь каюты № 64 стала совсем иной. Уже не было больше долгих бесед "за политику", редко кто брал в руки книжку, Юрка отговорил морские байки, и даже Фофочка поунялся и уже не рассказывал о своей любви. Сашка здорово похудел, ходил какой-то взвинченный, будто чуть-чуть пьяный. Витя Хват являлся с вахты злой, мокрый, следил сапогами, ругался, когда Зыбин выгонял его в коридор разуваться, потом, скинув мокрое, карабкался к себе наверх, с тихими, блаженными матюгами вытягивался на койке.
"Молнии" шли теперь косяком. Рекорды в "Молниях" и призывы "равняться на…" мало кого занимали, но у доски, где проставлялись цифры: "Общий улов… Заморожено… Упаковано… Мука…"- народ толпился каждое утро.
Рыба шла хорошо, просто удивительно, что совсем недавно здесь нельзя было поймать ни одной сардинки. За сутки морозили по 20-25 тонн, а 30 июня все запомнили: "Молния" была в тот день с простыню – заморозили 32 тонны.
Вахта за вахтой, один день цеплял другой, крутилась неделя за неделей, как колесики в будильнике. Забили носовой трюм и приканчивали средний. Когда поднимали богатый трал, уже не тревожились: "А ну, как последний" – и если вытаскивали иной раз мешок пустым, не расстраивались: дело случая. Ну пошла рыба на вскид, а может, разогнали косяк дельфины или макрели.
Потеплели радиограммы с базы Гослова, уверенность Арбузова в успехе рейса передалась сначала маленькому начальству, а от него большому – совнархозу, Киеву, Москве.
К середине июля забили наконец средний бездонный твиндек, и все сходились на том, что если и дальше так пойдут дела, то через неделю можно будет поворачивать на север, август встретить в Гибралтаре, а еще через неделю швартоваться к родной стенке. Уж сколько раз, словно наяву, ощущали они этот мягкий толчок о причальные кранцы – старые покрышки, вытертые до корда,- сколько раз их видели во сне…
Однако вдруг опять пошли перебои с рыбой, акустики потеряли косяки, находили маленькие, пуганые, зацепить их было трудно, и сардина попадалась сорная, перемешанная со скумбрией и ставридой. Морозили и скумбрию и ставриду, но все равно, по здешним понятиям, получалось мало: семь-восемь тонн в сутки.
Перебои с рыбой дали людям небольшой отдых. Два дня отсыпались напропалую, а потом опять потянулись к книжкам, шахматам, разумеется, забивали "козла", по вечерам в столовой снова начали крутить кино, а ночью на корме под прожектором удили королевскую макрель. И вот тут-то и вспомнил Витя Хват, что через три дня стукнет ему ровно двадцать пять – четверть века, дата серьезная, требующая к себе уважения.
Каюта № 64 заволновалась. Зыбин стал во главе оргкомитета по проведению торжеств. Он потребовал у Хвата список гостей.
Очень нелегко было Хвату составить этот список. Сначала он думал пригласить Ваню Кавуненко, своего бригадира, и Сережку Голубя – как-никак кореш. Но Сашка шепнул ему, что, если явится Голубь, Юрка уйдет обязательно и он, Сашка, тоже уйдет. Драка на баке обсуждалась два дня, и почти все были на стороне Зыбина. Гидроакустику Кадюкову, который дал Голубю ружье, сделали внушение, а с Голубем имел разговор Ваня Кавуненко. Что он ему сказал, никто не знает. Тралмейстер Губарев сообщил, что "беседа прошла в обстановке взаимопонимания", то есть Ваня Сережку не бил. Это точно. После "беседы" Сережка, выражаясь словами деда Резника, "весь ушел а ракушку и втянул рога". Так что и с Ваней Сережке навряд ли будет приятно снова встретиться. Прикинув все это, Хват понял, что Голубя, видно, лучше не звать, хотя и кореш.
– Я так думаю,- сказал он Зыбину,- значит, нас четверо и Ваня…
– И давай Анюту позовем,- предложил Юрка,- для женского общества, а? Все веселей, а?
– Правильно,- сказал Хват,- она жратвы притащит.
Юрка побежал на камбуз к Анюте.
– Значит, так,- сказал тихо, на ухо,- в 18.00. Каюта № 64. День рождения Витьки. Просим не опаздывать.
– Да как же я…- потупилась Анюта.
– Значит, точно в 18.00. Сашка ничего не знает.- Юрка сказал это так доверительно и дружески, что Анюта удивленно вскинула на него глаза.
Из камбуза Юрка прошел в столовую и увидел Фофочку. Наваливаясь животом на липкую клеенку, Фофочка трудился: рождалась очередная "Молния",
– Надо ввести в судовую роль всех БМРТ должность Зевса-громовержца,весело сказал Юрка и ткнул Фофочку в бок, – и вменить ему в обязанности метать "Молнии" в личный состав.
– Отстань, испорчу! – закричал Фофочка.
– Когда Шаляпин приходил к Репину, Репин вот так на "его не орал,наставительно сказал Юрка,- а рисовал, между прочим, не хуже тебя.- Он обнял Фофочку и взглянул через плечо на "Молнию". Это была не "Молния".
"Объявление,- прочел Юрка,- завтра, 1 августа, в 19.00 в столовой состоится общее собрание экипажа. На повестке дня:
1. Итоги промысла. Докладчик: капитан-директор БМРТ "Державин" П. С. Арбузов. 2. Принятие новых соцобязательств. 3. Разное".
– Красота! – сказал весело Зыбин.- Подумать только, лишь сутки отделяют нас от того часа, когда в столовой соберутся посланцы со всех концов нашего необъятного траулера. Как говорится, радостная весть облетела корабль… Ну, ладно, ты давай закругляйся с этой фреской – и айда в каюту. А то гости придут, а хозяев дома нету…
К 18.00 в каюте № 64 был полный ажур.
Все блестело, такая немыслимая была чистота. Барашки иллюминаторов были надраены так, что на них прямо смотреть было больно. На столе, покрытом белой бумагой, стояли шесть тарелок. Для закусок тарелок раздобыть не удалось, и закуски лежали прямо на бумаге, но не навалом, а аккуратно, этакими декоративными кучками: колбаса копченая (из чемодана Фофочки), сыр голландский, жареная макрель и порезанный дольками кусок холодной говядины (Хват принес от Казаева), две луковицы, тоже порезанные кружочками, как лимон, масло (Анюта), хлеб и даже коробка шпрот (Фофочка). Стаканы и вино Зыбин предусмотрительно держал пока в своем шкафчике: всякое могло случиться, набредет начальство, поднимет крик насчет пьянок и аморалок, несовместимых с высоким званием советского моряка. А кому это нужно?