Вдоль дороги скользнула тень самолета. Еще один транспорт садился там, откуда мы только что уехали. А мимо нас катили могучие серебряные фургоны, бензовозы, холодильники, самосвалы, автопоезда. И многие среди машин были седыми от пыли нездешних, дальних дорог. И рядом с водителем спал другой, положив голову на домашнюю несвежую подушку.
Нас подвезли к обыкновенному дому с ребристой шиферной крышей над неокрепшими тополями. Здешняя гостиница. Мы вышли, две обыкновенные женщины поехали дальше.
Нам отвели уютную комнату на втором этаже. Где-то совсем обыкновенно запел утреннюю песню петух. Под окном несколько молодых парней в тренировочных костюмах играли в мяч на волейбольной площадке.
Народу в гостинице немного. Или все уже разъехались по делам, или тут временное затишье. Но меня все это не касалось. Я должен был найти человека, от которого зависело мое пребывание здесь. Я спросил у пожилой доброй горничной, как и куда мне лучше пойти. Мой рабочий день уже начался.
По асфальтовой дорожке, усыпанной редкими кленовыми листьями, припудренной серым степным песком, тропинкой, по которой ходили самые знаменитые наши современники, я ушел в двухэтажное белое здание. Но главный для меня кабинет в этом городе был закрыт.
Он еще не приехал.
Дежурный посоветовал мне подождать, и я сел в большом зале, в середине которого стоял, как посадочный знак, длинный зеленый стол с приставкой. Наверное, здесь они собираются перед каждым запуском.
Я думал, как он выглядит, самый главный человек на космодроме. Будет ли он таким, каким я его себе представлял? И когда мимо кто-то прошел в сером немодном пальто, с опущенной головой, сутулый, даже не посмотрел ему вслед.
Я взглянул на часы: десять без пяти. Меня позвали.
В кабинете на вешалке серое немодное пальто. За письменным столом сидел он. Главный. Человек-легенда.
А разговор у меня был такой.
- Ну вот, а я проходил мимо, решил, сидит в зале еще один журналист. - Он улыбнулся. - Признаться, боюсь их. Так и кажется мне, ждут они мудреных афоризмов.
- Нет, я не жду.
- Так уж и ничего не ждете?
- Жду.
Он разглядывал меня, уверенный, спокойный человек.
- Мне говорили про вас. Это ваш дед первый придумал?..
- Мой.
- Таким дедом стоит гордиться. Его работы лежат в основе управления многими здешними приборами… Ну, как вам у нас понравилось?
- Я ничего не успел.
- Ну ладно, ладно, все успеется. Давайте сразу к делу. Я могу вам дать не больше двухсот граммов.
- Значит, я напрасно приехал.
- Не больше двухсот граммов и не больше двух дней на монтаж и установку, - повторил он веско. - Я познакомлю вас…
- Как же так! - перебил я. - Как же так! Две пачки сигарет весят больше!
Главный откинулся назад. Светлые прямые брови вздрагивали как от улыбки. Он слушал меня, кажется, удивленно.
- Вы что делаете сегодня вечером? - тихо спросил он и вдруг опять заулыбался.
Рядом приглушенно звонил телефон. Главный смотрел на меня, все так же улыбаясь. Дежурный заглянул в дверь. Там у него на разные голоса гудел народ.
- Когда я был таким же молодым, как вы, я преподавал в одном учебном заведении. Помню, был у меня экзамен. Приходит ко мне девица, нарядная, красивая, глазками постреливает. Берет билет, и вижу, ни черта не знает. Первый вопрос не знает, второй тоже. Я ручку беру, макаю в чернила. Она меня просит: ну поставьте хотя бы "удик". А я тихо так ее спрашиваю: "Вы что сегодня вечером делаете?" Она глазки потупила, говорит многозначительно: "Свободна". Я ей так же тихо: "Вот и позанимайтесь хорошенечко…"
Главный был в хорошем настроении.
- Вот и не надо паники. Время пока еще есть. Позанимайтесь хорошенько, поломайте голову. Больше я ничем не могу вам услужить. Не выйдет - оставим на следующий раз. Корабль не резиновый, не растянешь. Вы не один у меня единственный. Всем некогда. Есть у нас такой нетерпеливый, загадку багряных зорь ищет, в каждый аппарат свои приборы норовит всеми правдами… Ну заходите, рад был познакомиться. Дежурный вас направит к электронщикам.
…В этом полутаинственном городе много самых обыкновенных мальчишек. Они всюду. На улицах, в парке, в магазинах, в автобусах.
Они бегают, и шумят, и лупят один другого, как все на свете мальчишки. Но приглядись - видно, гордый народ эти мальчишки, все понимает. Они проникнуты значением происходящих рядом событий. Они внимательно разглядывают всех новичков на космодроме, заговаривают с ними как бы невзначай, тонко намекая на готовность получить автограф или сувенир. Их не проведешь.
Были случаи, когда вдруг никому не известный человек в один прекрасный день становился Третьим, Четвертым, Пятым. На всякий случай автографы надо брать загодя.
Пока мы с Электронщиком добирались к нему, как он говорил, в Заведение, мы оставили наши каракули в двух школьных тетрадях. Он подарил один или два значка. Я презентовал монетку. Других сувениров у меня почему-то не нашлось.
- Как? Ты недоволен?! - Электронщик легко перешел на "ты". - Взгляните на этого человека, он обижен! Ему дали двести граммов! Он обижен! А я поверить не могу в такую неслыханную щедрость Главного. Не могу! Это невероятно! Сам дает разрешение на двести граммов лишнего груза. Да понимаешь ли ты, что происходит, обиженный? Мы премии получаем за каждый снятый грамм, за каждый срезанный виток болтика, за каждый откусанный проводок. И даже не в граммах дело. Тебе разрешают залезать в конструкцию почти накануне запуска! Да, черт возьми, нам такое здесь и присниться не может! Мы заикнуться не смеем о таких приложениях! А тут Сам берет и приказывает…
- Ну и что? Я не гулять приехал. Не степным воздухом наслаждаться.
- Как это "ну и что"? Как это, позвольте спросить, "ну и что"? Посиди на моем стуле, побегай здесь - поймешь… Пальнуть в небо дело нехитрое. Самое главное - монтаж, подгонка, сборка. Самое трудное здесь, на земле, в монтажном цехе. Потом ничего не исправишь, хоть скули от ярости, ничего не изменишь. Перед каждым запуском снарядик испытывают на все, какие можно себе представить, неслыханные страсти. Вы, земные людишки, думаете, раз плюнуть, сложил - и тю-тю. А мы собираем, а потом крутим на центрифуге с десятой космической скоростью! Доводим перегрузки до нескольких сот единиц. Автомобиль и тот развалится. Как же им достается, моим схемам! Ничего, крутим. Потом на вибрацию. Трясем до того, что еще немного - и порошок будет. Потом нагреваем чуть ли не докрасна, потом охлаждаем до космоса, потом в барокамеру - на пустоту. Потом, черт его знает, что потом… И она работает и в тряске, и в холоде, и чуть ли не в огне. Работают все приборы, системы. И ни один проводочек не должен оборваться, и ни один полупроводничок не имеет права сдохнуть… И вот, когда все готово, проверено, слажено, прилетает самодовольный москвич, раз-два, и нате вам двести граммов.
- Еще два слова, и разговор пойдет по схеме: сам дурак, а еще в шляпе.
Он фыркнул.
- Беру назад самодовольного. Зато все другие слова запомни хорошенько. Подумай, чего стоит внести лишние двести граммов в отлаженную систему. Тебе надо в ножки поклониться Главному. Подойти, встать перед ним, бухнуться на колени: "Спасибо, свет наш, ясное солнышко…"
Нас окликнули.
- Мои ребята, - сказал Электронщик. - Обедать идут… Куда? - спросил он.
- В "Березку", - был ответ.
Они стояли у дверей скромного здания, в плащах и модных кепках, очень молодые, почти студенты.
- К нам гости, - сказал Электронщик.
И тут все как один сняли свои финские шапочки, все как один повесили шапочки на кустик у входа и склонили головы церемонно в мою сторону.
- Отбой! - скомандовал, посмеиваясь, Электронщик. - Это не журналист, ребята. Свой… Марш обедать.
Ребята ушли, пожав нам руки и не забыв надеть шапочки.
- Дурака валяют. Обыкновенный розыгрыш. Как ни приедут к нам журналисты, всегда какие-нибудь причуды хотят найти, разные "характерные" детали, частности вылавливают. Им обыкновенных даром не нужно. Им остряков без ограничителей подавай. Ну вот и стараются ребята.
- Не завидую журналистам.
- Придем, покажу тебе газету. Меня в этой газетке назвали не очень… Валя Ж. Но понять их все-таки можно…
Я спросил у него:
- Твои взгляды на возможную встречу с обитателями других миров?
- А что тебя укусило?
- Ничего, просто любопытно. Если в один прекрасный день твои приборчики скажут: "Привет. Мы ваши единовселенские братья…"
- Ну и что же, я не удивлюсь.
- Ты не из тех, кто отрицает?
- Не из тех. А чего здесь отрицать? Математика. В одной Галактике шестьсот сорок миллионов планет, похожих на Землю. Если только на одной из миллиона появился разум - выходит шестьсот сорок…
- К чему это может привести?
- Найдется, например, цивилизация, развитая на тысячу лет впереди нас. Такая цивилизация не может не быть щедрой, великодушной, благородной. Мы получим сведения, которые позволят перепрыгнуть нам тысячелетний путь.
- А как передать подобные сведения?
- Видишь ли, умные люди сделали такую математику… Например, на Земле количество печатных изданий равно ста миллионам. От первых книг до наших дней. Предположим, в каждой книге содержится по миллиону двоечных единиц информации. Но в книгах очень много повторов. Если от них избавиться, то весь поток наших знаний по всем предметам, получается, можно зашифровать и передать лучевым способом за минуту и сорок секунд. Вот как немного мы знаем.
- Значит, картинки передавать не будут?
- Вряд ли. По-ихнему это будет примитив.
- А какие лучи самые подходящие?
- Надо подумать… Свет отпадает сразу. Нашему свету не пробиться в космической пыли, он затеряется между звездами. Силы гравитации более живучи, но для нас они пока журавль в небе, усиливать или ослаблять их мы не умеем. Остаются радиоволны. Весь вопрос, па каких частотах. Но это, наверное, ты сам знаешь. Для сравнительно близких разговоров на волне двадцать один сантиметр, а для дальних - три-десять.
- А в наше время, скажем сегодня, можно поймать на таких волнах телепередачу из космоса?
- Нашу? Земную? Сколько угодно.
- Ихнюю.
- Ты не заболел?
…Мы сидели с ним до первых звезд. Он отчаянно дымил, крепко высинил воздух в комнате. Я задыхался, кашлял, но мне вовсе не хотелось, чтобы он бросил курить и ушел.
- Пойми, голова, - басил он, - привыкнуть надо. Начинка
станции уплотнена предельно, и вся она сгусток противоречий. Кто знает, каким будет удар. Надо подумать о надежности, но увлекаться прочностью тоже нельзя. Каждый килограмм - ни много ни мало добавочные тонны топлива. Куда их спрятать? Увеличить баки? Но сделай так, и придется новую тяжесть обеспечивать новым запасом топлива. Заколдованный круг!.. И потом, энергоемкость. Ее должно хватить на управление, на информацию, на торможение, на подогрев, на… Твой прибор сколько жует?..
Мы подбирали с ним крошечные детальки, замену тем, которые были в моей ловушке.
- Ну разве я теперь электронщик? Ювелир я. Могу нацарапать на рисовом зернышке свод анекдотов плюс песенку о том, как Луна качается… Нам у природы учиться… Возьми любую козявку. Это же сверхминиатюрный, сверхнадежный, самоуправляемый, сверхотлаженный, сверхэлементарный, сверхчувствительный автомат. Раздавишь его - так будто и ничего нет, а бегал, двигался, летал, реагировал… Ой как нам еще далеко до природы-матушки! Хотя, скажу тебе по секрету, у меня в отделе работает уже один биолог. Бионик. Смешной малый. Спрашивает: "А что, ребята, испытал бы Пушкин, если бы увидел телевизор?"
Он брал детальки пинцетом и складывал их на белый лист бумаги.
- Не дуй на них, улетят… А скорлупку выкини прежде всего. Коробка твоему прибору не нужна, сразу пустишь к антеннам, так и быть, разрешу… А с другой стороны будет трехкомпонентный магнитометр чувствительностью в две гаммы. Подойдет?..
Я провел на космодроме пять суток. Время подгоняло нас и заставляло больше смотреть в те маленькие трубочки, в которые глядят обыкновенные часовщики. Но если бы не он…
Меня поразила хватка, умение понимать схемы чужих приборов, самые нервочки, устройство их. Он даже не спрашивал, что, собственно, значит мой прибор. Или ждал, пока я сам расскажу, или я был для него кем-нибудь вроде искателя загадки багряных зорь.
А друзья-подчиненные обращались к нему так: "Валя Ж., позвольте на часок выйти".
Он притворно шумел и грозил кулаком.
Спасибо тебе, Валя.
Я заглянул в полуофициальный рабочий журнал электронщиков.
Это их дневник, в нем они записывают ход исследований, сложных опытов и многих отчаянных проб. А называют его - амбарной книгой.
Она полна уникальных записей, но вдруг рядом крик души, красным карандашом: "Больше не могу, будь она трижды неладна. Кручу, верчу, не получается. Господи, что же это такое? Эй, люди, помогите кто-нибудь!" И рядом синими чернилами великолепный кукиш и текст хроникально-исторический: "Мозгами шевели, мозгами!"
Потом опять страницы, бумага, залитая сбивчивым текстом, схемы, цифры. Но вот кто-то нечаянно прижигает ее сигаретой. Моментально следует:
Агитплакат.
Эй ты, придурок,
Имей привычку
Гасить окурок,
А также спичку!
О пожаре звонить 01.
Мелким почерком: "От такого слышу, а еще в шляпе, на такси надо ездить…"
А в середине амбарной книги совсем неожиданная анкета-интервью. В конце рабочей записи вопрос, за следующий день ответ:
"Ваш идеал?"
"Антуан де Сент-Экзюпери".
"Это модно?"
"Совсем не так. Он сгусток современности. Человек-формула двадцатого столетия".
"Рисуетесь, милый?"
"Чтоб мне лопнуть! В нем, как в линзе, наш век и настоящее отношение к веку…"
…В этом зале готовят ракету. Он гулкий, огромный, разговаривать в нем трудно, голоса путает эхо. Длинные галереи кружат по нему до самых потолков, теряясь где-то среди стеклянных витражей огромных окон. Воздух в ангаре чистый. Глянцевый пол, на котором нет, кажется, ни одной пылинки, отражает свет, белизну халатов, синеву металла, вспышки лампочек и огромных ламп. Ощущение стерильности. Оно удивляет, потому что нет в этих местах ничего, что могло бы спрятаться, уберечься от пылевых бурь, въедливых, всепроникающих пылинок. Они скрипят на полу гостиницы, они сугробами лежат кое-где у стен окраинных домов, они крошат местные автомобили, съедают их поедом, они приводят в отчаяние поваров здешнего ресторана. Только сюда не смеют пробиться, несмотря на то, что ворота в ангаре, настоящие раздвижные стены, могут пропустить поезд, локомотив с длинной платформой, на которой начинают свой путь наши "пакеты".
Это сюда несли свои драгоценные грузы многие сотни автомашин. Контейнеры, баллоны, коробки, ящики таяли где-то здесь. И ни разу никто не заметил, что чего-то не хватает, а что-то не довезли, а что-то забыли. Только все новые, новые фургоны подкатывали к разгрузочным площадкам, в едином, раз навсегда установленном ритме.
Она лежит на тележке-платформе не вся целиком, а только треть ее - матовый цилиндр шириной с тоннель Московского метро. У них это называется блоком. Несколько блоков соберут потом в "пакет", как выражается Электронщик, то есть соберут ее, ракету.
Люди в белых, как у врачей, халатах выстукивают блок, прослушивают, снуют по крутым бокам, забираются внутрь. И я вижу под синеватой оболочкой сплетение цветных проводов, шлангов и кабелей. Они пульсируют, как живые нервы, как сплетение чего-то разумного, понимающего людей. Когда они говорят "включаю, выключаю", кажется, это звучит, как "дышите", "не дышите". И оно дышит. Оживают постепенно глаза, уши, дыхательные системы, питающие сосуды, вздрагивают, вздыхают, подмигивают один за другим таинственные цилиндры, мохнатые от жилок-проводов приборы. Но вся эта громадина страшно тяжелая. Поднимать ее, передвигать, соединять будут мостовые краны. Как она может подняться в небо, трудно себе представить.
- Ну что же, - сказал Электронщик, - обыкновенный жук по всем законам аэродинамики летать не может, не должен, просто не имеет права. Но летает! И нам еще надо найти, почему летает. А эта штучка полетит…
Наш "Лунник", наша станция в другой стороне цеха. Мы работаем, как говорит Электронщик, на ринге, потому что весь участок огорожен белыми натянутыми лентами. Кругом такая неразбериха, настоящие баррикады из пультов и стендов. Мигание лампочек, блики, шипение зуммеров, треск разрядов, звонки, жужжание, паяльный запах, раздраженные голоса, шелест огромных, похожих на простыни монтажных схем, расстилаемых иногда прямо на полу. И все это в кромешной паутине глянцевых, желтых, синих, зеленых, алых проводов, соединивших станцию с контрольными пультами.
Лавируя среди всего этого, ныряя "под канаты", как боксеры на ринге, суетятся вокруг нее люди в шлемах с ларингофонами, спорят иногда буквально до хрипоты. Когда случайно или смеха ради один шутник подключил эту негромкую "мирную" беседу в общую звуковую систему, по цеху разнесся бешеный, громогласный, отчаянно гулкий крик:
- Ты, Сенюшка, чем думаешь, а? Это все надо к бабушке переделать! Свету мало, свету!
И мгновенно почти над самой станцией вспыхнул нестерпимо яркий свет. На высокой раме зажглись гирлянды сильных лампочек. Это наше "солнышко". Под ним проверяется работа солнечных батарей станции, похожих на фантастическую шахматную доску: на белой панели мерцающие синими бликами чувствительные пластинки. Потом на них наденут красные предохранительные щитки.
У "Лунника" новогодний, сказочно пестрый вид. Он весь опутан серпантином цветных проводов, на его корпусе блещут алые крышки оптических приборов, он как игрушка, нарядный таинственный шар с елки великанов, с елки добрых волшебников.
Я заметил, как прибористы, схемщики, баллистики, оптики, монтажники - все, кто работает рядом, иногда замирают перед ним в сторонке от суеты и глядят, глядят завороженные, пока не окликнут их, посмеиваясь, товарищи-зубоскалы.
Проверки, проверки, проверки без конца. "Что будет, если не будет этого?" "Что будет, если будет сверх этого?.." Соединения, включения, прикидки, раздумья.
Там ничего нельзя будет исправить, ничего.
…Ловлю себя на том, что начал записывать все подряд, совсем не обязательное для меня. Такие детали, без которых я, кажется, вполне обойдусь, тем более что многое здесь не в моем "профиле", многое просто непонятно. Пишу про "пакеты" и "блоки" подробнее, чем о своей собственной работе. Меня так и тянет записать подробно, как и что начинается, как испытывают каждый блок в отдельности, как соединяют их металлическими переходными рамами, как выглядят рулевые двигатели, жутковатые орудийные сопла, грозные даже в бездействии под прозрачными предохранительными стеклами, как управляют всем этим фантастическим ералашем новые мои знакомые, что делает ежедневно Главный, что говорит и что говорят о нем.
Словом, почти непреодолимая тяга писать обо всем здешнем.