- Но почему? - допытывался Гамбрил. - Объясните, ради Бога, почему?
- Он сказал, что возьмет меня в кругосветное путешествие; как раз в это время кончилась война. Вокруг света, понимаете? А мне надоела школа. Я ничего еще не понимала, а он был очень мил со мной; и он очень настаивал. Я не знала, что такое брак.
- Не знали?
Она покачала головой: это была чистая правда.
- Не имела ни малейшего представления.
И это в двадцатом веке! Вот случай, достойный учебника сексуальной психологии. "Миссис Эмили X., родившаяся в 1901 г., находилась в состоянии полной невинности и неведения в момент заключения перемирия, 11 ноября 1918 года", и т. д.
- И вы за него вышли?
Она кивнула.
- А дальше?
Она закрыла лицо руками. Она вздрогнула. Самозваный дядюшка, превратившись в законного мужа, стал требовать от нее исполнения супружеских обязанностей - пьяный. Она боролась с ним, она вырвалась и убежала и заперлась в одной из комнат. На вторую ночь их медового месяца он наградил ее синяком на лбу и укусом на левой груди, которая нарывала после этого несколько недель. На четвертую ночь, преисполнившись еще большей решимостью, он так грубо схватил ее за горло, что у нее лопнул кровеносный сосуд и кровь полилась изо рта на простыню. Самозваному дядюшке пришлось послать за доктором, и Эмили провела следующие несколько недель в больнице. Это было четыре года назад; муж пытался заставить ее вернуться к нему, но Эмили отказалась. У нее было небольшое состояние - она имела возможность отказаться. Самозваный дядюшка утешался с другими, более податливыми племянницами.
- И никто не пытался с тех пор ухаживать за вами? - спросил Гамбрил.
- О, пытались очень многие!
- И все безуспешно?
Она покачала головой.
- Я не люблю мужчин, - сказала она. - Они ужасно противные, большинство из них. Такие животные.
- Anch'io?
- Что? - в недоумении переспросила она.
- Я тоже животное? - И он вдруг почувствовал, что со своей бородой он и вправду животное.
- Нет, - сказала Эмили после минутного колебания, - вы не такой. По крайней мере так мне кажется; хотя иногда, - добавила она простодушно, - иногда вы ведете себя так, что я сомневаюсь, действительно ли вы не такой.
Цельный Человек засмеялся.
- Не смейтесь так, - сказала она. - Это очень глупо.
- Вы совершенно правы, - сказал Гамбрил. - Это глупо. А как она проводит время? Он продолжал изучать ее.
Да как сказать - она много читает; но большинство романов из библиотеки Бутса кажутся ей довольно-таки идиотскими.
- Все больше об одном и том же. О любви.
Цельный Человек пожал плечами.
- Такова жизнь.
- Тогда я скажу, что она не должна быть такой, - сказала Эмили.
Кроме того, когда она бывала за городом - а она часто уезжала из города, останавливаясь то в одном, то в другом городке, на неделю или даже на месяц, - каждый раз она совершала длинные прогулки. Молли не могла понять ее любви к природе; но она ее любила. Ей очень нравятся цветы. Она даже думает, что цветы нравятся ей больше, чем люди.
- Жаль, что я не умею рисовать, - сказала она. - Если бы я умела, я была бы очень счастлива: все время рисовала бы цветы. Но я не умею. - Она покачала головой. - На бумаге получается такая уродливая мазня; а у меня в голове или в полях они такие прелестные.
Гамбрил с большим знанием дела заговорил о флоре западного Сёррея: о том, где можно найти салеп, и анемоны, и баранчики, о лесах, где растет настоящий дикий водосбор, о лучших местах, где водится росянка, о глинистых оползнях, где встречаются дикие желтые нарциссы. Все эти удивительные сведения выбивались ключом на поверхность его сознания из каких-то подземных источников памяти. Цветы! Теперь он по целым годам никогда не думал о цветах. Но его мать любила цветы. Каждую весну они уезжали на все лето в свой загородный коттедж. Все их прогулки, все их поездки в двуколке были охотой за цветами. И, разумеется, сын охотился за ними с такой же страстью, как мать. У него были целые альбомы засушенных цветов, он превращал их в мумии, положив в горячий песок, он составлял карты окрестностей, старательно раскрашивая разноцветной тушью места, где росли различные цветы. Как давно все это было! Невероятно давно! Много семян упало с тех пор на каменистую почву его ума, пышно разрастаясь ветвистыми деревьями и снова увядая, потому что их корням некуда было углубиться; много семян было посеяно и погибло с тех пор, как его мать посеяла семена диких цветов.
- А если хотите найти росянку, - заключил он, - ищите в Пуншевой Чаше, позади Хиндхеда. Или в окрестностях Френ-шема. У Малого Пруда, знаете, не у Большого.
- Но вы знаете о них решительно все! - воскликнула Эмили в восторге. - Мне стыдно моих жалких, скудных познаний. И вы, должно быть, любите их так же сильно, как я.
Гамбрнл не отрицал этого; отныне их связала цепь из цветов.
А что она делает еще?
О, она, конечно, много играет на рояле. Очень скверно; но как бы то ни было, это доставляет ей удовольствие. Бетховен, больше всего ей нравится Бетховен. Она знает, более или менее, все сонаты, хотя ей никак не удается соблюдать правильный темп в трудных местах.
Гамбрил и здесь чувствовал себя как дома.
- Ага! - сказал он. - Бьюсь об заклад, что вы не можете сыграть нижнее В в предпоследней вариации опуса 106 так, чтобы оно не звучало смешно.
И она, конечно, не могла, и, конечно, она была довольна, что он знает об этом все и знает, как это немыслимо трудно.
В кебе, когда они возвращались в тот вечер в Кью, Цельный Человек решил, что пора перейти к решительным действиям. Прощальный поцелуй, более похожий на шумное шаловливое чмоканье, чем на серьезное объятие, уже входил в церемониал, подписанный с приложением печати хихикающей Молли перед отъездом. Пора было, по мнению Цельного Человека, придать этому приветствию характер менее формальный и менее шаловливый. Раз, два, три, и наконец, когда они пересекали Гаммер-смит-бродуэй, он перешел к решительным действиям. Эмили разразилась слезами. Он не был подготовлен к этому - а следовало бы. Только мольбами, только чуть ли не слезами Гамбрил убедил ее взять обратно свое решение никогда, никогда больше с ним не встречаться.
- Я думала, вы не такой, - рыдала она. - А теперь, теперь…
- Не надо, не надо, - уговаривал он. Он готов был тут же сорвать с себя бороду и покаяться во всем. Но, поразмыслив, он решил, что это еще больше осложнит дело. - Не надо, я обещаю.
В конце концов она согласилась увидеться с ним еще раз, Скажем, в Кью-гарденс, на следующий день. Они условились встретиться у маленького храма, что стоит на холмике над заросшей вереском долиной.
И вот они встретились. Цельный Человек был оставлен дома в правом верхнем ящике комода, вместе с галстуками и воротничками. Он догадался, что Некто Мягкий и Меланхоличный понравится ей больше; и он оказался прав. Она с первого же взгляда нашла его "более нежным".
- Я вас прощаю, - сказал он и поцеловал ее руку. - Я вас прощаю.
Рука об руку они шли по долине, заросшей вереском.
- Не знаю, почему это в ы должны меня прощать, - сказала она смеясь. - По-моему, прощать надлежало бы как раз мне. После вчерашнего. - Она укоризненно покачала головой. - Вы меня так огорчили.
- Да, но вы уже простили меня.
- По-моему, вы слишком многое считаете само собой разумеющимся, - сказала она. - Не будьте таким самоуверенным.
- Но я вовсе не самоуверенный, - сказал Гамбрил. - Не вижу…
Эмили снова засмеялась.
- Мне хорошо, - объявила она.
- Мне тоже.
- Какая зеленая сегодня трава!
Зеленая-зеленая, после всех этих дождливых месяцев она блестела на солнце, точно освещенная изнутри.
- А деревья!
Бледные, высокие, унизанные комочками пыльцы деревья английской весны; темные симметричные сосны, разбросанные, точно острова, по лужайкам; и каждая сосна отдельным силуэтом вырезалась на небе, и каждая отбрасывала на траву у своего подножия тень, непроницаемо-темную или рябую от подвижных пятен света.
Они гуляли молча. Гамбрил снял шляпу, вдохнул нежный воздух, пахнувший зеленью.
- В нашем внутреннем мире тоже есть тихие уголки, - задумчиво сказал он. - Но мы строим в них эстрады и фабрики. Нарочно - чтобы уничтожить тишину. Мы не любим тишины. Все мысли, все заботы у меня в голове… вертятся, вертятся непрерывно. - Он сделал рукой кругообразное движение. - И джазы, и мюзик-холльные песенки, и газетчики, выкрикивающие новости. К чему это? Чтобы положить конец тишине, разбить ее и развеять по ветру, уверить себя любой ценой, что ее нет. Да, но она есть; она есть, несмотря ни на что, она таится во всем. Порой, когда ночью лежишь с открытыми глазами - без движения, спокойно ожидая сна, - тишина восстанавливается, кусок за куском, все осколки, все обрывки, которые мы за день так старательно рассеивали. Она восстанавливается, внутренняя тишина, как эта внешняя тишина травы и деревьев. Она наполняет человека, она растет - кристаллическая тишина - растущий, распространяющийся кристалл. Она растет, она становится совершенней; она прекрасна и страшна, да, страшна в такой же степени, как и прекрасна. Потому что человек одинок внутри кристалла, и нет поддержки извне, нет ничего внешнего или незначительного, на что можно опереться или взобраться, надменно, презрительно, чтобы смотреть на это сверху вниз. Не над чем смеяться, нечем восторгаться. А тишина растет и растет. Ее рост прекрасен и невыносим. И под конец ощущаешь приближение чего-то; это похоже на слабый звук шагов. Что-то невыразимо прекрасное и чудесное приближается сквозь кристалл, ближе и ближе. И до чего невыразимо страшное! Потому что стоит ему прикоснуться к вам, стоит ему охватить и затянуть вас, как вы умрете; умрет вся привычная, повседневная, заурядная часть вашего существа. Кончатся эстрады с музыкой и фабричные гудки, и начнется трудная жизнь среди тишины, трудная, необычная, неслыханная жизнь. Ближе, ближе подходят шаги; но боишься встретить лицом к лицу то, что приближается. Не смеешь. Слишком страшно, слишком больно умирать. Скорей, пока еще не поздно, пускайте в ход фабричные машины, бейте в барабан, дуйте в саксофон. Думайте о женщинах, с которыми вам хотелось бы поспать, о способах заработать деньги, о сплетнях насчет ваших друзей, об очередной гнусности политических деятелей. Все, что угодно, лишь бы рассеяться. Разрушьте молчание, разбейте вдребезги кристалл! И вот его осколки валяются перед вами; его легко разбить; трудно вырастить, но легче легкого разбить. А шаги? Ну, они удалились с удвоенной быстротой. И сейчас нечто прекрасное и страшное уже по меньшей мере за три бесконечности от вас. А вы лежите спокойно в постели, размышляя о том, что вы сделали бы, будь у вас десять тысяч фунтов, и о всех прелюбодеяниях, которых вы никогда не совершите. - Он подумал о розовом нижнем белье Рози.
- Как вы все усложняете, - сказала она после паузы.
Гамбрил разостлал пальто на зеленом склоне, и они сели. Полулежа, закинув руки за голову, он смотрел на нее, сидевшую здесь возле него. Она сняла шляпу; ветер играл детскими завитками ее волос, а на затылке и на висках, где волосы распустились, тонкие и нежные, образовались от солнечного света маленькие золотые нимбы. Обняв руками колени, она сидела совсем неподвижно, глядя вдаль через зеленый простор на деревья и белые облака на горизонте. "В ее внутреннем мире царит тишина", - подумал он. Она была уроженкой того кристального мира; шаги в молчании приносили ей успокоение, и нечто прекрасное не таило в себе ужасов. Для нее все было так легко и так просто.
Ах, так просто, так просто; как система продажи в рассрочку, пользуясь которой Рози приобрела свою розовую постель. А как просто - тоже просто! - мутить чистую воду и обрывать лепестки у каждого цветка, мимо которого проезжаешь в двуколке, запряженной пузатым пони. Как просто плевать на пол в церквах! Si prega di non sputare. Как просто задирать ноги и развлекаться жизнью - с чувством выполняемого долга - в розовом нижнем белье. Изумительно просто.
- Похоже на ариетту, не правда ли? - вдруг сказала Эмили. - На ариетту из опуса 111. - И она напела первые такты мелодии. - Вы разве не чувствуете, что похоже?
- Чтб похоже?
- Все, - сказала Эмили. - Сегодня, я хочу сказать. Вы и я… Этот парк… - И она продолжала напевать.
Гамбрил покачал головой.
- Для меня это слишком просто, - сказал он.
Эмили засмеялась.
- Да, но вспомните, как немыслимо трудно там дальше. - Она с бешеной скоростью задвигала пальцами, словно пытаясь сыграть немыслимые пассажи. - Начинается просто, ради удовольствия бедных дурочек вроде меня; а дальше идет и идет, все полней, и тоньше, и запутанней, и все более и более захватывает тебя всю. И все-таки это все в том же темпе.
Тени тянулись все дальше и дальше по лужайкам, и косые лучи заходящего солнца рассыпали по траве бесчисленные пятна тени; а на дорожках, казавшихся под прямыми лучами гладкими, как стол, теперь появились тысячи маленьких тенистых углублений и озаренных солнцем гор. Гамбрил взглянул на часы.
- Боже милостивый! - сказал он. - Мы должны лететь. - Он вскочил на ноги. - Скорей, скорей!
- Но почему?
- Мы опоздаем. - Он не хотел говорить куда. - Потерпите - и увидите, - неизменно отвечал он на вопросы Эмили. Они поспешно выбрались из сада, и он, невзирая на протесты Эмили, настоял на том, чтобы ехать в центр на такси. - Мне нужно отделаться от кое-каких незаслуженных прибылей, - объяснил он. Патентованные Штаны казались в эту минуту более далекими, чем самые отдаленные звезды.
ГЛАВА XIII
Несмотря на такси, несмотря на проглоченный наспех обед, они опоздали. Концерт начался.
- Ничего, - сказал Гамбрил. - К менуэту мы успеем. Самое интересное начинается только тогда.
- Зелен виноград, - сказала Эмили, прикладызая ухо к двери. - Это какая-то небесная гармония, по-моему.
Они стояли снаружи, как нищие, униженно ожидающие у дверей пиршественной залы, - стояли и слушали обрывки музыки, дразняще доносившиеся изнутри. Наконец взрыв аплодисментов показал, что первая часть кончилась; двери распахнулись. Они алчно устремились в зал. Квартет Склописа и добавочный альт раскланивались с эстрады. Зазвучал нестройный щебет настраиваемых инструментов, потом все стихло. Склопис кивнул и привел в движение свой смычок. Начался менуэт моцартовского квинтета G-minor: мелодия развертывалась фраза за фразой, кратко и решительно, по временам прерываемая бурным аккордом sforzando, пугающим в своем резком и неожиданном пафосе.
Менуэт… Вся цивилизация, сказал бы мистер Меркаптан, заключена в этом прелестном слове, в этом нежном, изящном танце. Дамы и утонченные кавалеры, только что блиставшие остроумием и галантностью на софах, где обитает дух Кребильона, грациозно двигались в такт воздушному узору звуков. "Как они танцевали бы, - спрашивал себя Гамбрил, - под страстные рыдания того, другого, под звуки его мрачного и гневного спора с судьбой?"
Как чиста страсть, как искренна, прозрачна, ровна и безыскусна скорбь того largo, что следует за менуэтом! Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога. Чиста и непорочна, чиста и неподдельна, без примесей. "Не страстная, благодаренье Богу; только чувственная и сентиментальная". Во имя уховертки. Аминь. Чистая, чистая. Когда-то страстные почитатели пытались насиловать статуи богов; виноваты в этом бывали обычно скульпторы. А как восхитительно может страдать художник! И перед лицом полного Зала Альберта, с какими удачными жестами и мимикой! Но блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога. Инструменты сходились и вновь расходились. Длинные серебряные нити легко повисали в воздухе над журчанием вод; посреди заглушённых рыданий - вопль. Фонтаны взметают свои архитектурно-стройные колонны, и из бассейна в бассейн струятся воды; из бассейна в бассейн, и с каждым падением все выше и выше взметается струя, и вслед за последним падением огромная колонна подымается к солнцу, и из воды музыка превращается, модулируя, в радугу. Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога, и не только узрят, но и сделают Бога зримым для всех.
Кровь стучит в ушах. Стук, стук, стук. Медленный бой барабана во тьме стучит в ушах того, кто лежит без сна в бреду, в невыносимых мученьях. Стучит непрерывно в ушах, в самой душе. Тело и душа нераздельны, и кровь мучительно стучит в сознании. Грустные думы бродят в уме. Чистый дрожащий огонек спускается во тьму, остается во тьме, примиряясь с мраком несчастий. Он примиряется, но кровь по-прежнему стучит в ушах. Кровь по-прежнему мучительно стучит, хотя душа покорилась. И тогда внезапно она делает усилие, стряхивает с себя бред слишком сильных страданий и радостей, приказывает телу танцевать. Вступление к последней части приходит к напряженному и трепетному концу. Миг ожидания, а затем ряд восходящих и быстро сбегающих вниз трохеев, один крохотный шаг за другим, и в трехдольном ритме начинается танец. Непочтительный, непоследовательный, выпадающий из тона всего, что было раньше. Но мощь человека - в его способности быть непоследовательным Кругом голод, мор и война, а он воздвигает соборы; он раб, но в голове у него бродят непоследовательные, неподобающие мысли свободного человека. Дух в рабстве у бреда и стучащей крови, под властью мрачного тирана - страдания. Но без всякой последовательности он решает танцевать в трехдольном ритме: прыжок - вверх, топот быстрых ног - вниз.