- Стоит только накатить локоны на всю правую сторону лица, отвечал Критовул.
- Мы все, Государь, в подражание вам, закроем локонами правый глаз, прибавил Клидим, один из придворных.
И наклейте пластырь? - спросил Филипп, устремив левый глаз на придворного.
- И…. пластырь… наклеим….
- Следовательно, и глаз выколете, для единообразия со мною?
- Если, вашей…. Светлости угодно… струсив отвечал придворный.
- Очень рад, очень рад, покажите же пример собою…. Господин Критовул, выколите ему глаз!
Придворный побледнел, бросился в ноги Филиппу.
- Государь, вскричал он, - помилуй! я готов лишиться глаза… но выкалывать… я не перенесу боли.
- Пустяки, любезный друг, что делается добровольно, то не производит ни малейшей боли. Ну! что ж ты? я не люблю, кто отказывается от своего слова! Господин Критовул, принимайтесь за дело.
Филипп мигнул левым глазом.
Не смотря на мольбу придворного, ему скрутили руки, усадили в стул.
Он стиснул глаза и…. страшно заревел, когда Критовул щёлкнул над правым его глазом инструментом.
Филипп захохотал и все засмеялись; нельзя не потешиться над малодушием; -придворный, которому выпустили руки, схватился за глаз, не смел его открыть, воображал выколотым.
Это шутка мне очень понравилась, - не льсти!
- О, напрасно, думал я, сомневаются в том, что Филипп отец Александра.
После взятия, 20 Лаума, или Июля, Афинского города Фетидии, и по получения того же числа известия от Пермениона о победах в Иллирии, отправился и Филипп в Иллирию; но на пути, в городе Криницах, получил Филипп новое радостное известие: 20-го же Лаума, на Олимпийских скачках, он объявлен победителем: кони его выиграли 1-й приз, златую чашу во сто ведер; в след за этим известием третье: 20 Лаума, Олимпии Бог даровал близнецов, сына и дочь.
- Слава Богу! думал я - наконец дождался Александра Великого!
И так, 20 Июля, око Филиппа, как солнце, заблистало радостию; он дал огромный пир войску и народу, и в воспоминание выбил из золота рудокопей гор Беловых (Orbelos), называемых ныне Балканом, золотую монету. На одной стороне, в первый раз изобразил он себя в профиле; на другой стороне было изображено око. - В память события город Криницу назвал он Филипповым. Но этим не кончились добрые предзнаменования на счет рождения Филиппова сына. Еще пир продолжался и вино Кумирос лилось за здравие новорожденного, вдруг вошел волхв, одетый как две капли воды дервиш, в белом суконном хитоне, в шапке воронкой; только через плечо у него надет был широкий зодиак, похожий на портупею Швейцара.
- Здравие Филиппу. - вскричал волхв, - слава рожденному в 20 день Лаума, в первый день священного Египетского года, в час восхода блистательного Сириуса! Фоф покровитель новорожденному! Храм Ефесский загорелся в честь ему яркой свечею; два орла, с двух сторон Света, слетелись на дворце Пеллы, принесли в дань ему восток и запад! Здравие Филиппу, слава новорожденному!
Филипп несколько смутился; он был завистлив к славе; мне казалось, что в это мгновение он подумал: -Посмотрим, на каком поле пожнет сын славу, если отец оставит в наследство ему только покорные головы и притупленные мечи!
Но я совсем другое думал; странно, думал я - Олимпия родила 20 Лаума близнецов, сына и дочь, от чего же Волхв и Историки приписали великую будущность, ознаменованную чудесами, только сыну?
Да, только сыну!
Как будто рок,
Забвению обрёк
Его близняшку Фессалину!
Я заметил это Филиппу, и он так был доволен замечанием, что со смеха чуть-чуть не покатился на пол.
Может быть читатели спросят меня, на каком языке разговаривал я с Филиппом? может быть я удивлю их, если скажу: на пеласгическом, древнеславянском.
Да, Филипп был истый и чистый славянин и прозывался Добромиров; соседи же греки прозвали его по-своему - Килимеросом.
- Да, мы происходим от того племени, которое жило в Мидии, и известно было под именем Магов, а Магами назывались они потому, что покланялись Бахусу, под изображением Луны, которая по Фарсийски называется Маг; сами же себя называли они великими Панами. При Царе Мане был великий голод в Мидии, и все Панство отправилось на кораблях искать другой земли, приплыло к вершине Адриатического моря, заселило всю Фракию. Все пространство, нынешней Македонии, назвали они Загорией, или Панией; а эллины, соседи их, прозвали Пеонией; а северные соседи, Готы, прозвали Магатун, или Матионе, т. е. земля Магов; - иные называли эмадия, е-мидия, Мизия; иные называли жителей Магнатами; иные Пеласгами, от Пелас-геа - земля черных.
Так рассказывал мне придворный историк Филиппа; хотя в его словах и было какое-то подобие с преданиями Трот-Помпея; однако ж я сомневался до тех пор, покуда не узнал из Геродота, что по мидски собака называлась, спака, а вода- воза.
Кончив семидневный пир в Криницах в честь рождения сына, Филипп отправился далее: в горы. Кто тел ему на встречу с дарами, тот был друг; кто с мечем, тот враг. В одном городе он был званым гостем, в другом незваным; но во всяком случае требовал угощения, и особенно любил пир после битвы; можно было подумать, что Филипп воевал для моциона. Ему и войску его весело было ходить из места в место. Кончив победное торжество в каком-нибудь городе, он сзывал старейшин войсковых и советовался, куда идти? - Да теперь не худо бы за большую реку Дунай. Право, эти собаки готы думают, что на них и плети нет! они еще не видали верно грозы над собою!.. пойдем Филипп Аминтович на них!
- Да, - отвечал Филипп, - Дари Гюштасп, поднял было голову выше леса, да ноги подкосились.
- Эх, Филипп Аминтович, нашей кожи не обдерут на бубен, пойдем! - а что за лагодное вино, говорят, за Дунаем, под горами!
- А что вы думаете?
- Право! сберемся как облака в тучу, да и хлынем.
И Филипп решился воевать на Готтов, ибо решительности и мужеству учился он вместе с Эпаминондом; притом же он уже вверился в свое счастье; оно покорило ему задорных, но обессиленных Дарием Греков; оно прозвало его Василевсом всей Греции, стило ему красный кафтан, женило на дочери Неоптолема, и даровало ему вдруг, неожиданно, сына и дочь. После этого можно было идти за Дунай, а потом восстать и на Персию.
Однако ж, подумав немного, Филипп сказал:
- Нет, господа, прежде надо справиться с Грецией, напугать берега Черного моря, послать предтечей страх к готтам, а потом уже двинуться самим за тридевять земель; при том же у меня на душе лежит Византия….
Таким образом, отложив поход за Дунай, Филипп двинул свои полки, фаланги, которые заключали в себе по шестнадцати тысяч копейщиков, в три сажени копье, - двинул было по пути к Византии; но, против ожидания, дела в Греции затянулись.
Желая поспешнее наложить на нее твердые оковы, он перессорил между собою все республики и наименовал себя Главою Дельфийских Амфиктионов - Судей Греции. Это было страшное отступление от законов; ибо никто, кроме Грека, не мог заседать в собрании Амфиктионов. Суд и расправа его не нравились Грекам, и они, прозвав его кривым Судьей, начали было бушевать… но, мечта!
Филипп уже был силен, он уже сидел как хохол на возу, в котором были заярмованы попарно все греческие республики. Длинным хлыстом подгонял он их, покрикивая: - Цобэ! Цобэ!
Греки бы и распорядились как-нибудь общими силами вырваться из ярма и забодать Филиппа, но случилась новая, великая беда.
Общественная казна всей Греции, хранившаяся в сокровищницах Дельфийских, внезапно похищена; а без денег, что за война!
Когда вопросили оракула: кто похитил казну, и где искать вора? Оракул отвечал: "для чего стараетесь вы узнать то, что вам знать бесполезно".
Таким образом со дня рождения Александра прошло около 7 лет, покуда тянулась священная война. После Троянского похода, боги не метались уже в военные дела, - Филиппу было раздолье.
Кончив расправу на суше, он составил флот из 160 кораблей и сбирался в Архипелаг, чинить расправу над островами.
Филипп был веселого нрава, у него на каждой неделе было по семи праздников, и потому, не удивительно, что я, забыв цель своего путешествия, готов уже был пуститься в Евбею; как вдруг Олимпия прислала к Филиппу гонца, с письмом, в котором она уведомляла его, что хотя Леонид, троюродный её брат, и Лисимах, Акарнанец, и учат Александра Филипповича азбуке и Египетским цифрам; но что ему, как сыну Царскому, следует учиться всем высоким наукам, называемым Акроматическими, или Акроатическими; - почему и просила нанять для обучения его какого нибудь Философа.
- Уж эти науки!.. вскричал Филипп - большая в них польза! Я желал бы знать, помогли ли они мне покорить Грецию?…
- Нет, Филипп Аминтович, несправедливо изволишь говорить, - сказал Арруб, двоюродный брат Олимпии, - Науки юношу питают, отраду в старости дают….
- Ну, ну, ну, хорошо! да кого ж из философов нанять в учители?
- Не худо бы самого Платона, сказал Арруб.
- Нет, этот стар, глуп и дорог; притом же я не хочу поручить сына греку, который воспитает его в еллинских правилах; я хочу, чтоб учитель моего сына был непременно Македонец.
- Но почему знать, есть ли в Афинах философ из македонцев?
- Как не быть, возразил Филипп. Узнай у кого-нибудь, кто бывал в Афинах.
Арруб потел справиться; и наконец узнал, что сын Никомаха, из Стогор, один из лучших учеников Платона.
- Пиши к нему! сказал Филипп.
И вот, написали:
"Филипп, Никомаховичу, здравия желает. Боги мне сына даровали; не толико за сына их благодарю, колико что ему при жизни твоей приключилось родиться, от коего наставлен в правилах и обучен быть может, дабы по нас к уряду толь великого Царства способным и достойным учинился. Бо, лепнее без детей быть, неже иметь в таком научении, чтоб они предкам своим в пороки, а себе в пагубу были".
Свернув написанное письмо в трубочку, обвязав лентою и приложив восковую печать с словами: печать Филиппова, отправили письмо с гонцом прямо в Афины.
Глава VI
- Постой, братец, сказал я гонцу; - я еду с тобой!
- Куда? - вскричал Филипп.
- Извините, Филипп Аминтович, мне нужно отправиться в Афины.
- Э, полно, братец, поедем со мною в Скифию?
- Нет, теперь никак не могу; если изволите, в другой раз.
Я к приглашению чувствителен весьма,
Но я уж насиделся дома,
И мне давно и Скифская зима,
И скука Скифская знакома.
- Покорнейше благодарю за угощенье!
- Ну, Бог с тобой! - сказал Филипп, - поедет чрез Белой, заезжай к жене; вот и письмо к ней.
И я, сопровождаемый гонцом, отправился в путь; но Пеллу проехал мимо; любопытство влекло меня в Афины; я боялся, чтоб Олимпия не задержала меня; и потому решился заехать на обратном пути.
Со мной был маршрут, составленный по всем картам, изображающим Orbis vetus; но я удивлялся искаженным названиям мест.
- Вот он, Олимп! - вскричал я, приближаясь по реке Кара-Су, к подошве Священной горы….
- По-нашему называют эту гору Волуча - сказал мой спутник, - тут в старину стоял на горе медный вол, Волошский бог. Греки прозвали Олимвус, т. е. бычий холм.
- А где же храм его?
А вот за озером на горе; тут прежде прорицала Пифия; но с тех пор, как ее забодал священный бык, то она уже не пророчит; а пророчит Аполлон, что прежде был запальщиком Муз; ныне вместо 9 дев поют 9-ть юношей, которые и ходят носить дары к Пенному потоку, где во время обмыванья забодал ее бык, или Юпитер, все равно.
- Ээ! так теперь уж нет Муз и в Дельфах?
- И в Дельфах ни одной.
- Как жаль! А как эта мрачная долина называется? Не это ли Долина Темпейская?
Может быть по-вашему, а по-нашему, она просто называется темная; в этой-то долине и теперь поток Пенный?
- Как? Пеней - пенный? - Темпей - темный?
- А как же?
Может быть… сколько помнится, описание Овидия согласно с этими названиями.
Est nemus Haemoniae, praerupla quod indiqen claudit
Sylva: vocant Tempe, per quae Penëus? Ab imo
Effurus Pindo, spimosis volvitur undis:
Deiectuque gravi tenues agitantia fumos
Nubila conducit, summasque aspergine silvas
Jampluid; et sonitu plus quam vicina fatigat.
Может быть… удивятся, что я, проезжая мимо Дельфийского храма, не заехал осмотреть его, как ученый путешественник; я бы и должен был это сделать, чтоб составить подробное описание замечательному зданию, должен был бы даже составить топографические планы Олимпа и Пинда, Оссы, Парнасса и Геликона, с окрестностями; но как для этого я должен был испросить разрешения у самого Юпитера, то и отложил мое намерение. Притом же я не люблю Оракулов, хотя они и математически определяли будущность, хотя х разрешалось общей формулой (n-3)/(n-2)/(n-1)/(а±Ь)…; вывод был верен, но всё разделенное на 2, мне не нравится; ибо оно значит, что бабушка надвое сказала: либо будет, либо нет. Что пользы знать, то что будет, если нельзя ни придвинуть, ни отодвинуть, ни переменить того, что будет. По Русским сказкам жизнь разделяется на три пути: на одном, потерять голову, на другом, лишиться коня, на третьем, голодать; - кто еще не избрал, по которому лучше следовать, тот может вопросить Оракула: далеко ли уйдёт без головы и без чести?
Таким образом, проехав Фессалию, или вернее Феосзалу, где жил некогда Азтиод или Фтатиод; проехав берегом Зейтуна, мимо могилы 300 отчаянных Спартанцев; проехав Илизию….
- Это что за гора? вскричал я.
- Это Пирнэс - огненный мыс, который, говорят, в старину, вдавался в море… это еще было в те времена, когда здесь жил народ божий….
- Так это Парнас! это Парнас гора высокая и дорога к ней негладкая?
- Напротив, очень гладкая, даже скользкая.
- Так здесь то Дельфийский храм, и храм Муз….
- Вот еще! Музы калугерцы живут - вон, на лево, на белой горе, а место называется Загорье; там и обитель у них, по-ихнему Хели-Конар.
И вот, благополучно, питаясь Божьей росой, приближаюсь я к Афинам. У гонца Филиппова расковался конь, и он принужден был остановиться у табора Цыганского. Я, в ожидании его, смотрел на этих верных сопутников Бахуса, которых называли, то Sinkan т. е. поющие, то Segenan, то есть клейменые, или выставляющие над шатрами своими шест с знаком ремесла своего: полукружие - подкова - кузнец; обруч - бочар; перевязанная на крест дудка - музыкант; иные называли их богеменами, людьми Бахусовыми; ибо ни одно торжество не обходилось без этих путешествующих музыкантов и певцов. - Один из них старик рассказал мне следующее:
- На левом берегу реки Хинду, под навесами вековых дерев, жили многочисленные семьи народа веселого от природы, счастливого; ни в чем не нуждаясь, они не знали ни зависти, ни распрей; у тысячеголосной птицы учились они песням, у журавля - пляске. Однажды, с ужасом увидели они, что вверх по реке, против воды, плывет какое-то огромное, сторукое чудовище. Это были Ваны, на стовесельном Орке Бриарее. Дикари хотели бежать от чудовища, но услышав, что оно человеческим голосом говорило им, чтоб не уходили, чтоб не боялись богов, которые приехали к ним в гости, - они остановились и с удивлением увидели, как огромная златочешуйчатая рыба с человечьей головой, и человечьими ногами вышла из воды; а за ней множество рыб с красными жабрами. Заметив, что боги ласковы, дикари обступили их, начали разглядывать их, рассматривать, запели, заплясали вокруг них, - и, Ваны прозвали новый народ Людинами, от слова лиод - песнь и лидин - поющий. Но с приезда Ванов поселились беды между Людинами: Ваны упоили их медом, обольстили их цветной одеждой; они сбросили с себя пальмовые листы, прозвали Ванов Панами, и стали работниками их в добывании золотого песку, плодов и сахарного тростника. Прежде покланялись они просто во время дня солнцу, а во время ночи луне, жене солнца; а Ваны велели им кланяться золотому истукану Бильду, или Белету, который они называли ликом солнцевым; научили их строить из Деру, или дерев - деревни; а где был храм Торов, Ваны называли зала; залы людины прозвали селами. Много терпели они от Панов своих; но более всего обидно им было то, что Ваны полюбили их жен, и прозвали за красоту девами, т. е. божествами, и брали всех красавиц себе в храм служить Тору. Возненавидели Людины Тора, и называли его портом, злым духом. Одно только мирило их с Ванами: Биор, который прозвали они пивом, и на который могли менять что хотели у Ванов; да мед, которым угощали их на праздниках Зейдманы; да Святой ручей, который Ваны называли Бах, и из которого Зейдманы давали пить только посещавшим храм. Во время упоения, Людины вспоминали свои песни, забывая горе; но песни их стали заунывны, печальны, как участь их. С тех пор они тогда только пели, когда пили, и петь и пить значило одно и тоже. Этот ручей, бил струей в храмах Ванов, и назывался зин, т. е. ручей жизни, тем из Людинов позволяли они испивать из Баклажки, которые усердно поклонились Тору; им давали они и Глыбу Бака, т. е. печенья.
Навсегда остались бы они рабами Ванов, если б к счастию их, не родился у одного пастуха сын, мальчик необыкновенной красоты и ума. Когда ему наступило 15 лет, сами Ваны удивлялись ему, и особенно чудному его голосу; его прозвали Лин.