Вот и стены Границы, или Коринфа. Народ стекается из окрестностей, смотреть на своего владыку Филиппа, который окружен уже Амфиктионами, Архонтами и всеми властями городов Греции.
Поверенные их прибыли с дружиной, с венами и дарами.
Воины каждого города стояли около своего знамени; толпы народа окружали их; по улицам суд и ряд, все толкуют о Филиппе. - Там и сям-раздается вроде польского непозволям.
И языки и мечи у греков остры; да у двенадцати Драконовых городов двенадцать голов, а у двенадцати голов двенадцать умов.
А что ум, то и разум,
И не срубить этих голов разом!
- сказал Оракул. Филипп слышал это, и начал рубить по одиночке, припевая:
Вот вам дракон,
Вот вам закон,
С гражданским правом!
Писан мечем,
Красным письмом,
Большим уставом!
С трудом продравшись сквозь толпу, я заехал в гостиницу под вывеской "Баранья нога", и спросил себе обедать.
- Как прикажете, господин, изготовить барана? целиком, или по частям? - спросил меня хозяин с засученными рукавами до плеч.
- Нет мой благодетель, я удовольствуюсь и ногой бараньей, вроде той, которая висит у тебя на шесте, над домом.
- Для меня все равно: и баран, и баранья нога в одной цене.
- Как?
- Да так; баран не человек: не отнимешь ноги, не перерезав горла; он не пойдет на деревяшке в стадо, ждать покупщика другой его части.
- О, - думал я, это притеснение! - Что ж мне делать с целым жареным бараном?
- Скушать на здоровье, господин, или угостить прохожих.
- Доброе дело! жарь целого барана!
- А вина какого прикажешь, господин?
- Какое есть, кроме Коринфского.
- В Коринфе, требовать иного вина кроме Коринфского?… вот странная вещь!
- Что ж тут странного? мне по Истории известно, что Коринфское вино есть самое худшее из всех вин Греции.
- Вот клевета! Ну, знаю я, что эти слухи распустили мошенники винные откупщики, чтоб города, сбираясь в Коринф на сейм, запасались их паленым вином. Ах, они суслики! Нет, господин, доброе вино и без похвалы пьется; а у нас самотёчное, сам отведаешь.
С этими словами хозяин вышел, и чрез несколько минут принес на огромном медном блюде жареного ягненка, и в Этрусском кувшине вина.
- Егэ! какие у вас маленькие бараны!..
- Такова порода, самая вкусная.
- И без рог, точно ягненок.
- Ягненок! да в Коринфе ягненка за весь талант не сыщешь!
Из гор гоняют к нам стада откормленных, взрослых баранов для бойни, а ягненку добежать ли такую даль?…
- Ээ! - думал я, - ты, друг, верно происходишь от Гебров! - Ну, дай-ко попробовать вина.
- Кало Краси! славное вино! - повторял хозяин, наливая в чашу.
Я отведал - и сморщился как сморчок.
- Кало Краси! - повторял хозяин.
- Пьфу! да это просто кислое вино!
- Кислое? - а какое ж вино бывает иначе? - это кислота природная, а не поддельная, не то что сладость в Кипрском, или в Самарийском с другого берет. Нет, у нас не мешают вина с соком из плодов, и не варят его!
- Хоть бы на рыбью шелуху в нем крепости!
- Крепости? полно, господин! то крепкое вино, которое укрепляет человека, а не то, которое расслабляет его так, что он на ногах стоять не может.
- Ты, я вижу, великий плут, приятель! - сказал я засмеявшись.
- Послушай, господин, ты не шути священным именем! Вот, вздумал меня называть богом Елисейских блаженных полей! Изволь, господин мой, заплатить за барана и за горшок вина, десять Афинских дракоников.
- Что за драконики я ни понимаю.
- Ну, драхмы, по-вашему. Давай! а не то пойдем в Судейскую!
Чтоб отделаться от этого жида, я достал из кармана бумажник и бросил ему на стол белую ассигнацию.
- Это что за хартия? письмо? от кого?
- Это деньги.
- Деньги я вижу ты издеваешься надо мной! пойдем в Судейскую! пойдем, господин мой. Эй! помогите мне этого человека отвести к судье! Это какой-то неверный, соглядатай!
На крик его вбежала толпа народа; я оторопел. Меня повели на площадь к народной Судье.
Мне стоило бы только помыслить, чтоб вырваться из рук моих насильников, но я хотел посмотреть, что из этого будет.
- Что сия суть? - спросил Судья, окинув важно толпу, и поправляя на плече свою зеленую тривуну.
- Да вот, - сказал хозяин, - вот человек, который ругается богами, и не плотит за жареного барана и за вино.
- Кто ты есть? - спросил Судья обратясь ко мне.
- Я есмь муж, - отвечал я.
- Имя?
- Скандер.
- Откуда?
- Из Скифии, путешественник.
- Вот, изволь посмотреть, господин Судья, какой папирус дал он мне, вместо денег… какую-то Финикийскую торговую метку.
Судья взял ассигнацию; стал рассматривать.
- Какая Финикийская!.. тут греческая печать с изображением двуглавого Юпитера!.. только слова непонятны… Ба, ба, ба! да это священные письмена! тут и священные цифры Египетские!.. и знаки светлые!.. Простите, господин великий, что вас потревожили невежды; позвольте проводить вас в Прорицалище: оно только разрешит недоумение наше, что делать нам с такою огромною особою, как вы?
Судья поклонился мне и почтительно просил следовать вперед. Мы отправились на гору, в храм Венеры Мелании, или прощающей. Двери храма были отперты; мы приподняли занавес, находившуюся перед дверьми, и вошли как под покров ночи. Но в глубине мрака раздавались тихие звуки музыки.
- Кто сей пришелец? - вопросил Судья.
Из глубины храма пробежал луч, озарил нас. Мы стояли пред священным треножником.
- Приветствую тебя! - раздался женский голос, - приветствую искателя кладов Полимнии! Ты посетил обители болванов и истуканов, ты знаешь откуда истекают Лета и лета; ты знаешь:
Пара, Пера, Пира, Пора и Пура…
Ты знаешь
Сара, Сера, Сира, Сора и Сура…
Ты знаешь
Тара, Тера, Тира, Тора и Тура…
- У тебя в распоряжении семьдесят три прошедших столетия, ты можешь обращать быль в небылицу, и небылицу в быль, можешь создавать и разрушать, можешь и очернить, и осветить память героев, можешь даже навести тень сомнения на девственную чистоту мою!..
И Пифия горько заплакала. Мне стало жаль Пифии; заметив, что все, по словам её испугались меня, как колдуна Халдея, и выбрались потихоньку из храма, я подошёл к треножнику, обнял деву, обласкал, поцеловал, успокоил ее.
- Не бойся, не бойся Пифия, я не употреблю во зло своей власти!
Новый поцелуй вполне утишил её боязнь, и мы расстались друзьями. Она даже просила меня посетить ее еще раз до отъезда.
Глава IV
Между тем Филипп был уже избран в Архистратиги всей Греции; за ним уже несли знамена всех союзных городов, и народ кричал: ура! Городской магистрат хотел от имени всей Греции угостить его; но Филипп, не ожидая пира, отправился; я за ним- и приехали мы в город, где назначена была его свадьба, и которого имени не припомнит и сама История.
Никто еще не знал, кого избирает Филипп в супруги себе, как Архистратигу Греции; но нужно было только взглянуть на праздничное лицо Стратега Аттала, чтоб догадаться, в чем состоит дело. А дело состояло в том, что Клеопатра, низенькое, кругленькое создание, одарено было от природы очами, которые по Офсальмографии принадлежали к первому разряду очей, называемому Евреями ganz fein и у которых на каждом шагу есть Офсальмозулос. Это-то низенькое создание, которого все части принадлежали не к Планиметрии, а к Сфереометрии, сделало и Филиппа своим Офсальмозулосом. Клеопатра была, по сказанию одних, сестрой Аттала, а по сказанию других, племянницею; которое из этих сказаний вернее, мы не будем исследовать.
Филипп приехал в город, где она обитала, и пиры загорелись.
Не буду описывать Филиппа-жениха; на лице его разлился пурпур от радости, и весь он облекся в пурпур и злато. Он был крив, он был хром, но все недостатки исчезли в блеске.
Обряд был совершён торжественно. А торжество описывать глупо; ибо каждый читатель может представить себе прекрасный день, с горячим солнцем, стадо быков и овнов, увенчанных цветами и ведомых на жертву, толпы народа, блеск одежды, говор и шум, растерянные глаза, вместо шествия- поездку, - ибо Филипп не хотел хромать всенародно, - и наконец все, что только нужно для пышности, для важности, для ослепления, для удивления, словом, для людской причуды; ибо без её ходуль нельзя обойтиться ни уму, ни глупости; на ходулях ум и глупость ходят друг к другу в гости.
Приехал и Александр на свадьбу к отцу; но не много мрачен.
Когда Филипп и Клеопатра, водимые возвратились в палаты, горожане поднесли им на подносе, прянишный город хитро испеченный, со всеми принадлежностями: в храмине, покрытой сусальным золотом, сидели на престоле молодые; вокруг молодых, весь причет; на дворе колесница четырёхконная, коровы, овцы, павлин, петух и куры, - все так хорошо, что жаль было бы съесть.
Сели за стол. Пир шел добрым порядком, и кончился бы добром; но Аттал, брат и дядя Клеопатры, опьянел от вина и от радости, забылся, поднял чашу на голову и произнёс:
- Да помолятся Македоняне богам, о даровании Филиппу законного наследника от нового брака!
Разнеженный Филипп поцеловал в чело Клеопатру, сидевшую подле него на пуховом постланце; но Александр грозно вскинул очи на Аттала, и - хлоп его золотым стаканом, полным вина, прямо в лицо.
- Пей, собака, за здоровье законного сына! беззаконный тебе подносит! - произнес он, поднявшись с места и выходя вон.
От меткого удара, в Аттале вспенилось все выпитое им вино, и пена выступила из уст.
Дерзкий Аттал также схватился за стакан; но меч Александра разнес бы Аттала на двое, как в последствии Гордиев узел, метафору Азии, если б его не удержали.
Клеопатра вскрикнула, упала в обморок; Филипп хотел встать на ногу, но и здоровая нога ему изменила: он повалился снопом на Клеопатру. Все пришло в смятение: шум, вопль и брань по всей светлице.
Александр, отбросив от себя всех удерживающих справедливый его гнев, вышел вон истинной грозой мира; ибо в это время потряслась земля и просыпалось несколько звезд с неба.
Чтоб удалить Аттала от мщения Александра, Филипп отправил его Пармениону, начальствовавшему флотом, готовым вызвать на бой Персию.
Но с этого времени началась вражда у Филиппа с Олимпиею, которая уехала с сыном и дочерью из Македонии к брату своему Александру Царю Эпирскому.
Я поехал с ними, и был свидетелем, как хитрая Олимпия, желая овладеть вполне братом своим, для восстановления его против Филиппа, старалась влюбить его в Фессалину, и даже сама предложила ему жениться на ней.
Не любить такое существо, как Фессалина, значило бы, не любить творца в красоте его творения.
Дядя без памяти влюбился в племянницу; но это-то и разрушило замысел Олимпии, ибо Фессалина, ненавидя своего дядю в виде своего обожателя, и не зная, как отделаться от его преследований, воспользовалась Кроновым законом, по которому дочь, без воли отца и матери, не имела права выходить замуж, - и сказала ему, что без воли Филиппа она его любить не может.
Что было делать Царю Эпирскому? - восстать на Филиппа, по требованию сестры, значило восстать против собственного сердца…. Это невозможно; притом же Фессалина сказала, что она папеньку любит.
Он думал, думал, каким бы образом сделать, чтоб и волк был сыт и овца цела, - и придумал.
- Послушай, сестра моя почтенная, - сказал он Олимпии, - чтоб объявить войну Филиппу, мне необходима какая-нибудь причина….
- Так тебе мало причины, что сестра твоя презрена, оклеветана, и твой племянник назван незаконным сыном, - возразила Олимпия.
- Оно так, но объявить за это войну, значит подвергать тебя и Александра общему позору… хорошо ли это?… однако же я придумал причину, я вот что сделаю: ты знаешь, что "по голосу узнается песня" - я пошлю к нему посла требовать руки Фессалины; требовать, а не просить… понимаешь?… Гордость Филиппа не вынесет этого, я получу вернейший отказ, и тогда с Богом, за оружие!
- Не худо придумано - сказала Олимпия; я согласна на это, но с тем, чтоб войска твои между тем собирались и готовились к войне. Без сомнения, без сомнения! я расположу даже их по границе, чтоб внезапно, неожиданно напасть на Македонию! - сказал Александр Эпирский, выходя от Олимпии.
Немедленно же отправил он посла к Филиппу, испрашивая у него согласия на брак свой с Фессалиною.
Филипп, имевший причину думать, что Олимпия восстановит против него своего брата, опасался войны с Эпиром; война могла расстроить все успехи его, и остановить поход в Персию; он готов уже был искать всех средств к предупреждению этой войны, как вдруг явился посол из Эпира.
- Только счастие творит подобные вещи! - вскричал Филипп, прочитав послание своего шурина.
Немедленно же он отвечал ему:
"В Могилянах назначил я собраться властям всей Греции и подвластных мне народов, для совещания о походе в Персию; туда же ожидаю и тебя с невестой, ожидаю Олимпию и Александра".
Всякий может вообразить, как поражены были этим ответом Олимпия, Фессалина, и даже я; только Александр Эпирский не мог скрыть своей радости.
- Что это значит? - вскричала, Олимпия - ты рад этому? ты рад новым сетям, которые Филипп всем нам расставляет!
- Помилуй, сестра, еще бы я не радовался, что это так кончилось; не сама ли ты видишь из письма Филиппа, что под знамена его со всех сторон стекаются воины; а у нас поход в Персию и в соображение не входил. Филиппу стоит только поворотить все силы на меня; что-ж бы сделала толпа Эпиротов в подобном случае? Предоставь все мне и времени. Когда Филипп, уверенный в безопасности своего царства, отправится за море, в Персию, тогда можно будет предпринять что угодно… а теперь… пусть Филипп даже считает меня правою своей рукой….
- Правою рукой, которою он будет сморкать себе нос! - вскричала озлобленная Олимпия.
Это не помешало брату её делать сборы к свадьбе, а Фессалине исполнить волю отца.
Олимпия не поехала на свадьбу, я также не поехал: мне горьки были слезы Фессалины; притом же, зная ожидавшую судьбу Филиппа, я не хотел быть свидетелем его конца. Познакомясь короче с волхвом Нектанетом, я хотел воспользоваться его рассказами про древние события.
Он говорил, что Ель-Маг имел трех внуков, что эти три внука были трех различных мнений на счет изображения Творца: - Шам говорил, что должно изображать его Тайной произраждающей; Сем говорил, что должно изображать подобием человеческим; a Jao говорил, что должно изображать яйцом, или кругом, как изображением произрождения и беспредельности.
Различные мнения разделили сыновей Ель-Мат, и они поселились в разных частях света.
Подобные вещи, извлечённые из книг Трисмегиста, рассказывал мне волхв; эти басни были довольно любопытны, и тем более нравились мне, что в них не было излишней аллегории.
В продолжении двух недель, Нектанет рассказал мне тьму вещей, в роде "l’antiquité embrouillée" Монфокона, и прочих ученых толкователей древности.
Как вдруг Олимпия получила страшное известие, что Филипп убит своим пажом Павзанием. Притворно или нет, только она вскрикнула и без памяти покатилась на пол. В кратких словах гонец рассказывал событие:
"Когда обед свадебный уже кончился, и с наступлением ночи повезли торжественно лики богов на сцену Феатра, где Неоптолем, громогласный певец Трагузии, или деяний божиих, готов был, между прочем, по наставлению Филиппа, предсказать победы над Персами, сам Филипп, облаченный в сребротканую одежду, шел за гостями своими, сопровождаемый только пажом Павзанием; дорога в Феатр из Двора Царского шла чрез сад…. Еще не успели все подняться на крыльцо, как вдруг раздался назади стон, - Филипп лежал уже на земле, окровавленный, с кинжалом в боку!
Его понесли в палаты, а за Павзанием, который исчез, и на которого падало подозрение, послали погоню. Вскоре его и поймали, но Пердикк, не дав ему произнести слова в оправдание, поразил мечем своим".
- О, нет, это не Павзаний, не Павзаний убил его! - вскричала Олимпия - Греки…. Аттал…. Клеопатра убили его! - своего щенка Корана хочет она назвать наследником Филиппа?… нет!.. у него есть наследник Александр!..
- Мщение! Кровь за кровь… коней!.. в Могиляны!..
- Гони! повторяла она на каждом шагу каруцарю- Гони! покуда враги не провозгласили царем щенка Корана! - и кони, мчавшие колесницу её, перегнали коней Фебовых.
На другой день она была уже в Могилянах.
- Еде Александр, Царь Македонии и Греции? - вскричала она к толпе народа, подъехав к крыльцу.
Но эти слова были уже опоздавшее провозглашение Александра наследником Филиппа.
Смерть отца, событие возмутившее Пир, готово было возмутить и царство; но Александр собрал войско на площади города, бросил щит свой на землю, встал на него, и произнес громким голосом:
- Филипп умер! но власть его не умерла, покуда в руке его сына железный скипетр с острым лезвием!
- Ура! да здравствует Царь Александр! - воскликнуло войско и народ, и подняв его на щите, понесли по городу, провозглашая наследником власти Филипповой.
- Я помяну Филиппа! - повторяет Олимпия, сзывая гостей на тризну.
Столы браные поставлены вокруг могилы. Олимпия усаживает гостей; Клеопатру и всю родню Аттала в первые места…. Им первым подносят на золотом блюде мясо, осыпанное пшеном сарацинским.
- Вкусно ли мясо, Клеопатра? - говорит Олимпия - и очи её разгораются, щеки пылают. - Вкусно ли мясо? ешь, Клеопатра, помяни Филиппа сладким куском!..
Клеопатра молчит - но и её очи горят и щеки пылают.
Разносят вино. Клеопатре на особом подносе - золотой бокал. Она берет его.
- Пей, Клеопатра, испей во здравие наследника Филиппова! - говорит Олимпия.
Клеопатра, трепеща, подносит бокал к устам и прикасается к нему устами, но не может пить: уста её, как окровавленные, дрожат, ей тошно.
- Тебе не нравится мое угощенье, Клеопатра! - говорит Олимпия страшным голосом. - Ты верно не любить родной крови? ты любишь только чужую кровь!..
Бокал выпал из рук Клеопатры, румяный пенистый напиток хлынул на стол, брызги окропили всех…
- Кровь! - вскричали все с ужасом.
- Ты, злодейка, ты пролила кровь своего сына, Клеопатра! Возьмите ее! возьмите и этих великих Киров!
Стража окружила Клеопатру и всю родню Аттала, и увлекла.
- Ты отмщён, Филипп! - вскричала Олимпия, поднимая бокал и выпивая его.
Ужас окаменил всех присутствующих. Только Александр взглянув с упреком на мать, вышел из-за стола, и удалился от могилы в ряды воинов; знамена полков преклонились пред ним.