ЭКСПОЗИЦИЯ
1. Я спросил у Анфисы:
- Как ты думаешь, что такое история? Она задумалась.
- История?.. Хм, придется использовать это же слово, другого нет. Ты знаешь историю Булгаковского дома? - вдруг задала Анфиса встречный вопрос. - Ну того самого, на Садовой?
- Как я могу ее знать, если ни разу в том доме не был? - удивился я. - Ты же знаешь, я покинул Землю мальчишкой и с тех пор на планету не возвращался.
- Я тоже плохо помню Землю, - задумчиво произнесла Анфиса. - Однако о доме Булгакова могу рассказать многое. После смерти Михаила Афанасьевича целые десятилетия о его квартире никто не вспоминал. Но потом пошли публикации "Мастера и Маргариты" - сначала в журнале "Москва" более полувека назад, затем отдельными книжками, начался даже своего рода булгаковский бум, и тут все заволновались: а квартира-то? Там жили какие-то люди, к Михаилу Афанасьевичу отношения не имевшие, и общественность выдвинула идею организовать в доме на Садовой мемориальный музей. А в середине восьмидесятых годов прошлого века на лестнице, ведущей к квартире Булгакова, появились первые надписи. Очень быстро подъезд оказался изрисованным снизу доверху. Доверху буквально - потолок тоже был включен в вернисаж. Лозунги во славу Булгакова, словесные излияния - и словесный понос тоже, обязательно, какие-то ламентации, призывы не отдавать дом никому и никогда, рисунки - во множестве: Воланд, кот Бегемот - с примусом и без, сам Булгаков в знаменитой шапочке Мастера и, разумеется, Маргарита - непременно в обнаженном виде, однако рамки приличия никто не переступал. В этот подъезд москвичи ходили как на выставку. Да что москвичи - из других городов приезжали. А затем - после длительной осады и упорной борьбы - дом захватило В ведомство. И устроило там некий казенный департамент. С охраной у входа, пропускной системой и прочими прелестями режимного характера. Общественность подняла вой - ан поздно. Первым делом Введомство произвело в доме капитальный ремонт. Все граффити были соскоблены, стены отштукатурены и выкрашены. И вот - веришь ли? - сюрприз: спустя месяц на стенах казенного подъезда вновь появились рисунки и надписи. Охрана с ума сходила - а стены продолжали покрываться граффити. Говорят, были даже облавы - результата они не принесли. Прошел год - стены в подъезде снова отчистили, на них легла свежая краска. И опять "табула раза" не просуществовала и двух недель: рисунки проступили на ней словно сами собой, словно только для этого подъезд и предназначался - быть булгаковским вернисажем, служить вечным "мементо". Родилась даже легенда, что художеством занимаются сами Введомственные, но я не верю этому: в дом вселились люди беспредельно серьезные, им ли предаваться булгакомании? Но, между прочим, борьба между Введомством и невидимыми стенописцами продолжается до сих пор…
- Зачем ты мне все это рассказываешь? - не вытерпел я. - Прелестный анекдот, но я ведь, помнится, задал тебе вполне конкретный вопрос…
- Так я и отвечаю на него. - Анфиса надула губы. - История - в смысле Geschichte - тот же булгаковский подъезд. Суровые Введомства раз за разом отбеливают ее страницы, но люди, презирая запреты, находят самые немыслимые возможности, чтобы на девственные листы заново легла уничтоженная было правда - во всей ее наивности, неприглядности и обнаженной чистоте.
- Ах, не о том ты говоришь! - Я всплеснул руками. - Какие-то намеки, аналогии… Вот давай посмотрим, что писал об истории знаменитый Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона…
Фант внезапно останавливается и, подключив свой комп к центральному компьютеру, вызывает из памяти текст словаря.
"История", - находит он в тринадцатом томе и продолжает писать, загнав цитату в соответствующее место своего произведения.
"Слово "История" греческого происхождения (ibropia); первоначально оно значило исследование, разузнавание, повествование о том, что узнано… В настоящее время оно употребляется в двояком смысле, а именно, для обозначения известного знания (historia rerum gestarum, или история как наука) и для обозначения того, что составляет предмет этого знания (res gestae - история в смысле совокупности фактов прошлого)… И, в смысле совокупности самих фактов прошлого, может быть не только предметом непосредственного изображения, но и предметом такого теоретического исследования, которое ставит своей целью понять самую сущность (quid proprium) процесса, совершающегося в жизни отдельных народов или всего человечества…"
- Вот видишь? - спрашиваю я у Анфисы. - История бывает "rerum gestarum" и "res gestae" - ты какую имела в виду?
Молчание.
- Ты спишь? Молчание. Анфиса спит.
Я забыл сказать, что она кормит двухмесячного сына, и дело происходит в три часа ночи. Разговорами я пытаюсь помочь ей бодрствовать, но она спит. Малыш трудится своим крохотным ротиком и от усердия чмокает губами. Мимо его кроватки, мимо квартиры, где мы сидим, мимо блока, в котором мы живем, мимо грандиозного Орбитального Поселения, построенного на страшную сумму денег в безумно короткие сроки, из прошлого в будущее движется История. Обдумывание дефиниций не под силу Анфисе в часы ночного кормления. Она спит сидя. Вся История мира для нее сейчас заключена в сынишке…
- "Понять самую сущность процесса, совершающегося в жизни отдельных народов или всего человечества…" - читаю я вслух строки из энциклопедического словаря.
- Ага, как же, "понять самую сущность", - неожиданно говорит Анфиса, не открывая глаз. - Держи карман шире. Если бы кто хотел, чтобы мы эту сущность поняли! А попробуй-ка, достань журналы и газеты восемьдесят шестого - девяносто второго годов прошлого века. Фигу! - голос Анфисы пропитан горечью. У меня по коже бегут мурашки. Может быть, это сомнамбулическая логорея? Не худо бы медицински засвидетельствовать это прямо сейчас: компьютер-то ведь все фиксирует… - В библиотеках они всегда на руках, компьютерные коды доступа засекречены, выходы в соответствующие "онлайн" Глобальной Сети заблокированы, а если начнешь прорываться - неизбежно наткнешься на "цепную" сторожевую программу, которая тебя ни за что не отпустит и спустит твой личный код прямехонько в "цедо". В букинистических магазинах периодики той эпохи не бывает вовсе. Вот и "пойми сущность"! Слушай, - Анфиса широко распахивает глаза, - а может, этого периода вовсе не существовало, а? Восемьдесят третий, восемьдесят четвертый, восемьдесят пятый, а потом сразу девяносто третий…
- Ты с ума сошла? - завожусь я с пол-оборота. - Ты что несешь? Это, значит, получается, что и Чернобыля тоже не было?
- Был… - Анфиса потерянно отворачивается.
- И Неприятности не было? - я еле сдерживаюсь, чтобы не кричать.
- Была… - шепотом отвечает Анфиса и начинает плакать.
Я чувствую, что на щеках у меня разгораются красные пятна. Мне стыдно. Я перевожу взгляд на детские стиснутые кулачки. Ужасно стыдно. Я вел себя как последний подлец. Малыш изо всех сил цепляется шестипалыми ручонками за отворот материнского платья.
Фант задумывается. Он пробегает пальцами по клавиатуре компа: написанный текст уходит в файл, а на дисплее зажигается надпись: "Записная книжка. Мысли впрок". Поразмыслив еще минуту, Фант пишет:
Подлость. Подлость многолика, и в этом ее устойчивость и живучесть.
Мы никогда не уважали бы себя, ощути мы внутри хоть каплю подлости. О нет! Мы - каждый из нас, бескрылых, ощипанных птиц, мыслящих тростинок и прямоходящих некопытных безрогих - уверены, что в нас нет ни атома подлости. Но зато мы являем собой коацерватную лужу, где есть и капелька ненависти, и капелька ревности, и капелька раболепия, и капелька высокомерия, и капелька алчности. И каждая из этих капелек может разлиться в озеро подлости, море чужого горя и океан нашей собственной безысходной тоски по утраченному добру…
Вот теперь Фант, удовлетворенный, откидывается на скамеечке. Начало ЭКСПОЗИЦИИ есть. Теперь надо подумать о цитате. Следуя законам построения фуги, цитата должна идти после текста определенного куска. По счастью, Фант случайно помнит код цитаты, которая, по его мнению, в данном случае будет на месте. Он набирает: "3819457". На дисплее проявляется текст:
Король. …Ты безнравственный человек, Бекет. (С тревогой.) Как надо говорить: безнравственный или бессовестный?
Бекет (улыбаясь). Это зависит от того, что имеется в виду. Единственное, что бессовестно, государь, это не делать того, что нужно, тогда, когда это нужно.
Король (приветствуя толпу, милостиво). В общем, нравственность - это лекарство, в которое ты не веришь?
Бекет (кланяясь, вслед за королем). Это средство для наружного употребления, государь.
В конце цитаты Фант ставит звездочку. Она обозначает примечание. А примечание Фант пишет такое: "Здесь и далее - все, что сочинено не мной (в данном случае - Ж. Ануй "Томас Бекет", действие второе), по неизвестным причинам относится к Противосложению".
Фант пишет очень быстро. У него легкая рука, Вот и сейчас - почти 8000 знаков он написал за полчаса. Иоланта все еще спит. Фант разминает пальцы и продолжает:
2. Мы опасливо подошли и осторожно заглянули внутрь. Там было темно и жарковато. Через равные интервалы времени нас обдавало порывами удушливого ветра, дурно пахнущего и обжигающего кожу. Над нами поблескивали шестнадцать гигантских блоков матового цвета. Они располагались по дуге. Ровно столько же им подобных окостенений эмалево сверкали прямо перед нами. В четвертом слева была дыра. Я заглянул туда, но на меня ринулись клубы такого смрада, что я еле удержался на ногах и не свалился в вязкую пузырчатую жидкость, скопившуюся по ту сторону дуги. "Не провалиться бы на обратном пути", - подумал я про дыру и сообщил об этом моей верной подруге.
- А ты уверен, что мы будем возвращаться именно этой дорогой? - едко спросила у меня верная подруга.
- Готово! - восклицает Фант и, не глядя, проводит пальцем по кнопкам компа. На экране зажигается случайная комбинация цифр и следом - цитата:
- Господи Иисусе! - воскликнул я. - Да здесь целый новый свет!
- Нисколько он не новый, - возразил добрый человек, - а вот говорят, что где-то неподалеку есть новая земля, с солнцем и с луной, и что на ней творятся славные дела, однако наш свет древнее.
Ф. Рабле. "Гаргантюа и Пантагрюэль", книга вторая - "Пантагрюэль, король дипсодов…", гл. XXXII
Фант разогнался и строчит, уже не отрываясь:
3. Мы с супругой прибыли на космодром, когда все уже было готово к полету. Вокруг стартовой площадки толпились любопытные родственники, друзья, знакомые, фотокорреспонденты, киношники и операторы телевидения. Режиссер телестудии попросил передвинуть ракету на десять метров, иначе она не влезала в кадр. Члены правительственной комиссии предложили режиссеру передвинуть телекамеру. Режиссер осерчал.
Мы с супругой раздавали автографы и сувениры и продвигались к кораблю. Это был очень хороший электронно-фотонно-гравионный космолет на лама-дрицах с пертурбаторами, чудо техники второй декады XXI века, гордость нашей науки, детище отечественного лама-дрицестроения, напичканное до отказа электроникой, с полностью автоматизированным управлением и ручной подачей топлива. Он преспокойно одолевал световой барьер и мог с бесконечной скоростью лететь в тартарары.
Мы поднялись по лесенке в кабину, загрузили в холодильник пиво, помахали всем из окошка ручками, устроились в мягких креслах-качалках и нажали необходимые кнопки.
Все смазалось, распалось, вновь соединилось, заволоклось пылью, закружилось в гравионном вихре, затурукало, загикало, треснуло, мелькнуло, сказало: "Пламенный привет покорителям космоса!" - и мы в пространстве.
"Господи! Летим!" - произнесли мы, закуривая душистые сигареты.
"Это безобразие пора прекратить!" - произнесли мы и задернули шторы, когда пролетавший мимо спутник системы "Гласность" заглянул нам в окно.
"Не врезаться бы в квазар!" - произнесли мы, подбросив в топку электронов.
Что-то звонко лопнуло. За окнами засеребрился несказанный свет. "Вошли в гиперпространство", - заметила супруга. "Выйдем ли?" - тоскливо вздохнул я. "Это пока для науки неважно, - строго возразила супруга. - Лучше взгляни, сколько здесь разнообразных планет". - И она отдернула занавески.
Планет было до ужаса много. Они теснили одна другую и занимали все пространство. Для вакуума просто не оставалось места. Потом мы узнали, что он все-таки встречается, но крайне редко, по каковой причине его приравняли к благородным металлам и используют для обеспечения бумажных денег.
- Скажи, пожалуйста, куда мне отсюда идти?
- А куда ты хочешь попасть? - ответил Кот.
- Мне все равно, - сказала Алиса.
- Тогда все равно, куда и идти, - заметил Кот.
- Лишь бы попасть куда-нибудь, - пояснила Алиса.
- Куда-нибудь ты обязательно попадешь, - сказал Кот. - Нужно только долго идти, никуда не сворачивая!
Л. Кэролл. "Алиса в Стране Чудес"
4. И топали мы по болоту, и шли неизвестно куда, и проваливались на каждом шагу, и все это потому, что не знали тропы. Кроме всего прочего, у нас не было компаса, а на горизонте ничего не просматривалось: все болото, да голое болото, да унылая хлябь, да топь мертвая. В довершение всего мы не совсем твердо знали, куда должны выйти, и уж вовсе не ведали, зачем идем.
Под ногами громко и хлюпко чавкало, трясина студнеобразно колыхалась, кочки уходили вглубь, бурая с прозеленью вода поднималась при каждом шаге до щиколоток.
Мы - я и моя спутница - давно уже перестали роптать, выяснять отношения, доискиваться, кто первый все это затеял, - мы берегли силы и, сжав зубы, перли по необъятному болоту куда глаза глядят.
Ноги то и дело соскальзывали с кочек - срывались в липкую муть, я останавливался по колено в воде и дико озирался. Под подошвами чавкал то немецкий сексофоник, то японская голокамера, а то и вовсе французские духи. Нет-нет, я не говорю, что на болоте воняло. Там пахло довольно изысканно, я бы даже сказал, элегантно, да что говорить, мы бы и не удивились, если бурая жижа на вкус оказалась бы, например, черепаховым супом на первое и рагу из куриного филе с шампиньонами под соевым соусом на второе.
Вы должны иметь приличных, хорошо одетых детей, а ваши дети тоже должны иметь хорошую квартиру и детей, а их дети - тоже детей и хорошие квартиры, а для чего это - черт его знает.
А. Чехов. "Записные книжки"
Фант косится на Иоланту. Теперь ему важно, чтобы она не проснулась до того, как он закончит. Само вдохновение спустилось на мягких крыльях к Фанту, и он твердо знает, что не встанет со скамейки, пока не поставит в ЭКСПОЗИЦИИ последнюю точку.
5. Мы с женой и предполагать не могли, что нам уготовят такой роскошный подарок. Конечно, повод был не маленький - зачатие ребенка, - но все же недостаточный, на наш взгляд, чтобы дарить нам дом. И не просто дом, а Хоромы, и не просто хоромы, а ДВОРЕЦ.
Вереница лимузинов остановилась перед фасадом, старшина милиции любезно открыл нам дверцу, мы разъединились, вылезли и ахнули от изумления. Перед нами расстилался, и простирался, и высился, и красовался пятиэтажный особняк.
- Это все нам? - спросили мы, падая одновременно в обморок и в объятия друг другу.
- Вам, вам, - успокоили нас, - кому же еще? Вы одни у нас такие, счастливые…
Где мне раздобыть краски, откуда взять слова, чтобы описать это чудо архитектуры? С чем сравнить его: с "Тысячью и одной ночью"? С послеобеденным сном народного депутата? С садами Семирамиды? С чем?
Фасад здания украшал изумительный портал, причем дорический, на что указывали абаки над пилястрами, и это никоим образом не дисгармонировало с общим видом здания, сверхсовременным по стилю. Хотя, вполне возможно, модернистский облик его как раз и создавался сочетанием разных стилей и эпох, а эклектикой тем не менее даже не пахло.
Сами пилястры были выполнены в виде грифонов. Из разинутых пастей грифонов пыхало разноцветное пламя - самое что ни на есть настоящее. Особенно впечатлял грифон с языком салатово-зеленого огня. Не исключено, что и сами грифоны были настоящие, мы на это как-то не обратили внимания.
Перед домом разлеглась изысканнейшая и нежнейшая лужайка, посредине которой бил фонтан в двести метров высотой. Что удивительно, бил он совершенно бесшумно, и вода не падала вниз, а исчезала в высшей точке струи.
Представитель Строительного Управления вручил нам платиновый ключик, подав его на атласной подушечке, и махнул рукой кому-то за нашей спиной. Тотчас же невидимый оркестр тихо и мелодично заиграл что-то невыразимо-чарующее. Я вставил ключ в скважину и, дрожа от восторга, повернул его. Отдаленный перезвон хрустальных колокольчиков - и дверь отъехала в сторону.
Легкое дуновение ветерка из глубины дома принесло нам тысячи тончайших запахов, сливавшихся в фантастическую симфонию, где первыми скрипками были орхидеи-однодневки и еле ощутимый привкус послегрозовой свежести, - мы вступили в зимний сад, занимавший весь нижний этаж.
Если смотреть снаружи, то на этом этаже вообще не было окон, но когда мы попали внутрь, то донельзя удивились: стены были односторонне прозрачны, даже кристально прозрачны, и ровный дневной свет заливал оранжерею, не оставляя ни одного темного уголка.
- По своему желанию вы можете изменять прозрачность стен, - услужливо подсказал представитель СУ.
В этот час дня в оранжерее порхали райские птицы, переполняя своим беззаботным пением наши и так насыщенные легкостью души. Под ногами хрустел гравий, кое-где журчали ручейки. В тех местах, где несколько ручейков сливались в один, виднелись легкие мостики. С этих мостиков можно было ловить рыбу, в избытке населявшую ручейки покрупнее и поглубже. По понедельникам в них водилась форель, по вторникам - стерлядь, по средам выпускали небольших осетров, четверг отводился для угрей, пятница - для хариусов, суббота - для белорыбицы, а в воскресенье можно было особой сеткой отлавливать лангустов.
Ночное освещение зимнего сада ничем не отличалось от дневного благодаря хитроумному размещению скрытых гафниевых светильников.
Растительность здесь была в меру экзотическая, в меру привычная, но без дурманящих запахов и без тяжелых испарений.
- Простор, свежесть, еле заметный ветерок, иногда ощущение далекого моря, - лапидарно пояснял маг-волшебник из СУ.
Моя жена дернула меня за руку. Я обернулся: в ее глазах стояли слезы.
- Пошли отсюда, - горестно сказала она.
- Тебе здесь не нравится? - изумился я.
- Нет, - она покачала головой.
- Почему?
- Не знаю… И вообще… Одеться бы…