- Никак не поживает, - очень спокойно ответил Каан, - он умер. Его убили - ко мне приезжала его свояченица, звала на похороны. Я не поехал - далеко, транспорт работает плохо, у меня больные ноги, и страшно вечером возвращаться домой по тёмным улицам, - он помолчал. - Профессора Шапшу убили у него дома - кто-то распустил слух, что у него есть коллекция золотых украшений, собранная в древних курганах. К нему пришли и разбили ему голову молотком, а у него не было никого золота, мы с ним изучали древних зверей, а эти звери не носили золотых зубных коронок. Его убили, и я даже не смог перед ним извиниться за все несправедливые слова, сказанные мною в его адрес…
Максим смотрел на бедного старика, но боковым зрением видел побелевшее лицо Рады и ужас в её глазах. Эх вы, звери-люди, люди-звери… Он вернулся к столу, сел, слегка сжал ладонь Рады, успокаивая её, и сказал, внимательно глядя на старого учёного:
- Послушайте, дядюшка Каан, скажите честно, почему вы не хотите ехать к нам?
- Честно? А разве сейчас принято говорить честно? Все врут на каждом шагу, потому что все торгуют, а не обманешь - не продашь. По радио говорили, что Неизвестные Отцы подло обманывали народ целых двадцать лет, но я за все те годы не видел столько лжи, как сейчас. Честно ему скажи…
Он решительно наполнил рюмку, выпил, подцепил вилкой маленький кусочек рыбы и прожевал - торопливо, словно боясь, что его у него отберут.
- Месяц назад была организована инвестиционная компания "Золотая шахта". Нам говорили - честно, очень честно! - что мы получим сто процентов прибыли, если вложим наши деньги в эту компанию. И действительно, первые вкладчики удвоили свои капиталы, и тогда люди понесли в "Золотую шахту" все свои сбережения. А три дня назад этот мыльный пузырь лопнул: двери управления компании закрыты, никого нет, и только ветер гоняет по мостовой никчёмные бумажки с печатями и очень красивыми рисунками. Мадам Го рыдала - она продала всё, что у неё было, и ещё залезла в долги, надеясь вырваться из нищеты и спокойно прожить свои последние годы. И что ей теперь прикажете делать?
Тяжёлое наследие башен, подумал Максим. Они привыкли верить слову печатному и слову сказанному (особенно с высокой трибуны или по радио), они не сомневались, и потому даже не задавались вопросом, откуда может взяться такая прибыль - из вакуума?
- А внучка мадам Го? Хорошая, красивая, славная девушка, бедняга Гай так на неё смотрел… Она участвовала в конкурсе красоты "Звезда столицы", и чтобы попасть в число призёрок и получить ангажемент в пандейский шоу-балет "Лесные красавицы", ей пришлось пройти через постели трёх организаторов конкурса, - дядюшка Каан крякнул и посмотрел на Раду. - А кончилось тем, что вместо балета "лесных красавиц" она оказалась в хонтийском публичном доме, её туда продали. И никто - никто! - даже пальцем не шевельнул.
На впалых щеках дядюшки Каана проступили красные пятна. Он говорил, говорил, говорил - ему нужно было выплеснуть наболевшее, ему нужно было, чтобы его выслушали: кому ещё он мог всё это высказать?
- Все помешались на деньгах… - старик снова наполнил рюмку, но пить не стал. - Я не смотрю телевизор - телевидение стало куда страшнее, глупее и грязнее, чем было при Отцах. На любом канале голые женские тела, кровь и трупы, и многосерийные комедии, где надо смеяться по сигналу, когда раздастся смех за кадром… А трансляция заседаний вашего Временного Совета - это уже не комедия, это прямая передача из зоопарка, из вольера с приматами.
Да, думал Мак, к дядюшке Кану явно вернулась способность критически оценивать всё происходящее. Вот тебе и кабинетный учёный, анахорет не от мира сего. Я ведь обо всём этом знаю - и о финансовых пирамидах, и о бандитах-рэкетирах, и о торговле женщинами, и о коррупции в органах власти, сверху донизу. Я читаю статистические сводки и отчёты, мне это по должности положено, но одно дело колонки цифр и сухие факты, за которыми не видно живых людей, и совсем другое дело, когда эти цифры и факты обретают плоть и кровь и оборачиваются людьми, которых ты знаешь, - такими, как Илли Тадер или та же мадам Го.
- В своё время коллега Шапшу высказывал одну гипотезу по поводу того, почему вымерли древние звери - могучие, бронированные, с большими клыками и острыми когтями. Я, конечно, смеялся над ним и доказывал, что это ненаучная чушь, а теперь вот я думаю, что Шапшу был не так уж и неправ. - Каан немного подумал и пригубил свою рюмку, осушив её до половины. - Древние звери вымерли оттого, что перестали заботиться друг о друге, они стали каждый сам по себе - они ведь были такие большие и сильные! Они превратились в стадо одиночек, где каждому на каждого плевать. И тогда другие звери - маленькие, хитрые и очень проворные, - постепенно истребили больших. Они подкрадывались к ним по ночам, прокусывали горло и выпивали кровь, они разоряли гнёзда и пожирали яйца гигантов, а те ничего не могли сделать - ведь они были каждый сам за себя, и никто за всех. Так и мы сейчас - мы перестали быть народом, утратили всё, что нас объединяло… Нам было тяжело, да, но мы трудились. Мы разбирали радиоактивные развалины и надеялись, что наши дети будут жить лучше нас. Мы были винтиками тупой машины, как сейчас говорят, но мы были вместе. А сейчас мы все врозь: каждый считает себя свободной личностью и требует, чтобы все вокруг уважали его права. Однако при этом он забывает, что у всех остальных тоже есть права, такие же точно права, и что кроме прав, существуют ещё и обязанности. Но об этом мы помнить не хотим, а тем временем маленькие хитрые звери тихо подкрадываются к нам в ночной темноте, присасываются и деловито пьют нашу кровь.
- Дядя, не надо, - жалобно попросила Рада. - Не надо, а?
- А почему не надо, собственно говоря? - старик взъерошился. - Твой муж попросил меня сказать честно, вот я честно и говорю. Вы хотели знать, молодой человек, почему я не желаю ехать к вам, да? Скажу, - он снова ухватился за рюмку. - Вы, Мак, я знаю, один из руководителей этой вашей новой революции, большой вождь, генерал-предводитель. Вы один из тех, кто сломали старую систему - у вас свои убеждения, и я не буду спорить с вами, рассуждая о том, правильные они или нет. Вы действовали, а вы спросили нас, хотим ли мы перемен? Я помню времена Империи, я жил при Отцах, и я знаю, что было хорошо, и что было плохо и при Неизвестных Отцах, и при Его Императорском Величестве. И я не могу сказать, что сейчас всё стало гораздо лучше - нет, не могу, хоть мне и говорят, что Империя - это было плохо, а диктатура Отцов - это ещё хуже. При Неизвестных Отцах люди не ходили по улицам с оружием, шарахаясь от собственной тени, и если бы на какой-нибудь столичной улице раздался хотя бы один выстрел, то через пять минут там появились бы бравые солдаты Легиона, и на этом всё бы и кончилось. А при отце-государе Императоре проворовавшихся чиновников казнили на площади - публично, все это видели и знали, за что карают этих людей.
Привычка к покорности, подумал Максим, привычка к рабской жизни. Кто-то там за меня всё решает, а мне остаётся только следовать за перстом указующим. Стадо, охраняемое собаками и пасущееся на отведённой лужайке, за пределы которой никто не смеет выйти. Не слишком гуманно, согласен, но разве гуманнее убрать сторожевых псов и выпустить на овец стаю голодных волков, а потом стоять в сторонке и наблюдать, как этих овечек будут рвать на части, утешая себя тем, что это-де естественный отбор, и что самые жизнеспособные особи выживут и дадут отборное здоровое потомство? И это ведь не овцы, это - люди, пусть даже люди несовершенные, разве можно так с ними обращаться?
- Вы развалили старую систему, Мак, - дядюшка Каан допил рюмку и закашлялся, содрогаясь всем своим тщедушным телом. - Гхм-гх… Но вы сломали не только систему, вы сломали жизнь множеству людей, и вы за это в ответе. - Старик поставил рюмку на стол, она упала набок и покатилась; Рада едва успела её поймать на самом краю стола. - И я не хочу жить в тепле и уюте, оплаченном жизнями тысяч и миллионов людей, Мак. Вы дали нам свободу - а зачем нам такая свобода?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЛЕСНАЯ ВЕДЬМА
- О чём ты всё время думаешь? - Рада тихонько дотронулась кончиками пальцев до щеки Максима. - Ты где-то далеко-далеко, ты уходишь, и мне становится так одиноко, - она завозилась, устраиваясь поудобнее на сгибе руки Максима, словно котёнок, которому очень хочется, чтобы его погладили, и коснулась губами груди землянина. - Что тебя беспокоит?
Что я могу ей сказать, подумал Максим. Как, оказывается, трудно бывает найти очень простые и верные слова, такие, чтобы тебя поняли… Хорошо ещё, что мне удалось найти эти слова для дядюшки Каана. "Вы обвиняете меня, - сказал я ему, - и вы правы: я сам чувствую себя виноватым. Но дайте же мне возможность хотя бы немного загладить мою вину, начав с малого! Из-за меня погиб Гай, из-за меня чуть не погибла Рада, когда её начали вырывать друг у друга сильные мира сего, из-за меня несчастны многие, и вы в том числе. Я не бог, я не могу помочь всем и сразу, и даже постепенно вряд ли смогу это сделать. Но вам - вам я могу хоть немного помочь, пусть моя помощь станет маленькой каплей в чаше искупления, как говорили ваши древние философы. Надо же с чего-то начинать, разве не так?". И старик сник, его ершистая злость куда-то ушла, и он, поупиравшись для виду, дал себя уговорить и согласился на переезд. Он сидел и смотрел, как Рада собирает его вещи (их и было-то всего ничего), и даже покрикивал на неё, когда она, по его мнению, не слишком бережно обращалась с его драгоценными книгами. А потом он сидел в машине, придерживая стопки своих книг, и лишь изредка бросал насторожённые взгляды в темноту, проглотившую автомобиль. Первое время дядюшка чувствовал себя в Департаменте Странника неуверенно, как рак-отшельник, которого бесцеремонно извлекли из его раковины, но потом освоился и ожил, и мне стало хоть чуть-чуть легче на душе: доброе дело остаётся добрым, даже если оно очень маленькое и касается не миллионов людей, а всего-навсего одного-единственного человека. И кто сказал, что легче сделать счастливым одного человека, чем сто или тысячу? А теперь вот Рада… Она чувствует, что мне неспокойно, и переживает: и за меня, и за себя - она ведь давно уже нас не разделяет, мы для неё единое целое, она растворилась во мне и подспудно ожидает того же и от меня.
Он осторожно провёл ладонью по мягким волосам Рады, и женщина тут же уткнулась носом ему в подбородок, и он ощутил теплое её дыхание - лёгкое, как дуновение ветерка, запутавшегося в густой лесной траве. Может, прав был Сикорски, и ему, Максиму, надо было просто забрать Раду и вернуться вместе с ней на Землю, в привычный добрый мир, где нет грязи, подлости, злобы, жадности и лжи, и забыть Саракш, как страшный сон? Пусть этой планетой занимаются профессионалы, он же, в конце концов, не прогрессор! "Что, добрый молодец, кишка тонка? - произнёс ехидный внутренний голос. - Наломал дров - и в кусты, наслаждаться своим маленьким личным счастьем? Прошёл через колдовской лес, сразил дракона, развалил по камушку злодейскую твердыню, спас летаргическую принцессу, развеяв мрачный морок (Каммереру вспомнились мысли, посетившие его в радиоактивном лесу, в первые часы пребывания на Саракше), и получи награду? А мусор грязный пусть за тобой другие убирают, не царское это дело. Несподручно нам по кирпичику строить-созидать, нам бы ломать-сокрушать непотребство всякое, чтобы глаза не мозолило и совесть нашу чуткую не тревожило. Домой захотелось? А ты забыл, что мир-то твой тоже не сразу строился, и много в нём было такого, о чём и вспоминать не хочется? Нет, мил друг, взялся за гуж, так полезай в кузов!". Нет, возразил Максим ехидному внутреннему собеседнику, эта пословица звучит как-то по-другому. "Тоже мне, знаток старинных пословиц, - обиделся внутренний голос. - Ты лучше скажи, братец, что ты дальше делать намереваешься, а? Пока что от всех твоих благих порывов толку - ноль целых, ноль десятых, и никаких подвижек к лучшему не наблюдается, а на одних добрых намерениях далеко не уедешь. Помнишь, в какое тёплое местечко благими намерениями дорожка вымощена?".
Внутренний голос умолк. Рада тихо уснула, и Максим не шевелился, чтобы её не разбудить. Устал я, подумал он. Мне душно здесь, в этом мире, который я так самонадеянно вознамерился спасти и облагодетельствовать. Вокруг меня смыкается какое-то трясинное кольцо; я вижу всех этих людей насквозь, и эта моя обретённая здесь способность меня отнюдь не радует, скорее наоборот. Я устал дышать гнилью, устал от бесконечной лжи и от бессилия что-либо изменить. Я смотрю на всех этих людей, читаю - то есть угадываю - все их несложные мыслишки, и мне становится тошно, и гуманизм землянина слезает с меня, как упаковочная плёнка с механозародыша, и мне хочется стрелять или даже душить их голыми руками. Прогрессор - это катализатор, как говорит Странник, а мне вот кажется, что все мы - и я, и даже умница Рудольф Сикорски, который не мне чета, - просто капли чистой воды, упавшие в стоячий затхлый пруд и растворившиеся в нём бесследно. Стрелять и взрывать - это мелочи, детские шалости, а ты попробуй-ка поднять к свету всю эту серую аморфную громаду, которая расползается и шлёпается обратно грязными комьями, липнущими к ногам. Да, есть здесь, на Саракше, люди, настоящие люди, но их слишком мало - критическая масса не набрана, а без неё реакция не пойдёт, нет, не пойдёт.
Мне надо встряхнуться, сказал себе Максим, административная работа - это не по мне. Я не собираюсь отступать, бежать, бросать начатое дело и прятаться в кусты - мне всего лишь нужно делать то, что у меня получается, и где от меня будет больше пользы. Вчера на очередном заседании Временного Совета что-то такое было, Странник о чём-то упомянул, вскользь, мимоходом, но меня это почему-то сразу заинтересовало. Что же там у нас было, о чём говорили? Очередной коррупционный скандал, дело фальшивомонетчиков, волнения на военных заводах, продовольственный вопрос… Нет, это всё рутина, тягучая рутина, то же, что позавчера и третьего дня, только имена, названия и цифры другие. Новости с Юга? Нет, что-то другое… Вспомнил! "На пандейской границе какое-то неясное оживление", сказал Рудольф, и когда он обронил эту фразу, он посмотрел на меня, и я сразу же заинтересовался, но потом забыл, потому что речь зашла о недоверии действующему Исполрешу, о досрочных выборах и о связях армейской верхушки с организованной преступностью. Пандея, Пандея, а что я вообще знаю о Пандее?
Максим тихонько высвободил руку, на которой спала Рада - она пробормотала во сне что-то невнятное, но не проснулась, - встал, поправил одеяло, укрывая Раду от ветра из приоткрытого окна; неслышно ступая, вышел из спальни и закрыл за собой дверь. Накинул пижаму и прошёл в кабинет. Зажёг настольную лампу - световой круг выхватил из темноты его рабочий стол, заваленный бумагами. Где это тут у нас? Ага, вот!
Он выудил с книжной полки увесистую книгу, на обложке которой был изображён конный рыцарь в доспехах. Книга была старинной, ещё довоенной, очень довоенной, и пахла она древностью - пылью веков, - и напечатана она была угловатым имперским шрифтом, отменённым вскоре после военного путча Неизвестных Отцов. "Габеллу-Ниспровергатель. Протазан пронзает горы. Хроники пандейского похода" значилось на её титульном листе и пониже, помельче - "Собрание раритетов Е.И.В. Хранилища, в особых случаях для дарения предназначенных".
"Ведьмы обитали в северных лесах исстари, - прочёл Максим, наугад раскрыв книгу. - Святой подвижник Туку, осиянный благодатью Мирового Света, припадая к стопам Его Величества и взывая к неизречённой мудрости Его, сообщал странное, отчего посеяно было в сердцах немалое смятение…".