8.
Эми Беллаква была права насчет уравнений Шрёдингера и матрицы Гейзенберга. Сам Шрёдингер написал специальную статью (1926, Annalen der Physik 79, 734-56) о связи волновых уравнений с гейзенберговской матрицей, где показал, что оба подхода в итоге дают идентичные результаты. Однако Шрёдингер был глубоко убежден, что наглядность (Anschaulichkeit) является абсолютно необходимым атрибутом хорошей физической теории. И ничуть не удивительно, что квантовая механика Гейзенберга, втиснутая в абстрактную матрицу, вызывала у него неодолимое отвращение.
В 1926 году, через несколько дней после того, как Эрвин Шрёдингер опубликовал свою четвертую (и последнюю) статью по квантовой механике, Макс Борн опубликовал свою, вызвавшую изрядный ажиотаж, где он настаивал на статистической природе так называемых волновых функций. По мнению Макса Борна, данный феномен представляет собой непредставимые облака вероятностей. Понятно, что Шрёдингер отверг его оригинальную идею с негодованием. Ибо для него самого, Эрвина Шрёдингера, буквально все, что он знал и любил в нашем живом и чувственном мире, было плотским, телесным, материальным, абсолютно реальным, и до всего на свете он смог бы, пожелав, дотянуться и пощупать, пусть это даже упорно уклоняющееся от фамильярного знакомства пространство-время.
Что касается диссертации Джона Артопулоса, то она состояла из трех отдельных частей, и две из них были полностью завершены. Но работа над третьей частью основательно застопорилась, когда Джон внезапно уперся лбом в некое неудобоваримое уравнение. То есть, как мудро заметил его научный руководитель, на самом деле в целое множество однотипных неудобоваримых уравнений, каковые могли оказаться и непрошибаемыми заодно - поскольку Джону никак не удавалось сообразить, можно ли вообще извлечь физический смысл из математических выражений данного типа, а если можно, то какой же именно.
В отличие от европейских физиков в достопамятном 1926-м, Джон был не слишком-то начитан по части философии. И не имел привычки к умозрительным размышлениям о связи математики с физическим миром, который она умеет адекватно отражать на свой особый манер. Хотя запросто может и не отражать ничего реального.
Но теперь разнообразные проблемы натурфилософского толка буквально осаждали его, то восхищая, то раздражая. И пускай для Шрёдингера и Макса Борна такие вопросы были стары, как мир, они оказались совсем в новинку для Джона Артопулоса. Хуже того, все они коренились в том темном, непрозрачном куске завершающей части его диссертации и фактически, как ему все чаще казалось, не имели ответов. Для пущей наглядности (Anschaulichkeit) крайне полезно сообщить, что за предыдущие полгода Джон умудрился исписать три стопы бумаги (по 500 листов), и ни одна из тех рукописных страничек не принесла никакой пользы.
Но, конечно, все было совсем иначе две последние недели. Ибо его разум, тело и душа пылали жарким огнем.
9.
Мы не знаем точно, что они делали, Эрвин и его неведомая возлюбленная, в ту плодотворную зиму 1925–1926 гг., когда не занимались любовью. Но мы знаем точно, что Эрвин Шрёдингер вышел из их уединенного заснеженного шале со своими изящными волновыми уравнениями, а это и есть самое главное. И мы не подглядывали за Джоном Артопулосом и Эми Беллаква после того, как они ворвались в ее квартирку, запыхавшиеся и промокшие до костей. Но мы можем предположить, чем они занимались, когда не спали вместе в одной постели.
Джон, весьма вероятно, по большей части сидел над своими уравнениями, а то время, что оставалось от физики, проводил с Эми, иногда урывая пару часов, чтобы поиграть в ручной мяч с Джино, своим приятелем и коллегой. Что касается Эми, то она - с приближающейся к единице вероятностью - продолжала обслуживать посетителей "Капри", а свободное от любви и ресторана время уделяла своей новой мозаике.
Но зато мы точно знаем все, что произошло в воскресный день 16 апреля 2006 года, а это главное для нас.
Эми вылезла из-под горячего душа и едва успела завернуться в полотенце, как внезапно - опаньки! - перед нею в клубах пара возник Джон, переступающий порог ее ванной комнаты. Когда пар рассеялся, стало видно, что в одной руке у Джона бутылка вина, а в другой - два тонких хрустальных бокала.
- Я все закончил! - торжественно возвестил он.
- Фан-тастика! - воскликнула Эми.
На кухне он принялся откупоривать бутылку, а она срочно подсушивала мокрые волосы. Потом они уселись за стол, и Джон галантно наполнил бокал для Эми, а затем для себя. "Греческое вино", - сказал он ей, таинственно улыбаясь. На сей раз он не брился гораздо дольше, чем всегда, под глазами, красными от недосыпа, набрякли мешки, но Джон был счастлив, очевидно и несомненно.
- Греки делают отличное вино уже тысячи лет, - гордо подчеркнул он, поднимая свой бокал.
- А также отличных физиков и математиков, - сказала Эми с улыбкой, поднимая свой. Они чокнулись, хрусталь зазвенел, и оба выпили до дна.
Потом они заговорили о всяких пустяках, вроде того, что теперь у Джона наконец найдется время починить радиоприемник в его драндулете. Если честно, Эми была удивительно немногословна и в основном пропускала его слова мимо ушей. До сих пор ей неплохо удавалось не вспоминать, что Джон Артопулос может улетучиться навеки, когда закончит докторантуру. Но сейчас Эми думала лишь об этом.
Он спросил, как продвигается новая мозаика, и она сказала, что покажет ему чуть попозже. Он поведал ей с жаром, как здорово и замечательно покончить наконец с учебой, но гораздо лучше и замечательней самостоятельная исследовательская работа, не так уж важно где, лишь бы дело оказалось стоящее… и на долгую секунду ее сердце остановилось. Поколебавшись еще одну долгую секунду, Эми Беллаква задала Джону Артопулосу вопрос:
- Ну и что ты теперь собираешься делать?
- Как что? Разумеется, приму душ, - сказал он, вставая и сладко потягиваясь. - По твоему полезному примеру… - Он весело рассмеялся, предвкушая удовольствие. - Чтобы очень горячий, сколько смогу стерпеть!
С этими словами он поспешно стянул футболку, триумфально подкинул ее, ловко поймал, сбросил тапочки и танцующей походкой продефилировал к ванной комнате, насвистывая и небрежно помахивая футболкой.
Когда Джон вернулся на кухню, Эми уже облачилась в свои затрапезные шорты и линялую безрукавку с надписью КСАНАДУ. И вновь наполнила их бокалы. Джон поднял свой, чокнулся с бокалом Эми и благодушно сказал:
- А теперь расскажи мне про женщину Шрёдингера! А потом покажешь мне новую мозаику, идет?
- Я покажу тебе мозаику, - кивнула она, взяла свой бокал и легонько чокнулась с Джоном.
- Эй! А как же насчет загадочной незнакомки? И ее дочери, и всего остального?
- Знаешь, я жалею, что вообще заикнулась об этом, - серьезно сказала Эми и поспешила выпить вино, но поперхнулась на последнем глотке и мучительно закашлялась. - Ну вот! - вымолвила она наконец, вытирая выступившие слезы. - Мне правда очень жаль. Потому что теперь ты думаешь, что я сумасшедшая, или умственно неполноценная, или просто не в себе, но разницы никакой. - Она опять закашлялась и бросила на Джона безрадостный взгляд.
- Все равно расскажи, - сказал он. - Пожалуйста.
- Ладно, как хочешь. Я вычислила, что та неизвестная женщина родила дочь 9 сентября 1926 года. И я полагаю, что через двадцать пять лет - приблизительно - ее дочь тоже родила девочку, весьма вероятно, в Англии. Эта девочка была родной внучкой Эрвина Шрёдингера. Точно так же, как Оливия Ньютон-Джон - внучка Макса Борна, и Оливия тоже родилась в Англии.
- Оливия Ньютон-Джон?… Певица? И она внучка Макса Борна?!
- Я думала, все про это знают…
- Прошу тебя, продолжай, - сказал Джон.
- Ладно. Эта внучка Эрвина спустя приблизительно двадцать семь лет тоже родила девочку, - нехотя продолжила Эми, опасаясь, что каждое ее слово все дальше отталкивает от нее Джона. - Весьма вероятно, здесь, в Соединенных Штатах…
- Здесь, в Калифорнии?
- В Калифорнии? Да, - твердо сказала она. - Скорее всего.
- И… это ты?
Эми невесело рассмеялась.
- Я Эмилия Беллаква, дочь Винсента и Катерины Беллаква, старшей дочери Козимы Ферраро из Морано, Италия. И у моей бабушки нет никаких родственных связей с Шрёдингером, это я точно знаю.
- Ну тогда скажи мне… Пожалуйста! Как мы сможем узнать, что отыскали настоящую правнучку Шрёдингера среди всех этих вероятностей?
- Сейчас ей около двадцати восьми, - выпалила скороговоркой Эми, - и у нее татуировка на ягодице в виде одного из волновых уравнений Шрёдингера… Вероятно. А теперь пойдем, - сказала она Джону со вздохом. - Я покажу тебе новую мозаику.
И они пошли в переднюю комнату, которую с тем же успехом можно было именовать гостиной, а можно и рабочей мастерской. Джон Артопулос полюбил слоняться по этой комнате просто так, вдыхая воздух, пропитанный ароматами цветов и свежей зелени. Он ловко уклонялся от своенравных усиков и разросшейся листвы, привычно обходил расставленные на полу вазы, играющие роль газонов, и бледную рассаду в хрупких ящичках, разглядывал каждый раз заново, будто зачарованный, дивные мозаичные столики, на которых тоже стояли цветочные горшки. Эти горшки были сделаны из красочных обломков старой мозаики, вмурованных в грубую темную глину. Джон глазел и глазел, он нюхал и щупал, а со стен на него пристально смотрели мозаичные фигурки, улыбающиеся загадочными полуулыбками.
- Вот, - коротко сказала Эми, вручая ему овальную плашку размером с небольшой поднос, где на глубоком темном фоне, почти неуловимого оттенка, крошечными белыми камушками, едва заметно отливающими перламутром, была изображена изящная формула. Словно мелом на классной доске. Одно из классических волновых уравнений Шрёдингера.
- Я скопировала его из той самой книги, - объяснила она. - Мне ужасно понравилась форма этого уравнения, потому я его и выбрала. Знаешь, я была еще совсем маленькой, когда пристрастилась разглядывать отцовские учебники по математике, и только из-за символов. Помню, мне больше всего нравились сигмы и дельты, но я побаивалась интегралов с их чванливой высокомерностью.
Джон остолбенел, уставившись на уравнение.
Через какое-то время он пробормотал "да".
А потом еще раз "да!", и слегка нахмурил лоб, и снова "ДА!", и нахмурился сильнее.
- Но… вот этот крупный начальный символ? - вымолвил он наконец. - Который обозначает волновую функцию?
- Греческая буква пси, - любезно подсказала Эми. - Что с ней не так?
- Не знаю, но только она ужасно смахивает на…
- На вилы? Или трезубец морского старика? Да, я знаю, - кивнула Эми с улыбкой. - Но это пси, просто я сделала ей хвостик подлиннее. Так гораздо элегантней!
- Понятно, - задумчиво произнес Джон. - Каковы, по-твоему, шансы на то, что у нашей неизвестной правнучки Шрёдингера… вот такая фиговина вытатуирована на лопатке?
10.
Третья часть диссертации Джона Артопулоса была опубликована Американским физическим обществом (2004, Phys. Rev. Lett. 09,18 65–88). Индекс ее цитирования оказался настолько высоким, что она была включена в онлайновый список наиболее важных научных работ.
Мозаики Эми Беллаква выставлялись в очень престижной галерее Стерна-Уайтхолла, что в Сан-Франциско, и удостоились на редкость благосклонного отзыва того же чрезвычайно влиятельного критика из "Калифорнийского спектра".
Фред Марш тридцати пяти лет, доселе не поименованный, но о котором мы уже знаем, что он успел замечательно разбогатеть (на пляжной недвижимости) и ездит на вызывающе красном спортивном "альфа-ромео", был представлен Хайди Эгрет на сугубо приватном вернисаже в одной из небольших, но изысканных галерей Беркли. Через две недели Хайди и Фред уже вовсю наслаждались совместной жизнью в его шикарных апартаментах.
Татуировка Хайди на самом деле чрезвычайно напоминала (и по-прежнему напоминает) греческую букву пси Ψ, то есть символ волновой функции в уравнениях Эрвина Шрёдингера. Но она также чрезвычайно напоминает и дьявольские вилы, и тот трезубец, что послужил морскому божеству Посейдону. Потому что, если уж говорить честно, все эти три фиговины просто чертовски, почти до конгруэнтности смахивают друг на друга.
И пока это все, что мы можем сказать о татуировке. С прабабушкой Хайди Эгрет все обстоит намного сложнее. Нам неясно, была ли она той самой женщиной, которую Эрвин Шрёдингер пылко любил пятнадцать или двадцать дней в уединенном заснеженном шале в горах Швейцарии. Мы не знаем даже, как звали эту прабабку, сама Хайди тоже понятия не имеет. Как хотите, но все выглядит именно так, словно бы Природа специально установила для нас такие правила игры: чем больше мы узнаем про одну часть загадки (татуировка), тем меньше у нас уверенности во второй (прабабушка). Любопытно, что Вернер Гейзенберг еще в 1927 году опубликовал одну статью (Zeitschrift fur Physik 43 172–198), где сформулировал четкое определение аналогичной проблемы для микромира, ныне известной преимущественно как Принцип неопределенности Гейзенберга.
Но зато теперь мы можем узнать все, что нам нужно знать о татуировке, и это более или менее утешает.
- Это трезубец, и он означает, что я преданная поклонница Нептуна, - объяснила Хайди. - Был такой морской бог, думаю, вы все знаете. Раньше я очень много занималась серфингом, чуть ли не по всему побережью.
Дело было в Беркли, и они сидели в уличном кафе вчетвером, Хайди и Фред, Джон и Эми. День был ясный и солнечный, перед компанией открывалась широкая живописная панорама Бухты.
- А у твоей мамы была татуировка вроде этой? - спросил Джон.
- Не припомню, чтобы я видела что-нибудь такое, - сказала Хайди и покачала головой.
Ее мать умерла, когда Хайди было восемь лет. Отец позже женился во второй раз, но погиб в колоссальной свалке на калифорнийском шоссе 101, когда густейший туман заволок все окрестности. Хайди тогда было четырнадцать. Она осталась на попечении своей молодой мачехи, и у них сложились почти дружеские отношения, но когда девушке исполнилось семнадцать, мачеха снова вышла замуж, и тогда Хайди сбежала из дома. Несколько лет она жила на пляжах, занимаясь серфингом, и как раз в тот период сделала себе эту татуировку.
- В Санта-Кларе, - уточнила она.
- Каждый день я узнаю про нее что-нибудь новенькое! - весело ухмыляясь, сказал Фред, щеголявший легким светлым костюмом из натурального шелка. На левом запястье у него был огромный и безумно дорогой хронометр в корпусе из платины, который неизбежно бросался в глаза, так как Фред постоянно держал эту руку на спинке стула Хайди.
- Получается, это всего лишь обычный трезубец Нептуна, - резюмировала Эми. - И все?
- Нет, отчего же, - возразила Хайди. - Заодно и талисман, приносящий удачу. Такая гравировка была на серебряном кулоне, который мне подарила бабушка, мать моей матери. Мне скопировали этот рисунок, но потом я потеряла кулон.
- Ну, теперь уже больше не потеряется, - довольно заметил Фред, похлопывая Хайди по плечу.
Бабушка Хайди приехала из Ирландии, чтобы провести целый год с внучкой и ее отцом, после того как мать Хайди, а для бабушки единственная дочь, скоропостижно скончалась.
- Она подарила мне кулон перед самым отъездом, - добавила Хайди. - И я думаю, что этот кулон принадлежал ее матери, моей прабабке. Ее похоронили где-то в Ирландии, так говорила бабушка. Но я точно не знаю где.
Эми Беллаква и Джон Артопулос поженились 18 сентября 2006 года. Теперь Эми большую часть времени уделяет своей мозаике, а официанткой лишь подрабатывает. Что касается Джона, тот с огромным усердием толкает физику вперед, но пока еще в качестве малооплачиваемого постдока.
Вероятности настаивают, что живут они где-то поблизости от лаборатории Ферми (окрестности Батавии, штат Иллинойс). Но вполне возможно, что они обосновались в Кембридже, а Джон получил работу в Гарварде. Или что все произошло как раз наоборот.
Но кое-что мы все-таки знаем абсолютно точно. Мы точно знаем, что Джон и Эми вместе, и знаем, что навсегда, а это ведь и есть самое главное.
Перевела с английского Людмила ЩЁКОТОВА
© Eugene Mirabelli. The Woman in Schrodinger's Wave Equations. 2005. Печатается с разрешения журнала "Fantasy & Science Fiction".
Евгений Бенилов
В тупике
И ты ни разу не пожалел, что бросил физику, старина? А ведь у тебя были отличные способности…
Отхлебнув коньяку, профессор Жак Фонтэн (субтильный брюнет лет сорока, с бородой, в очках, в потертых джинсах и выцветшей ковбойке) поставил рюмку на подлокотник кресла. Стены его кабинета покрывали книжные полки, на экране стоявшего на столе компьютера волнисто перебирали плавниками русалки. Рядом с компьютером лежал лист бумаги с ровными рядами формул - было видно, что у профессора красивый почерк. Над столом висела картина в массивной золоченой раме, изображавшая молодую даму в пышном открытом платье, с сиамской кошкой на серебряной цепочке.
- Ни разу не пожалел, Жак. Для науки у меня не хватало воображения… да и не люблю я сидеть на одном месте с утра до вечера, каждый божий день. После окончания физфака меня хватило ровно на три месяца - а потом я отнес документы на Высшие курсы криминалистики. Работа сыщика как раз для меня!
Комиссар Джеф Дженсен (тяжеловесный, широкоплечий блондин, одетый в оранжевый мундир госслужащего IV разряда) положил сигару на край пепельницы. Извиваясь как угорь, струйка дыма поплыла к потолку.
- Нравится работа сыщика, говоришь? - Фонтэн усмехнулся. - А помнишь, как я пытался приучить тебя к детективным романам?
- Помню, - рассмеялся Дженсен. - Я тогда читал одну фантастику.
- Впрочем, вряд ли ты заехал для того, чтобы продолжить спор о книжках, - сказал физик. - Выкладывай, зачем пожаловал, Джеф.
Прежде чем ответить, полицейский еще раз затянулся сигарой.
- Как это ни странно, я пришел как раз для того, чтобы поговорить о фантастике… - Дженсен замялся. - Помнишь, мы с тобой читали роман, где описывалась "нуль-Т" - "нуль-транспортировка", позволявшая переносить людей и грузы с планеты на планету?… Так вот, меня интересует твое мнение как ученого: противоречит ли нуль-Т законам физики?
Фонтэн с удивлением посмотрел на приятеля.
- Противоречит, - ответил он после паузы. - Ведь планеты, как правило, движутся относительно друг друга, так что импульс транспортируемого объекта не сохраняется.
- Давай предположим, что объект пересылается в пределах одной и той же планеты…
- А зачем тебе? - физик попытался поймать взгляд собеседника. - Может, расскажешь все по порядку?
Несколько мгновений Дженсен молчал, задумчиво вертя в пальцах дымящуюся сигару.
- Что ты знаешь о Тупиковом Потрошителе, Жак? - спросил он наконец.
- Почти ничего - за уголовной хроникой я не слежу.