Но после каждой беседы бывший старший лейтенант подписывал строгую бумагу о неразглашении - хотя это именно он рассказывал, а Академик слушал.
В паузе между расспросами Коколия спросил о судьбе рейдера. Оказалось, его утопили англичане за десять дней до окончания войны. Английское железо попало именно туда, куда звал его раненый Коколия - только с опозданием на три года. Судовой журнал был утрачен, капитан крейсера сидел в плену у американцев.
Какая-то тайна мешала дальнейшим разговорам - все уперлись в тайну, как останавливается легкий пароход перед ледяным полем.
Наконец Академик сознался: он искал точку, куда стремился немецкий рейдер, и точка эта была размыта, непонятна, не определена. Одним желанием уничтожить конвой не объяснялись действия немца - что-то в этой истории было недоговорено и недообъяснено.
Тогда Коколия рассказал Академику свою полную животной боли считалочку - 290 градусов, пять минут, 10 градусов, тридцать минут. Считалочка была долгой, столбики цифр налезали один на другой.
На следующий день они ушли в море на сером сторожевике, и Коколия стал вспоминать все движения немецкого рейдера, которые запомнил в давние бессонные дни.
Живот снова начал болеть, будто в нем поселился осколок, но он точно называл градусы и минуты.
- Точно? - переспрашивал Академик, и Коколия отвечал, что нет, конечно, не точно.
Но оба знали, что - точно. Точно - и их ведет какой-то высший штурман, и проводка сделана образцово.
Коколию привел сторожевик точно в то место, где он слышал журчание воды и тишину остановившихся винтов крейсера.
Сторожевик стал на якорь у таймырского берега.
Они высадились вместе со взводом автоматчиков. Фетин не хотел брать хромоногого грузина с собой, но Академик махнул рукой: одной тайной больше, одной меньше.
Если что - все едино.
От этих слов внутри бывшего старшего лейтенанта поднялся не страх смерти, а обида. Конечно - да, все едино. Но все же.
Они шли по камням, и Коколию пьянил нескончаемый белый день, пустой и гудящий в голове. За скалами было видно огромное пустое пространство тундры, смыкающейся с горизонтом.
Группа повернула вдоль крутых скал и сразу увидела расселину - действительно незаметную с воздуха, видную только вблизи.
Здесь уже начали попадаться обломки ящиков с опознавательными знаками "Кригсмарине" и прочий военный мусор. Явно, что здесь не просто торопились, а суетились.
Дальше, в глубине расселины, стояло странное сооружение - похожее на небольшой нефтеперегонный завод. Раньше оно было скрыто искусственным куполом, но теперь часть купола обвалилась. Теперь со стороны моря были видны длинные ржавые колонны, криво торчащие из гладкой воды.
Тонко пел свою песню в вышине ветряной двигатель, но от колонн шел иной звук - мерный, пульсирующий шорох.
- Оно? - выдохнул Фетин.
Академик не отвечал, пытаясь закурить. Белые цилиндры "Казбека" сыпались на скалу, как стреляные патроны.
- Оно… Я бы сказал так: забытый эксперимент.
Фетин стоял рядом, сняв шапку, и Коколия вдруг увидел, каким странно мальчишеским стало лицо Фетина. Он был похож на деревенского пацана, который, оцарапав лицо, все-таки пробрался в соседский сад.
- Видите, Фетин, они не сумели включить внешний контур - а внутренний, слышите, работает до сих пор. Им нужно было всего несколько часов, но тут как раз прилетел Григорьев. К тому же они уже потеряли самолет-разведчик, и как ни дергались, времени им не хватило.
Академик схватил Коколию за рукав, он жадно хватал воздух ртом, но грузину не было дела до этой истории.
Фетин говорил что-то в черную эбонитовую трубку рации, автоматчики заняли высоты поодаль, а на площадке появились два солдата с миноискателями. Все были заняты своим делом, а Коколия стремительно убывал из этой жизни, как мавр, сделавший свое дело, и которому теперь предписано удаление со сцены.
Академик держал бывшего старшего лейтенанта за рукав, будто сумасшедший на берегу Черного моря, тот самый сумасшедший, что был озабочен временем:
- Думаете, вы тут ни при чем? Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов.
- Я не понимаю, что это все значит, - упрямо сказал Коколия.
- Это совершенно неважно, понимаете вы или нет. Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов! Думаете, вы конвой прикрывали… Да? Нет, это просто фантастика, что вы сделали.
- Я ничего не знаю про фантастику. Мне не интересны ваши тайны. За мной было на востоке восемь транспортов и танкер, - упрямо сказал Коколия. - Мой экипаж тянул время, чтобы предупредить конвой и метеостанции. Мы дали две РД, и мои люди сделали, что могли.
Академик заглянул в глаза бывшему старшему лейтенанту как-то снизу, как на секунду показалось, подобострастно. Лицо Академика скривилось.
- Да, конечно. Не слушайте никого. Был конвой - и были вы. Вы спасли конвой, если не сказать больше, вы предупредили все это море. У нас встречается много случаев героизма, а вот правильного выполнения своих обязанностей у нас встречается меньше. А как раз исполнение обязанностей приводит к победе… Черт! Черт! Не об этом - вообще… Вообще, Серго Михайлович, забудьте, что вы видели - это все не должно вас смущать. Восемь транспортов и танкер - это хорошая цена.
Уже выла вдали, приближаясь с юга, летающая лодка, и Коколия вдруг понял, что все закончилось для него благополучно. Сейчас он полетит на юг, пересаживаясь с одного самолета на другой, а потом окажется в своем городе, где ночи теплы и коротки даже зимой. Только надо выбрать какого-нибудь мальчишку и купить ему на набережной воздушный шарик.
Шлюпка качалась на волне, и матрос подавал ему руку.
Коколия повернулся к Фетину с Академиком и сказал:
- Нас было сто четыре человека, а с востока восемь транспортов и танкер. Мы сделали все, как надо. - И, откозыряв, пошел, подволакивая ногу, к шлюпке.
Физика низких температур
Липунов старел одиноко, и старение шло параллельно - и в главной жизни, и в параллельной, тайной.
Старик Липунов был доктором наук и доживал по инерции в научном институте. Одновременно он служил в загадочной конторе, настоящего названия и цели которой он не знал, кем-то вроде курьера и одновременно швейцара. Курьерские обязанности позволяли ему время от времени забегать в пустующее здание института, да и стариковские ученые советы шли реже и реже. Физика низких температур подмерзла, движение научных молекул замедлилось, и даже адсорбционный насос, проданный кем-то из руководства, неудивительным образом исчез из лаборатории Липунова.
Жидким азотом растворились научные склоки и научные темы, жидкое время утекло сквозь пальцы.
- Благодаря бульварным романам гражданин нового времени смутно знает о существовании Второго начала термодинамики, из-за порядкового числительного подозревает о наличии Первого, но о Третьем не узнает никогда, - губы заведующего лабораторией шевелились не в такт звука. Шутник заведующий был ровесником Липунова, но в отличие от него был абсолютно лыс.
Он пересказывал Липунову невежественные ответы студентов и теорию Жидкого Времени, снова вошедшую в моду. Время, согласно ей, текло, как вязкая жидкость, и вполне описывалось уравнением Навье-Стокса…
Навьестокс… Кокс, кс-кис-кс. Крекс-пекс-фэкс… Звуки эти, попав в голову Липунова, стукались друг о друга внутри нее. "Мой мозг высох", - думал Липунов, слушая рассказ о том, что Больцман повесился бы второй раз, оттого что его температурные флуктуации забыты окончательно.
Но он кивал суетливому лысому начальнику сочувственно, будто и правда следил за разговором. Они, кстати, представляли комичную пару.
Липунов еще числился в списках, на сберегательную книжку ему регулярно приходили редкие и жухлые, как листья поздней осенью, денежные переводы из бухгалтерии.
Иногда даже к нему приходили студенты - было известно, что он подписывал практикантские книжки стремительно, не читая.
Это все была инерция стремительно раскрученной жизни шестидесятых.
Нет, и сейчас он приходил на семинары и даже был членом ученого совета.
Перед Новым годом, на последнем заседании, он чуть было не завалил чужого аспиранта. Аспирант защищался по модной теории Жидкого Времени.
Суть состояла в том, что время не только описывалось в терминах гидродинамики, но уже были сделаны попытки выделить его материальную субстанцию. Сытые физики по всему миру строили накопители. В Стэнфорде уже выделили пять наносекунд Жидкого Времени, которые, впрочем, тут же испарились, а капля жидкого времени из европейской ловушки протекла по желобку рекуператора полсантиметра, прежде чем исчезнуть.
Про рекуператоры и спросил Липунов аспиранта, установки по обратному превращению жидкости во время еще были мало изучены, исполняли лишь служебную функцию.
Аспирант что-то жалобно поблеял о том, как совместится временная капля с прежним четырехвектором пространства времени.
Но Липунов уже не слушал. Незачем это было все, незачем. Судьба аспиранта понятна: чемодан - вокзал - Лос-Аламос. Что его останавливать? Не его это, Липунова, проблемы.
Но уже вмешался другой старикан, и его крики: "При чем тут релятивизм?!" - внесли еще больше сумятицы в речи диссертанта.
Впрочем, белых шаров оказалось все равно больше, как и следовало ожидать.
Мысль о рекуператорах как ускорителях времени еще несколько раз возвращалась к Липунову.
Последний пришелся как раз на предновогоднюю поездку на другую службу. Это была оборотная сторона жизни Липунова - поскольку он, как Джекил и Хайд, должен был существовать в двух ипостасях даже в праздники. Вернее, особенно в праздники.
Если в лаборатории два-три старика, выползая из своих окраинных нор, быстро съедали крохотный торт, больше похожий на большую конфету, то в другой жизни Липунов был обязан участвовать в большом празднике. Именно участие было его служебной обязанностью.
Дело в том, что согласно привычкам своей второй жизни Липунов был благообразен и невозмутим - настоящий английский дворецкий. Вернее, русский дворецкий. Он до глаз зарос серебряной бородой.
Мало кто знал, что Липунов отпустил бороду еще молодым кандидатом, когда обморозился в горах. Молодой Липунов двое суток умирал на горном склоне, и с тех пор кожа на его лице утратила чувствительность, превратилась в сухой пергамент, и всякий, кто всмотрелся бы в него внимательнее, ощутил бы холод отчаяния и усталости.
Но всматриваться было некому. Сын его несколько лет назад пропал: просто ушел на городской праздник и исчез. Так бывает в большом безжалостном городе - и это для Липунова было лучше, чем перспектива ехать в какое-нибудь холодное помещение, под яркий свет медицинских ламп.
Дочь давно уехала в Америку с однокурсником - молодым ученым. Жидкое Время отняло у него дочь, на волнах все того же Жидкого Времени, взмахивая грантами на прощание, уплыли у него зять с дочерью. С женой они разошлись в начале девяностых, когда ей надоело мерзнуть в очередях. Жены не было, и трагически пропал сын: пятнадцатилетний мальчик вышел прогуляться на День города и исчез. Итак, родных не было, а седая борода лопатой определенно была.
Борода была лучше фамилии, потому что иметь в России фамилию "Липунов" - все равно что быть Пожарским.
Борода Липунова пользовалась неизменным спросом под каждый Новый год. Высокий старик Липунов был идеальным Дедом Морозом.
Итак, он ехал в троллейбусе в скорбном предвкушении новогодних обязанностей. Схема рекуператора снова встала у него перед глазами, он задумался о радиусе искажения временно€го поля. Все выходило как в шутках юмористов времен его молодости - тех юмористов, которые предлагали убыстрить время на профсоюзных собраниях и замедлить его потом для созидательной деятельности.
В отличие от эстрадного юмора, Жидкое Время должно было пульсировать в рабочем объеме рекуператора, а потом распыляться вовне. Туда-сюда - на манер того рекуператора, что прокачивал электрическую кровь в метре над ним - на крыше троллейбуса. В принципе, нужно было только переохладить объем…
Но в этот момент сзади подошла старуха-кондукторша и постучалась ему в спину, как в дверь. Липунов обернулся - и старуха признала в нем неимущего пенсионера.
Липунов улыбнулся ей, быть может, своей сверстнице, присел, но миг был упущен. Воображаемая капля перестала распадаться в его схеме, и рекуператор растворился, как пар от дыхания в морозном воздухе.
На следующей остановке в троллейбус вошла Снегурочка в коротеньком синем полушубке. Она махнула радужной купюрой и, не спросив сдачи, сунула ее кондукторше. Отвернувшись к заиндевевшему стеклу, она нарисовала ногтем сердце, затем какой-то иероглиф и, наконец, три шестерки рядом.
- Тьфу, пропасть. Что и говорить о научном знании, - Липунов вытащил газету и уткнулся в нее.
Пошло два часа, и его сорная, серная, паленая, как водка, неистребимая контора невнятного назначения нарядила Липунова в прокатную шубу. Хлопая обшлагами, Липунов невозмутимо доставал из мешка подарки вашим и нашим, сотрудницам и сотрудникам, пил чары с теми и с этими. Его сограждане давно привыкли к тому, что их Новый год давно и прочно замещает Рождество и стал самым популярным гражданским праздником. Новый год накатывается, как война, грохочет хлопушками, бьет алкогольным кулаком в грудь, валит с ног желудочными средствами массового поражения.
Веселье в его конторе наматывалось на руку, как сахарная вата. Но вот уже исчезли Большие начальники, Начальники средние, поправляя галстуки, вышли из темных кабинетов, а за ними, чуть погодя, выскользнули Неглавные сотрудницы.
Было еще не поздно, и Липунов позвонил в прокатную контору. Шубу, дурацкий красный колпак и палку с мешком можно было сдать обратно прямо сегодня - но теперь самому.
Он украл с праздничного стола бутылку коньяку и спрятал ее в большой полосатый носок для подарков. После недолгих размышлений, решив не переодеваться, Липунов засунул свое пальто в мешок, двинулся в центр города и принялся плутать среди кривых переулков. На город навалился антициклон, холод разлился по улицам, будто жидкий гелий, поведение которого Липунов изучал последние двадцать лет.
Город между тем заполонили банды ряженых. Липунову часто попадались такие же, как он сам, подвыпившие Деды Морозы. Все они не очень твердо стояли на ногах и постоянно подмигивали своему собрату.
Для Липунова, впрочем, персонаж, которого он исправно много лет исполнял на профсоюзных, или, как их теперь называли, "корпоративных", праздниках, этот его отмороженный двойник в красной мантии был непонятен. Он был похож на снежного царя, что привык замораживать жилы и кровь мертвецов леденить.
Оттого он ненавидел свою общественную обязанность. Но показывать отмороженное лицо со старческими морщинами было куда неприятнее.
Липунов знал о новогодней традиции все. Поэтому он утешался тем, что вместо русского Деда Мороза его могли нарядить в модного канадского лесоруба по имени Санта-Клаус. Между ними такая же разница, как между бойцом в шинели и американским солдатом в курточке. Так и сейчас - он избежал куцей куртки, но колпак был явно от комплекта Санта-Клауса.
Липунову было понятно, что его персонаж помирает каждый Новый год, поскольку на смену ему спешит какой-то карапузик в шапочке. А этот карапузик, в свою очередь… Так, в глазах Липунова, его двойник превращался в готового к употреблению покойника. Будущий покойник со счетным временем жизни.
Однажды ему приснился исторический сон, как к нему, будто к царю Николаю - Санта-Николаю-Клаусу, к старику с белой бородой, - ползет по снегу карапуз Юровский. И, ожидая скорой смерти царя, ожидает вокруг обыватель царских нечаянных подарков: скипетра, забытого под елкой, и меховой короны - то есть императорских драгоценностей, конфискованных перед расстрелом. Траченной молью профсоюзной шапки Мономаха.
Он вспоминал этот сон с тоской лектора, которому снится страшный сон про ошибку в первой же фразе…
На этих мыслях он чуть не стукнулся лбом в вывеску прокатного пункта.
Липунов перешагнул порог и, оступившись, покатился по лестнице, поднявшись на ноги только перед стеной с двумя дверями - железной и деревянной. Позвонил, немного подумав, в железную.
Никто не ответил, из микрофона на косяке не хрюкнул охранник, не раздалось ни звука из внутренностей сообщества карнавальной аренды. Липунов покосился на деревянную дверь, но все же дернул на себя металлическую - она легко растворилась.
Внутри было неожиданно холодно. Оттого, не оставляя следов снежными сапогами, Липунов пошел искать служащих людей.
За стойкой, под портретом Деда Мороза в дубовой раме, стрекотал факс. Бумага ползла по ковролину, складываясь причудливыми кольцами.
Никого, впрочем, не было и тут.
Липунов завернул за угол и постучал в белую офисную дверь. Дверь стремительно отворилась, и, придерживая ее рукой, на Липунова уставилась Снегурочка.
Та самая, что он видел в троллейбусе.
Теперь, присмотревшись, Липунов видел, что она гораздо выше его самого и имеет какой-то неописуемо похотливый вид. У флегматичного Липунова даже заныло в животе. Но он вспомнил о возрасте и своем морщинистом теле с пергаментной мертвой кожей.
Да и много видел он секретарш и никчемных офисных барышень, что воспринимали его как мебель, как истукана в приемной или - как плюшевую игрушку с приделанной капроновой бородой, мягкой, белой, пушистой.
- А, вы еще… Нехорошо опаздывать… - Снегурочка погрозила Липунову пальчиком. Потом наклонилась и погладила Липунова по щеке. Он практически не ощутил ее прикосновения - пальцы барышни были холодны как лед, почти так же, как его вымороженная давним и нынешним морозом кожа.
Снегурочка улыбнулась - и вдруг резко дернула его за бороду.
Удовлетворенная результатом, она обернулась и крикнула в темноту:
- Еще один… Наш. - И, отвечая на кем-то не заданный вопрос, утвердительно кивнула собеседнику: - Настоящий. Да, да. Я проверила, ну скорее…
Из тьмы выдвинулся Дед Мороз и потащил Липунова за собой - в темный пустой коридор, потом по лестнице вниз, кажется, в бомбоубежище. "Точно, бомбоубежище", - решил Липунов в тот момент, когда они проходили мимо гигантских герметических дверей, которые невидимый некто наглухо закрывал между ними.
Наконец перед Липуновым открылось огромное пространство, наподобие станции метрополитена, все наполненное красным и белым. Сотни Дедов Морозов безмолвно стояли здесь.
А на возвышении перед ними, в манере, хорошо известной Липунову по детскому чтению Дюма, держал речь их предводитель.
Ничего хорошего Липунову эта речь не сулила. Ясно было, что эти-то настоящие, а он, Липунов, - фальшивый. Ясно было, что материализм низложен, а все, что окружает Липунова, - воплощенный Второй закон термодинамики. Тепловая Смерть вселенной, одетая в красные шубы и куртки, вполне интернациональная. Не хватало только вооружить их косами и поглубже спрятать сотни голов в красные капюшоны.
Предводитель говорил медленно, слова его были тяжелы, как лед, и безжизненны, как слежавшийся снег.