Он затряс головой. Площадь, солнечная и мусорная, полна была фырчащими и воняющими автобусами. Люди спешили мимо, уезжали и приезжали. А перед Кимом стоял рыжий мальчик лет десяти и, облизывая мороженое, внимательно разглядывал сидящего. Потом он оторвался от своего приятного занятия и вежливо поинтересовался:
– Дядя, вам плохо?
Ким качнулся, ища равновесия, слабо улыбнулся:
– Все нормально, парень. Мне хорошо.
Мальчик глубокомысленно кивнул и, вновь принявшись за мороженое, отправился по своим делам. А Ким, почувствовав боль, опустил глаза и увидел свои непроизвольно сжатые кулаки и ногти, впившиеся в ладони.
С этой минуты он уже сознательно боролся со сном. Еще покачивало, когда он входил в автобус. Пробрался на свое место в конце, сел у окна. Минут через пять, перед самым отходом, женщина с грудным ребенком попросила его поменяться местами. Он едва ее понял – настолько был погружен в себя, молча кивнул и пересел.
Автобус, стрельнув черным дизельным дымом, вырулил с площади и пошел узкими улочками к окраинам. Маршрут вообще-то проходил через центр, но с недавних пор, после письма в газету местных пенсионеров о том, что-де выхлопными газами "Икарусов" загрязняется чистый воздух города, водителей обязали центр объезжать, и они, экономя время и горючее, предпочитали теперь лавировать переулками, но не выбираться на дальнее окружное шоссе.
Все было как обычно, как множество раз, когда Ким ездил повидаться с матерью, но сейчас он был весь в напряжении, словно солдат перед боем. Внешне это никак не отражалось: сидит человек, поглядывает скучающе по сторонам. Все привычно, видено и перевидено, кажется, что вот сейчас зевнет пару раз и, прикрыв глаза, задремлет. А внутри него разве что не звенело, так туго все было сжато. Какое-то время он гадал, что может еще случиться, но потом бросил это занятие. Какой смысл? Произойти могло все.
И произошло. Автобус к тому времени выбрался из старых кривых улочек города и, прибавив скорости, бежал по шоссе, ведущему сначала через небольшие поселки среди невысоких гор, а затем впадавшему в широкую трассу.
Заболело сердце. Боль в левой стороне груди, поначалу тупая, несильная, стала острой и росла, росла. Потемнело в глазах, перехватило дыхание. Горло словно набили ватой. Он, уже не соображая ничего, замычал, пытаясь встать, и рванул ворот рубашки…
Очнулся Ким на обочине, в траве. Вокруг него хлопотали женщины, подкладывая под голову сумку и подсовывая под нос ампулу нашатырного спирта с отломанным носиком. "Икарус" стоял неподалеку и остальные пассажиры прогуливались около него, ожидая, когда можно будет ехать дальше. Ким поймал на себе несколько брезгливо-заинтересованных взглядов, какими смотрят на эпилептиков.
Кто-то из нетерпеливых пассажиров спросил достаточно громко для того, чтобы Ким мог услышать: "Ну что, поехали? И так сколько времени потеряли!"
Ким отвел от лица руку с нашатырем, спросил у одной из женщин:
– Долго я был в обмороке?
– Минут пять, – ответила та.
– Ну ладно, повалялись и будет. – И несмотря на то, что его пытались удержать, поднялся на ноги. Отряхнул джинсы, с сожалением осмотрел рубашку – две пуговицы у воротника с мясом вырваны – и, подхватив сумку, подошел к шоферу автобуса, курившему в стороне.
– Езжайте.
Тот встрепенулся, отбросил сигарету.
– А ты?
– Я – все. Отъездился. – И поспешил добавить в ответ на непонимающий взгляд: – На сегодня. Меня до города милиция подбросит. Подвезете, товарищ сержант?
Желто-синий милицейский "Урал" только что затормозил рядом, и водитель автобуса уже успел объяснить сержанту в белой каске причину остановки.
Милиционер, услышав вопрос, глянул недоверчиво – только что человек без сознания валялся – потом качнул шлемом:
– Садись.
Ким обернулся к женщинам, приводившим его в чувство – одна еще не поднялась с колен, сказал:
– Спасибо! Извините за беспокойство, – и полез на заднее сиденье "Урала" за спину милиционера.
Мотоцикл затарахтел, дернулся и выскочил на шоссе, оставив сзади автобус с потянувшимися к нему пассажирами. А вместе с ними остались позади и надежды Кима вырваться из омута, безнадежно глубокого в своей безысходности…
Но уехал Ким недалеко. Неудачу с побегом он еще не успел прочувствовать как следует. Он только начинал понимать, что теперь рухнуло все и выхода не остается никакого. Сознание еще искало, за что бы уцепиться, как выкарабкаться.
И, даже не поняв сначала сам, почему, Ким похлопал по плечу милиционера:
– Остановите!
Тот резко – с пассажиром опять что-то – затормозил, свернул к обочине. Ким соскочил с мотоцикла. Милиционер обернулся к нему сердито:
– Ты что?
Ким улыбнулся, успокоил:
– Да нет, сержант, все в порядке. Просто передумал. Пешком пройдусь, мне полезно. Спасибо, что подвезли.
Милиционер какое-то время смотрел внимательно, соображая, потом протянул, сделав вид, что понял:
– А-а… Ну, давай! – и уехал.
Ким несколько минут смотрел ему вслед, затем, поудобнее устроив ремень сумки на плече, зашагал назад, к повороту, который они только что проехали. Там от асфальтовой реки в лес уходило неширокое ответвление, и стояла стрела указателя: "Обсерватория – 7 км". Последнее место, где ему могли помочь или хотя бы посоветовать что-то. Слабая надежда, да и на что еще теперь надеяться оставалось?
Вот какая мысль пришла ему в голову. И при тщательном рассмотрении не такой уж глупой была эта мысль. Во всем, что с ним происходило, чувствовалась какая-то связь, безумный, но все-таки смысл. Обморок, сны, затем появление суперспособностей и вот теперь – сопротивление его бегству. Кому-то не хотелось отпускать его, кому-то он был очень нужен. И этот кто-то свободно обращался с его сознанием, копался в нем, как в ящике комода, разыскивая сокровенное, скрытое. Нашел ли, нет – трудно сказать. Но, может быть, взамен того, что искал, а, может быть, и плюс к этому, вручил ему возможности, которыми в такой мере не обладал ни один человек на Земле.
Вот оно – на Земле! Вот что не давало ему покоя. Не было у людей таких возможностей. Насколько ему было известно. Да нет, ерунда, таких возможностей у человечества просто не могло быть. А значит… Что, значит? Что с ним в контакт вступил неземной разум? Ну-у, ребята, так далеко можно зайти. Настолько далеко, что никакая психушка не остановит. Тоже еще, объект контакта. Достойный объект, нечего сказать! Что же это получается? Мечтали-мечтали, сочиняли-сочиняли – и на тебе, получи контакт. Никаких "тарелок", никаких жукоглазых, никакого тебе братства и единства цивилизаций. Мечется шиз полоумный, творит пакости людям и по скудоумию своему выдумывает фантастические бредни, пытаясь оправдать душевное заболевание. Не фантазировать надо, а лечиться!
Хотя, что особенно фантастического в предположении о контакте? Уж не более его новых способностей. А в том, что они – реальность, у него уже был случай убедиться. Такой случай, что не приведи господь на ночь вспомнить! Ужас…
И ведь не зря он слез с милицейского мотоцикла и идет сейчас к обсерватории. Ох, не зря! Никто, конечно, мысли этой, о контакте ему не внушал, сам допер, подсознание сработало. Оно же и выход нашло, куда обратиться. До Академии наук далеко. И станут ли еще там его выслушивать? А обсерватория под боком, люди, работающие в ней, ближе всех к звездам расположены, не считая, естественно, космонавтов. Может быть, найдется там человек, чтобы мог выслушать. На худой конец можно будет продемонстрировать свои возможности. Хотя очень не хочется этого делать. Шагая вверх по узкой асфальтовой дорожке, Ким невесело усмехнулся. Вот ведь какое настырное существо человек. Страшно, страшно так, что впору забиться куда-нибудь в темный уголок и сидеть там, выжидая и тихонечко повизгивая. И, несмотря на этот страх, он все же куда-то идет, желая разобраться досконально во всем, до самого последнего пунктика.
А нужно ли это, так ли уж необходимо? Он прислушался к себе. Гул был, только теперь он стал басовитее, мягче, словно работавший трансформатор увеличился в размерах и мощности. Нет, пока эта штука в нем гудит, не будет ему покоя, не остановится он.
Попасть на территорию обсерватории оказалось не очень сложно. На дороге был контрольный пункт, где проверяли документы у водителей всех машин, направляющихся в хозяйство обсерватории. Продолжалась проверка какие-то минуты, но Киму этого хватило, чтобы подобраться сзади к потрепанному "КамАЗу", груженному огромными катушками с кабелем, и спрятаться среди этих катушек в лучших традициях детективных фильмов. Наверное, можно было и прямо подойти к охранникам, объяснить все, попросить пропустить. Придумать какую-нибудь историю. Но не хотелось объяснять, упрашивать. Нужно было поберечь весь запас своей убежденности для тех, кто с ним будет разговаривать там, в обсерватории.
"КамАЗ" остановился у невысокого здания. Шофер, хлопнув дверцей, ушел, и тогда Ким решился выбраться наружу.
Определить, где находится сама обсерватория, не составляло труда, огромный купол был виден издалека, и Ким, не колеблясь, отправился по бетонной дорожке.
Дальше вестибюля ему пройти не удалось. Дежурство здесь было налажено. Смуглая женщина лет сорока остановила его вопросом:
– Вы к кому, товарищ?
Ким замялся, не зная, как начать.
– Ну, в общем… мне надо посоветоваться с кем-нибудь…
Женщина кивнула серьезно:
– Понятно. А по какому вопросу: личному или?.. – Она не закончила фразу.
Ким подтвердил:
– По личному. – И, подумав, добавил: – И "или" тоже. Даже в большей степени.
Женщина еще раз кивнула и, наклонившись к коробочке селектора, сказала:
– Алексей Матвеевич, к вам посетитель.
Послышался глубокий вздох, потом ответили:
– Что, Мария Александровна, опять "чайник"? Иду.
Женщина смущенно глянула на Кима – слышал ли? Но тот не обиделся, даже улыбнулся (чего стоила эта улыбка!) ей в ответ:
– Я знаю, что такое "чайник". В какой-то мере я им и являюсь.
– Да ну, что вы! – запротестовала женщина. – Алексей Матвеевич у нас отвечает за прием посетителей. А их иногда много бывает. Знаете – это очень отрывает от работы. Вот он и шутит иногда так неудачно.
"Чайниками" называют в общественных организациях посетителей с навязчивыми идеями, чаще всего немного не в себе. Но не буйных. Особенно много их почему-то является в редакции газет и журналов. И стоит больших трудов их спровадить. Ну, а в обсерваторию, наверное, приходят "чайники" с космическим уклоном. Этот Алексей Матвеевич, по-видимому, получил общественную нагрузку – принимать и отделываться от них.
Дойдя до этого места в своих размышлениях, Ким почувствовал, что расстраивается окончательно. Ведь в сущности он такой же "чайник". Ну расскажет он, что с ним происходит, поделится своими соображениями. Его вежливо выслушают, что-нибудь посоветуют, очень тактично и мягко. Но смысл того, что ему скажут, будет один: "Шел бы ты, парень, подальше, не морочил бы нам голову!" И ничего не останется, как действительно идти восвояси. А куда пойдешь?!
Но тут в вестибюле появился Алексей Матвеевич. Высокий, тощий, с большим носом на узком лице, глубокими залысинами, приветливой улыбкой. Он прямиком, широко шагая, подошел к Киму, протянул огромную ладонь.
– Здравствуйте! Это вы ко мне? – И, не дожидаясь ответа (вопрос был чисто риторическим, в вестибюле кроме Кима и дежурной больше никого не наблюдалось), пригласил: – Ну что же, идемте.
Ким кивнул сокрушенно, оглянулся на двери – может быть, еще не поздно уйти? – и все же пошел вслед за Алексеем Матвеевичем.
А потом было так, как и представлял себе Ким. Даже хуже. Его выслушали очень внимательно, заинтересованно, ему посочувствовали, поцокали языком сожалеюще и, что самое плохое, даже не спросили доказательств, сделав вид, что поверили на слово.
Алексей Матвеевич – Дроздов была его фамилия – развел над столом длиннющими руками:
Ну что же, молодой человек… Мне понятно ваше волнение. Может быть, в чем-то я с вами не согласен, но это уже мое субъективное мнение. Давайте-ка проанализируем создавшееся положение.
Ким не слушал его. К чему? Все и так слишком ясно. Нет, не говорить нужно было, не убеждать, не изливать душу, а сразу же продемонстрировать, на что он способен. И не по мелочи, не стакан двигать по столу или коробку спичек. Эти люди так устроены, что для того, чтобы их убедить, не меньше, чем вот этот, почти самый большой в мире, телескоп расколотить надо. Ох, надоело это все! Сочувствуют, но не верят. Верят, но не сочувствуют. А он один. Значит, телескоп? Ну, держитесь!
Он тяжело поднялся, повел вокруг себя невидящим взглядом. Дверь кабинета треснула и вылетела наружу, как от удара тарана. Он шагнул в дверной проем.
По коридорам он шел, как по собственной квартире, твердо зная, где свернуть, где подняться по лестнице. Его словно что-то вело. Препятствий на пути не существовало. Столы взлетали в воздух, двери выпадали.
Сзади бежал Дроздов, прячась за углами, с перекошенным, зеленым от ужаса лицом. На грохот разрушений из кабинетов выскакивали люди. Последний лестничный марш вывел его в смотровую комнату. Вначале разорвался, как лист бумаги, с треском и шелестом, деревянный щит, на котором посетители оставляли свои автографы. Затем рухнуло огромное стекло, за которым был центральный зал. Оно раскололось в одно мгновение на тысячи осколков.
Он поднял глаза на телескоп, собирая в себе все оставшиеся силы для решительного удара. И в этот момент кто-то навалился на него, сбил с ног, стал душить.
Это Дроздов, опомнившийся наконец, и понявший, что сейчас произойдет, бросился вперед в отчаянной попытке помешать уничтожению сверхценного инструмента.
Замешательство Кима длилось лишь секунду. Тело Алексея Матвеевича, будто поднятое невидимой рукой, взмыло в воздух и отлетело к стене.
Но этот малый импульс отрезвил Кима. Он понял, что сейчас может произойти непоправимое, и заставил себя остановиться. Обхватив голову руками, скрутившись в немыслимый клубок, он замер на полу, борясь с самим собой, со своей нечеловеческой силой.
Звон уходил, мир возвращался к своему привычному виду. Воздух вновь перестал ощущаться, дышать стало легче. Появилась мелкая дрожь в обмякающих мускулах, и слабость разлилась по телу. Ким разогнулся, сел, прислонившись к стене. Осколки стекла противно заскрипели под ногами. В разбитых дверях столпились сотрудники обсерватории. Слышался торопливый шепот. В углу, почти в такой же обессиленной позе, что и Ким, сидел Дроздов, прижимая ободранной рукой к окровавленному лицу носовой платок. Рукав пиджака был почти оторван, галстука не было вовсе.
Ким провел ладонью по глазам, вытер губы. Спросил хрипло, еще задыхаясь:
– Ну что, теперь вы мне верите?
***
Утром прошло заседание комиссии, но о чем там говорилось, к каким выводам пришли, было неизвестно, и никто, похоже, не собирался информировать Кима. Он сидел у себя в комнате, поглядывал в окно и тихо бесился. Вскакивал, начинал мотаться из угла в угол, засунув кулаки в карманы джинсов – больничную пижаму, которую предлагали, он отверг сразу, остался в чем был, да еще из общежития подвезли несколько его рубашек. Вообще-то с ним не нянчились, не старались угадать каждое желание. Если что было нужно, он всегда мог сказать и отказа не получал. Но ему ничего и не нужно было. Кормили неплохо, ел он – как машина заправляется – по необходимости. Словно какое-то реле срабатывало, и он вставал из-за стола: "Спасибо". Не нужны были никакие деликатесы: он не ощущал в них необходимости.
Телевизор, книги вызывали отвращение. Ученые, что его обследовали, особенно Пищагин, мил-человек Станислав Меркурьевич, видя, как он мается, вроде бы невзначай подсовывали дефицитные детективчики, умную фантастику. Он поначалу схватывал жадно, по старой привычке, благодарил. Но скоро убеждался, что больше двух-трех страниц не одолеть. От поисков убийцы или звездной неразберихи воротило, как от годового отчета конторы по приему макулатуры. Он откладывал книгу и часами лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. Бездумно, печально, сердито на себя и на весь свет. Первые дни было много надежды. Вот сейчас его посмотрят, обследуют и сразу же поднесут на блюдечке рецепт: как избавиться. Но время шло, количество часов, проведенных в различных кабинетах у заумных машин, диагностических и просто заглядывающих внутрь, за опросами – почти допросами, росло, а результатов все не было. Был полный порядок с его организмом. Ничего аномального. Ему так и сказал как-то ассистент Пищагина, отлепляя контакты от тела после очередного сеанса. Сказал безо всякой задней мысли. А Киму почудилась насмешка. И с ним случился еще один приступ. До этого удавалось погасить, задавить в себе злость и раздражение. А тут не выдержал, сорвался. И разгромил очень ценную установку – только клочки полетели, то бишь транзисторы и тиристоры. Не очень напрягался, словно взорвалось что-то в мозгу. А в себя пришел – так все выглядело, будто в лаборатории взрыв произошел: окон, дверей как и не было, а установка по стенам размазана. Хорошо хоть никто из людей не пострадал. Ему в осуждение ничего не сказали, сразу потащили в другую лабораторию – параметры замерять после приступа. А про слова ассистента дознались каким-то образом и тут же того убрали.
Вообще все очень быстро закрутилось тогда, после попытки сокрушить большой телескоп. И двух дней не прошло, как нагрянула комиссия из столицы. Кима перевезли на окраину города, в довольно большой особняк. Что в нем было раньше – неизвестно, но, похоже, какая-то закрытая лечебница, потому что аппаратуры новой не очень много привезли, почти все имелось на месте.
А до переезда он сидел в обсерватории, на квартире у Дроздова. Алексей Матвеевич жил холостяком, поэтому особых неудобств от двухдневного пребывания Кима в своей квартире не испытал. Разве что напуган он был очень, и, хотя вида не подавал, но Киму в спину смотрел с опаской и настороженно ждал, когда же жилец еще какой-нибудь номер выкинет. Ясно видно было, что не сомневался в том, что выкинет, уже приготовился морально к разгрому своей уютной квартирки. Даже не вздохнул с облегчением, когда за Кимом приехали, остался в недоумении: как же так, все цело, все на месте?
Обстановка в особняке сразу сложилась деловая. Из столицы приехали серьезные люди, которые свое дело знали и на пустяки время не тратили. Киму верили, прислушивались к его ощущениям, старались разобраться, помочь. И опасность, которую он представлял, понимали прекрасно.
Сегодня комиссия собиралась на очередное заседание. Все как обычно, но в этот раз, Ким чувствовал, гораздо серьезнее. Результатов исследований не было никаких или почти никаких. Предстояло искать новые пути, поскольку руками разводить в бессилии никто не собирался. И оставаться на прежнем уровне нельзя было.