– Сегодня вечером я твердо собрался сжечь на свалке чёрную шаль, потому что она не шаль, а – чудовище! Вполне возможно, что я сошел с ума – немудрено, впрочем… – я несколько смутился, признавшись в неуверенности насчет здравости собственного рассудка и постеснявшись смотреть моим собеседникам в глаза, повернув голову к окну.
– Наверное, так оно и есть, – очень серьезным, даже тревожным голосом произнёс Серей Семенович.
– То, что я – сумасшедший? – как-то безучастно спросил я, совсем не понимая своего внутреннего состояния.
– Нет, ни в коем случае! Я имел в виду, что ваша шаль – чудовище!
– Вы что, серьезно?! – я пристально посмотрел прямо в глаза Сергею Семеновичу, надеясь заметить в них искорки плохо скрытой иронии, но, к счастью ли, к сожалению ли, не заметил ничего похожего.
– Мое звание, занимаемая должность и характер проводимой операции здесь, в вашем чудесном городе, не оставляют мне времени для шуток, дорогой Валентин Валентинович! Сейчас мне придется, как бы я этого не хотел, раскрыть вам информацию, за разглашение каковой вне стен этого гостиничного номера вы понесете уголовную ответственность. Вы меня хорошо поняли?
– Да! – я весь внутренне подобрался и приготовился выслушать важнейшую, а лично для меня крайне неприятную, государственную тайну.
– У нашей страны, вообще, и у нашей Организации, в частности, есть могущественные враги.
– Нисколько и никогда не сомневался в этом.
Сергей Семенович опять терпеливо улыбнулся, ему, вероятно, нравилось мое дерзкое вызывающее мышление, и, не меняя интонации повествователя-сказочника, принялся просвещать меня дальше:
– Но есть у нас и не менее могущественные друзья. Так вот, ситуация сложилась следующая: в вашем городе на элитном Александровском кладбище похоронили друга наших друзей и наши друзья попросили нас, то есть Организацию, обеспечить надлежащую охрану могилы в течение девяти дней, но кто-то нас опередил и разграбил могилу как раз в ночь накануне пятидесятилетнего юбилея Антонины Кирилловны Кобрицкой. Раскопали могилу, как я сейчас могу предполагать, ваши цыгане. А выкопать они оттуда могли все что угодно. Вполне вероятно, что вы ухитрились купить ко дню рождения любимой тещи некий предмет, условно выглядевший черной шалью, выкопанный из чьего-то гроба…
Я, не спрашивая разрешения, подошел к телефону и сосредоточенно нахмурившись, набрал комбинацию цифр нашего домашнего номера и пока набирал, коротко и убежденно сказал Сергею Семеновичу:
– Нет, неоткуда было взяться этой шали, как из какой-нибудь чертовой могилы!
– Вы куда звоните? – спросил Стрельцов.
– Домой, куда же еще?!
Я слушал длинные гудки примерно в течение минуты, и на лице моем с каждым гудком все отчетливее проступало беспокойство.
– Не отвечают, – с досадой сказал я и положил трубку на рычажки, положительно не зная, что мне делать дальше.
– Вы испытываете тревогу?
Тесть с утра прихворнул, – объяснил я и, подумав, еще кое-что объяснил: – Чем-то внешне он напомнил мне тёщу в день её смерти.
– Чем именно?
Я немного подумал и ответил:
– Теща утром после именин, когда "скорую" ей вызвали, рассказывала: сон ей приснился – будто в могиле она лежит, в тёмной и холодной. И сама даже удивилась, что проснуться смогла, а когда проснулась – на плечах у неё лежала чёрная шаль.
– Вы видели своими глазами, что шаль у нее лежала на плечах, когда она проснулась?
– Нет, своими не видел, поздно встал, шаль уже тесть убрал обратно в шифоньер. Но мне и видеть не надо было, вполне достаточным оказалось посмотреть на тещу, чтобы поверить в ее сон, в эту могилу, которая ей снилась и где она лежала. Самое главное, это – глаза тёщины, смотрелись они темно и безнадежно мёртво, без проблеска мыслей или эмоций и напоминали два окна чужого и таинственного дома, где никто никогда не жил, а вместо пола там дышит ледяным холодом и непроглядной чернотой бездонный провал, напрямую сообщавшийся с самой преисподней.
– Вы это кого-то процитировали? – захотел уточнить Сергей Семенович.
– Да. А кого точно – не помню. Но точнее я бы не мог выразить свои ощущения, возникшие у меня при виде тещи в то утро… и при виде тестя – в утро сегодняшнее! – я помолчал и весомо добавил: – в нашей квартире происходят опасные для жизни людей события и явления, и их нужно немедленно пресечь! Шаль, наверняка, пропитана какой-нибудь ядовитой дрянью, и я бы с удовольствием побыстрее хотел бы выяснить – какой именно?
– Пожалуй, вы нас убедили, – с непонятным любопытством глядя на меня, веско сказал генерал-майор Панцырев, – Майор Стрельцов сейчас со спецгруппой съездит к вам домой и заберет эту шаль. Мы её немедленно, с первым же рейсом, отправим в Москву для подробного анализа и исследования на базе лаборатории "Стикса". А вы, Валентин Валентинович пока останетесь здесь, в этом номере…
– Но… – попытался запротестовать я.
– Никаких – но! Остаться здесь, это – единственный для вас шанс выжить. Хорошенько это себе уясните!
Глава 18
Аджаньга, стоя на лестнице эскалатора, спускался в роскошное подземелье метро, залитое светом и облицованное мрамором. Он с любопытством рассматривал окружавших его со всех сторон людей. Люди, в свою очередь – особенно те, что поднимались ему на встречу вверх по эскалатору, отвечали Аджаньге не менее пристальным и продолжительным взглядом. Аджаньга, естественно, не мог знать, что виной нездорового внимания к нему сотен пассажиров метрополитена являлся неправдоподобно огромный уродливый нос, придающий лицу унгарда в целом отталкивающее, вопиюще безобразное, внушающее отвращение и ужас выражение.
Корректные москвичи и гости столицы мужественно не менялись в лице при виде Аджаньги, не кривились брезгливо, не плевались, не показывали на него пальцем, а просто молча таращились на унгарда, возможно, радуясь, что столь удивительное уродство не постигло их самих.
А между тем, нос у Аджаньги, пока он спускался на эскалаторе, стал как-то по особенному неприятно чесаться и даже, кажется, болеть где-то под переносицей и непрошеная боль эта немедленно принялась щелкающе отдаваться в теменной и затылочной частях черепа. Не понимая, что с ним происходит, не имея представления об элементарной боли в том качестве, как ощущает её человек, Аджаньга не на шутку испугался и резко замотал из стороны в сторону огромной огненно-рыжей головой, словно пёс, набравший полные уши воды.
– Осторожнее, молодой человек! – послышался за спиной Аджаньги сварливый женский голос, вы же не один здесь, не дома у себя! Трясете перхотью, словно в хлеву находитесь!!
Аджаньга скорее по тону, чем по смыслу догадался, что обращаются к нему, и немедленно, как требовали правила местного этикета, оглянулся к пожилой женщине, сделавшей ему замечание.
У женщины чётко читалось на морщинистом лбу: "Я стерва – будьте осторожны!!" Но Аджаньга не умел читать по чертам человеческого лица, да и пока весьма слабо воспринимал чужой язык на слух, совсем не разбираясь в интонациях, и оглянувшись на женщину, не получил от ее внешнего вида какое-нибудь особенное впечатление, и не понял – что же ей было от него нужно. Однако, тем не менее, он счел обязательным спросить: "Вы что-то сказали?"
Ничего хорошего из его попытки не получилось. Не владея еще в достаточной мере новым голосовым аппаратом, Аджаньга надул щеки, хлюпающе пожевав жабьими губами и просто-напросто плюнул женщине в лицо.
Либо неожиданный плевок, либо омерзительная морда Аджаньги, а наиболее вероятно – и то и другое в общем комплекте, сокрушительным образом подействовали на бедную женщину, впервые в жизни столкнувшуюся с человеком более наглым, чем она сама.
С женщиной случилось мерзкое и постыдное – она потеряла сознание, бурно и обильно обгадившись при этом, и даже Аджаньге сделалось противно. Заметив нездоровую суету, поднявшуюся вокруг себя и повалившейся на ступеньке эскалатора женщины, он покрепче сжал лямки сумки и бегом спустился по движущимся ступенькам, осторожно лавируя между пассажирами, через несколько секунд благополучно выбежав на твердь гранитной платформы станции.
Вскоре подошел электропоезд и под шипенье открывшихся дверей Аджаньга окончательно пришел в себя, очутившись через секунду внутри вагона. Двери закрылись, электричка тронулась вперед к следующей станции, а Аджаньга вновь оказался центром внимания в переполненном пассажирами вагоне. Нос у него разболелся не на шутку, когда поезд набрал скорость и мчался сквозь зловещий мрак туннеля. Ему сделалось невыносимо дурно, и он опять затряс головой, стараясь прогнать дурноту и боль в носовой пазухе. К тому же неосознанно Аджаньга начал издавать легонькое, очень неблагозвучное присасывающее похрюкивание, а может быть – причмокивающее, но не суть важно – главное, что стоявшие в непосредственной близости от него, как специально подобравшиеся, также как и на эскалаторе, женщины, быстренько достигли крайне дурного расположения духа.
Особенно злилась высокая русоволосая девушка, как и Аджаньга, сжимавшая правой рукой, переброшенные через плечо, лямки большой спортивной сумки. Она уже собиралась что-нибудь сказать, когда в переносице унгарда отчётливо прозвучал резкий и громкий щелчок, заглушивший даже стук вагонных колёс.
– О-ё-ёй – рявкнул Аджаньга нечеловеческим голосом, полным такого же нечеловеческого страдания, и большинство пассажиров в вагоне испуганно вздрогнуло.
Дрожащее, словно кусок студня, облитое зеленоватой слизью, полупрозрачное насекомое величиной с крупного шершня, басовито жужжа, выпорхнуло из правой ноздри Аджаньги и, ни секунды не колеблясь, влетело точно в рот высокой русоволосой девушки, начавший раскрываться для гневной реплики. Но самое замечательное заключалось в том, что нос Аджаньги приобрел нормальные человеческие конфигурацию и размеры.
Девушка принялась отчаянно отплевываться, махать руками, затем согнулась в три погибели и, естественно, её стало неудержимо рвать. Народ шарахнулся в стороны от неё, от Аджаньги и от каким-то образом оставшегося невредимым насекомого, выбравшегося изо рта девушки и принявшего бешено метаться под самым потолком вагона, причем жужжание золотистокрылой полупрозрачной твари сделалось значительно басовитей и гораздо злее, чем раньше.
Кто-то, не разобравшись сорвал стоп-кран, по-видимому, не представляя – к каким последствиям может привести столь неосторожный, в высшей степени непродуманный импульсивный поступок. Под пронзительный скрежет тормозов в потускневшем помещении вагона, пассажиры посыпались на пол и на сиденья, словно сбитые метким ударом кегли. На ногах остался стоять один лишь Аджаньга, да ещё – русоволосая девушка, которой Аджаньга не дал упасть, крепко схватив ее за плечо левой рукой. Девушка породистой статью, шикарной гривой русых волос, смутно напомнила ему Аймургу – его невесту, много-много лет назад украденную злыми болотными карликами (собственно, эпитет – "добрый", в стране унгардов не имел никаких шансов прописаться). Похищение произошло за два дня до свадьбы, обещавшей получиться грандиозной и запоминающейся. Но карлики распорядились иначе, и Аджаньге никогда не удалось познать букет прелестей медового месяца.
– Аймурга!.. – с проникновенной нежностью выговорил первое слово на человеческом языке Аджаньга, не в силах справиться с ностальгическим воспоминанием – галлюцинацией о до сих пор любимой невесте.
– Что-о-о?! – ошарашенно сумела выдавить из себя девушка, бившаяся в судорогах сильнейших рвотных позывов, скорее всего, сама ясно не осознавая, о чем именно и зачем вообще что-либо спросила.
А между тем скрип тормозов перестал быть слышен и поезд окончательно остановился. Внутри вагонов тревожно мерцали лишь аварийные лампочки, почти не дававшие света, и откуда-то из глубины туннеля в автоматически раскрывшиеся двери, щедро вливался запах горелой изоляции. Помимо сгорающей изоляции ноздри Аджаньги уловили хорошо знакомые миазмы болотных испарений – теплых и влажных, пропахших древней, тысячу раз перегнившей тиной. Глаза унгарда подернулись нежной ностальгической поволокой, и он снова повторил глухим гортанным голосом:
– Аймурга! – ещё крепче при этом сжав девушку длинными мускулистыми руками. Программа мутации дала временный, но ощутимый сбой, Аджаньге явственно представилось, что он наконец-то нашел любимую невесту, а неподалеку, за ближайшим поворотом тёмного туннеля их обоих ждет родное болото, покрытое весенними цветами и молоденькой ряской…
Девушка прекратила биться в его руках: она потеряла сознание. Аджаньга перекинул её обмякшее тело через плечо, на другом плече поправил сумочную лямку и выпрыгнул из вагона…
Глава 19
К кладбищу стрэнг подлетал в состоянии, если так можно выразиться по отношению к стрэнгам, полной психической неуравновешенности. Он страшно напугал кладбищенских ворон, огромной стаей поднявшихся с верхушек тополей при его приближении. А когда вороны дружно встревожено каркнули, маяком полыхавший в глубинах мозга стрэнга пульсирующий смарагдовый крестик, внезапно погас и вскоре вслед за ним потускнели и совсем исчезли сиреневые пунктиры и непрерывные линии схемы кладбища.
Стрэнг сделал над кладбищем пару бесцельных кругов, затем резко развернулся и, набрав максимальную скорость, помчался назад в нашу квартиру. Он злился сам на себя – теперь уже окончательно не понимая, с какой целью ему нужно было лететь на кладбище, вместо того, чтобы крепко обнимать плечи очередного хозяина…
При мысли о теплых хозяйских плечах стрэнг испытал молниеносный ураганный приступ голода. В этот момент он пролетал над частными домами поселка под названием Борзовая Заимка. Рядом проходила железнодорожная ветка, за нею – узкая полоса соснового леса, вплотную подступавшая к территории завода синтетического волокна, огороженной в три ряда колючей проволокой.
За тремя проволочными рядами трудились преимущественно расконвоированные заключенные, продолжавшие отбывать срок. И так уж исторически сложилось, что семьдесят процентов мужского населения Борзовой Заимки прошли тюрьмы, ссылки и зоны. И Борзовая Заимка, наряду с Цыганской Слободой, заслуженно считалась во всех отношениях одним из самых гиблых городских районов. Ничего хорошего не видели в своей жизни большинство жителей Заимки, и для полного счастья им не хватало только ночных визитов невиданного кровожадного крылатого чудовища – стрэнга. Гонимый голодом и привлеченный запахом близко находившихся живых людей, стрэнг заложил крутой вираж, спикировав на добротный кирпичный дом, в окошках которого горел свет.
Стрэнг неподвижно повис в воздухе напротив одного из окошек и сквозь незатейливые ситцевые занавески заглянул в комнату. Комната эта оказалась чем-то наподобие гостиной. В ней за накрытым столом сидела семья – мама с папой, двое ребятишек – мальчик с девочкой, дедушка и бабушка, и, несмотря на совершенно неурочный для такого занятия час, ужинала. На столе стоял большой самовар, большое овальное блюдо с мясным пирогом. Мама разливала чай, папа нарезал порционными кусками пирог и раскладывал получавшиеся порции по тарелкам. Судя по улыбавшимся лицам и энергично шевелившимся губам, все члены, по-видимому, очень дружной, семьи что-то оживленно обсуждали.
Стрэнг, сам того не зная, безошибочно выбрал одну из немногих счастливых, выражаясь казённым языком – благополучных семей Борзовой Заимки. В новом своем качестве он не мог долго терпеть голод и немедленно начал аккумулировать энергию, необходимую для успешного нападения.
А счастливая семья, вкусно ужинавшая мясным пирогом, оказывается, праздновала встречу с дедушкой и бабушкой. Дедушка и бабушка приехали из-под далекого Иркутска навестить своих детей и внуков. Дети и внуки ездили встречать дедушку и бабушку на железнодорожный вокзал, и примерно полчаса назад все с вокзала-то и вернулись. И за столом царила теплая радостная атмосфера, какая может возникнуть лишь между по-настоящему родными людьми, давно друг друга не видевшими, и которым много было что рассказать друг другу.
Они и говорили разом обо всем взахлёб – словно все еще не веря самому факту долгожданной встречи. И лишь минуту назад прервался внезапно радостный говор: лампочка ли потускнела на миг под старым абажуром, бабушке ли плохо сделалось с сердцем – она как-то негромко жалобно ойкнула, побледнела, схватилась сухонькой темной рукой за левую половину груди.
– Что с тобою, Ася?! – испуганно и удивленно спросил дедушка.
Но бабушка отняла уже ладошку от сердца, лишь бледность на морщинистом добром и маленьком личике её не прошла, она подняла правую руку в воздух, как будто собираясь сотворить крестное знамение и проговорила слабо, почти шёпотом:
– Дух у меня захватило что-то… – и не договорила. Близорукие глаза бабушки скользнули помертвевшим взглядом по милым русым головкам маленьких внуков и взгляд остановился на оконных занавесках.
За столом установилось жуткое молчание, обвалившееся на людей с неожиданностью и неудержимостью снежной лавины. Все шестеро, не сговариваясь, вслед за бабушкой пристально посмотрели на ситцевые занавески окошка.
Занавески чуть-чуть шевельнулись. У папы исказилось лицо, мама всплеснула руками и закрыла рот ладонями, чтобы не закричать и не напугать ребятишек. Папа начал подниматься из-за стола с мыслью сбегать в кладовку – взять там охотничью двустволку и с нею вернуться в комнату. Но он не успел полностью даже выпрямиться, как раздался резкий сухой треск оконной рамы, сломавшейся в нескольких местах, а следом – звонкий, дробный грохот развалившегося сотнями осколков и рухнувшего внутрь комнаты стекла.
Никто не успел закричать и по-настоящему испугаться, как в комнату влетел стрэнг, мгновенно развернувшийся грозным боевым ромбом, антрацитово сверкнувшим под светом абажура. Тысячи бирюзовых искорок, горевших на кончиках ворсинок-рецепторов, отразились в расширившихся глазах людей крохотными безумными огоньками.
– Это – Чёрная Шаль!!! – совсем без страха, но с ясно прозвучавшими, обиженными нотками крикнул мальчик. – Она прилетела за мной из своей сказки!!!
Лампочка под абажуром лопнула с грохотом ружейного выстрела. В наступившей кромешной темноте замелькала бесшумная вьюга из бирюзовых искорок, поднялся невообразимый шум и гвалт, какой обычно поднимается, когда стремительный голодный ястреб врывается в стаю жирных неповоротливых голубей. С тяжелым металлическим стуком опрокинулся самовар, громко булькая, из него полился на пол и на колени дедушке кипяток. Дедушка подскочил, как молодой, и голосом, полным боли и умственного исступления выматерился от души и без всякого стеснения.
– Мама-а!!! – пронзительно заверещал пятилетний Миша, почувствовав, что его крепко схватили чем-то мягким и липким за плечи и легко подняли в воздух.
– Мишенька, сыночек мой!!! – закричала мама, протягивая руки в сторону бешено мелькающей бирюзовой метели…