- Значит, ты все-таки Бог, - удовлетворенно сказал Климов и полез в шкаф за бритвой.
Сосед хихикнул и уронил на пол что-то тяжелое. Потолок Климова дрогнул.
- Ты там поосторожнее, - сказал Климов, намыливая щеки. - Для тебя это, быть может, и земля, а для меня - небо. Ты не продырявь его.
- Ты уже не обижаешься на меня? - спросил сосед, перекатывая что-то на полу.
- Больно надо, - беззлобно огрызнулся Климов. - На психов не обижаются.
Он неторопливо выбрился, плеснул в лицо одеколоном, поморщился и полез в холодильник. Хотелось есть. За окном светало. В стекло застучала синица. Осенние листья бесшумно падали вдоль прямоугольника окна и болью в душе не отзывались.
На работу он, конечно, опоздал. Ему сделали очередное замечание, он хмуро кивнул и обещал впредь так не поступать. Сослуживец по фамилии Терентьев подошел к столу, подышал в затылок, потом похлопал по плечу и спросил:
- Пьешь с горя, Климов? Помогает?
- Не пью, - ответил Климов. - Не помогает.
- И чего ты так изводишься, старик? Я вот на третьей женат, двум первым алименты плачу да еще и налево бегаю. И ничего. Жив-здоров, и голова по утрам не болит. Может, тебе бабу найти? Люську из третьего отдела знаешь? Хочешь, сведу? Женился бы на ней, она б тебя быстро в норму привела. А пироги она стряпает! Ну, хочешь?
- Не надо, - сказал Климов, покраснев. - Не люблю я пироги.
Потом его вызвал начальник, посадил рядом и протянул отчет, недавно законченный Климовым. На каждой странице были жирные пометки фломастером, перемежаемые восклицательными и вопросительными знаками.
- Вот видите, Климов, - вздохнул начальник и развел руками. Послушайте, не взять ли вам отпуск? Отдохнете от своих неурядиц, развлечетесь и, чем черт не шутит, может, наладите личную жизнь. Холостяком быть - штука не из легких. Вот почему вы сегодня без галстука? Рубашка грязная, брюки мятые. Вы уж не обижайтесь на меня, но у нас солидная организация, а вы ходите, простите, как бродяга.
- Можно, - сказал Климов. - Можно и в отпуск. Я понимаю. Давайте. В самом деле. Съезжу куда-нибудь.
- Вот-вот, - обрадовался начальник. - Езжайте, отдыхайте, хоть на юг, хоть на запад, хоть…
- Ясно. На все четыре стороны, значит. Выживаете, да? У меня горе, а вы меня выбрасываете?
- Ну, Кли-и-мов, - протянул начальник. - Я вам добра желаю, а вы, как барышня, ей-Богу.
В последний день перед отпуском к нему опять подошел Терентьев.
- Старик, - сказал он. - Это дело надо спрыснуть. Отпуск раз в году бывает. Если его не спрыснуть, он завянет. Я уж точно знаю. Маленький запойчик, а? Мы с тобой и две дамы? А?
- Да я не знаю, - смутился Климов. - Я ведь не пью. Не нравится мне.
- Да никому это не нравится, - засмеялся Терентьев. - Эх ты, птенчик! Всем противно, а пьют. Ничего не поделаешь, традиция. Надо чтить традиции. И Люську захватим. Послушай, баба на тебя глаз положила. Как узнала, что ты развелся, так сразу же начала о тебе информацию собирать. И то ее интересует, и это, и всякое такое. Все меня теребит, познакомь да познакомь. Ты не теряйся, не жениться же, в конце концов. Годочки, конечно, поджимают, а так ничего. Вполне годится.
- Для чего? - не понял Климов.
- Да пироги печь, дурашка! - захохотал Терентьев.
Климов никогда не любил рестораны с их громкой фальшивой музыкой, разношерстной публикой, неприветливыми официантами. Он не мог понять, для чего стремятся в душные большие залы, где вокруг только чужие, потные, равнодушные к тебе люди, если вкусно поесть можно и дома, а пластинка с хорошей музыкой намного лучше самодеятельности, навязывающей тебе свои вкусы. Но от Терентьева отвязаться так и не смог и пошел с ним, как был, в мятом костюме и захватанной рубашке. Терентьев привел двух женщин. Одна из них, назвавшись Люсей, сразу же взяла Климова под руку, и он, смущаясь и краснея поминутно, односложно отвечал на ее вопросы и все пытался высвободить локоть.
С чувством обреченности он выпил первую рюмку, но легче от этого не стало. Еда была дурно приготовлена, за соседними столиками сидели краснолицые крикливые люди, оркестр играл из рук вон плохо, и Климов совсем затосковал. Он смотрел на тесный круг танцующих, на неверные движения их, нарочито веселые лица, показную разухабистость и лениво раздумывал о том, что все это больше похоже на котел, в котором варятся яркие, пустившие сок куски овощей и мяса. Его быстро затошнило от запахов, мельтешенья красок, музыки, от Терентьева, громко рассказывающего анекдоты, смеющихся женщин. Он встал и сказал:
- Я пойду, а?
Терентьев сильно дернул его за рукав и посадил на место.
- Люся, - сказал он, - наш друг скучает. К чему бы это?
Люся подсела ближе, наполнила рюмку, подцепила вилкой салат и, смеясь, заставила Климова выпить. А потом еще одну и еще.
- Ну вот, теперь другое дело, - сказал Терентьев, когда смолкла музыка и зал постепенно стал пустеть. - Климов, мы пошли одеваться, а ты пока расплатись. Дай номерок, я возьму твое пальто. Да не падай, дурашка, держись прямо. А еще говорил, что пить не любит. Кто же не любит, дурачок?
И он снова рассмеялся.
Климова усадили на переднее сиденье такси, назвали адрес, с хохотом захлопнули дверцу, и он облегченно вздохнул, что наконец-то остался один и можно расслабиться и выдохнуть дурманящие пары и даже подремать немного, пока такси мягко катит по темным улицам города к его дому, уже почти родному и желанному. Но чьи-то горячие руки обняли его за шею, он вздрогнул и узнал Люсю.
- Нам по пути? - спросил он, отстраняясь.
- Ну и шутник же ты, Климов, - шепнула она и поцеловала его в ухо.
Громко стуча каблуками по ночному коридорчику коммуналки, они зашли в его комнату, и Климов поспешно захлопнул дверь. Соседей он стеснялся.
- Тесно у меня, - сказал он извиняющимся тоном.
- А мне здесь нравится, - сказала Люся, напевая и снимая пальто. - Чем меньше комната, тем ближе друг к другу.
Климов вздрогнул и с опаской взглянул на нее. Он не мог сказать, что она не нравится ему, просто она была чужой, а близкой могла быть только жена. Его жена и никто больше. Кроме нее, ему никогда не приходилось целовать другую женщину, и он заранее ежился, представляя себе, что сейчас, наверное, придется делать это, а бежать просто некуда, потому что дом у него один. Прямо в пальто он сел на диван и, спрятав голову в воротник, чуть не задремал.
- Эй, Климов! - капризно сказала Люся, расталкивая его. - Ты что хамишь? Мне это не нравится. Я к тебе в гости пришла, а ты развалился как ни в чем не бывало. Вставай сейчас же!
- Тише, - сказал Климов, приставляя палец к губам. - У меня потолок тонкий. Соседи услышат.
- Он еще и дурачится! - возмутилась Люся и чуть ли не силой столкнула Климова с дивана. - Раздевайся, мямля.
- У меня отпуск? - спросил Климов.
- Ну да, - удивилась Люся.
- Значит, я должен ехать в отпуск?
- Почему обязательно ехать? - сказала она, расстегивая пуговицы на его пальто. - Ты будешь сидеть дома.
- Ехать, - сказал Климов и застегнулся. - Ехать и сейчас же.
- Господи, - сказала Люся. - Шары залил и еще надо мной издевается. Алкоголик проклятый!
- Тише! - шикнул Климов. - Не зови его. Он и так подглядывает и подслушивает. Гаси свет и спи молча. А я поеду… На все четыре стороны.
Наверху словно рассыпали тяжелые бильярдные шары. Сосед отчетливо чихнул.
- Ну-ка, ложись спать, - скомандовала Люся и по-хозяйски стала стелить постель.
Климов сел на пол, сидел так и смотрел на Люсю, на худые, подвижные руки ее, еще красивое, но уже тронутое временем лицо и невольно вспоминал свою жену, ее сильные пальцы, ее прямой нос и округлый подбородок. Он хорошо понимал, что его жена не самая красивая, и уж Люся, во всяком случае, намного женственнее ее, но ничего с собой не мог поделать. Эта женщина была чужой, хотя могла бы стать своей. А та - наоборот, все еще оставалась родной, но уже готовой отторгнуться, забыться.
Он никогда не изменял своей жене и не верил, что это неизбежно. И сейчас, после развода, обретя хоть формальную, но все же свободу выбора, он женщину видел только в ней, своей жене, и только ее губы, ее живот, ее бедра представлялись ему женственными и поэтому желанными.
Он услышал шорох снимаемого платья. Это Люся, повернувшись к нему спиной, раздевалась и одной рукой уже тянулась к выключателю.
- Тебе жарко? - спросил он.
На секунду шорох прекратился.
- Ты меня не дразни, - сказала Люся с угрозой в голосе. - Спи там, на полу, и не вздумай ко мне лезть. Терпеть не могу пьяных. Ясно?
Климов улегся на пол, подложив под голову шапку, закрыл глаза и стал засыпать. Больше всего на свете ему хотелось сейчас снова стать ребенком, дитем, дитятей, с длинными кудрявыми волосами, как у ангелочка, и с красным ведерком в руках…
Климов никогда не искал в звуках человеческого имени скрытого смысла. Имя есть имя, оно ничего не говорит о человеке, как и само слово "человек", произнесенное на любом языке. Он был равнодушен и к своему имени и больше любил фамилию, не слишком редкую, но кажущуюся ему красивой. В детстве он искал в словарях созвучные ей слова: клик, клин, клинок, климат и еще много других, среди которых были и непонятные климатрон, клиринг… Слов было много, но, по непостижимой логике двора его детства, Климова прозвали самым обидным по созвучию: Клизмой. У всех ровесников были свои прозвища. Был Саня, прозванный почему-то Димой, был Прохват, прозванный так за то, что как-то на уроке его прохватил понос, был Лимон, образованный сложным путем из фамилии Колесников, были смуглый Копченый и черноволосый Китаец, круглолицый Колобок и длинноногий Цапля. Но Клизмой звали его одного.
У него были длинные вьющиеся волосы, мама всегда наряжала его в чистые костюмчики и рубашки, а весной заставляла носить берет вместо общепринятой кепки. Берет во дворе прозвали тюбетейкой, рубашки старались забрызгать грязью, а в волосы накидать репьев. Из-за этого мама перессорилась со всеми соседями, а он сам чувствовал себя во дворе и школе крайне неуютно, поэтому больше сидел дома и много читал, часто болел и думал о том времени, когда он вырастет и отомстит всем: маме за излишнюю любовь, а ровесникам - за презрение.
И вот он вырос, и уже начал стареть, и созревать для смерти, но мстить никому не хотелось, тем более маме, уже умершей и медленно забываемой, и только о детстве своем вспоминать не любил и не искал в нем, подобно многим, успокоение и сладкую печаль о светлых годах.
Он думал о том, что и в самом деле всю свою жизнь был рабом, свободы не знал никогда, и неизменно приходил в уныние, переживая заново дни унижений и незаслуженных обид. Несвобода была внутри его самого, и он догадывался, что она, как пружина в часах, составляет его основную суть, и не будь ее он погибнет. Он был не свободен уже потому, что унаследовал тело и душу своих предков. Слабое, некрасивое тело тысячелетия передавалось от человека к человеку: вслепую, через века, дошли до него эти светлые, почти прозрачные-глаза, редкие волосы, длинные худые пальцы, узкие плечи, и недаром он не любил зеркала, а однажды разбил большое мамино трюмо.
Зеркала говорили правду, ту самую, которую чествуют на словах, а на деле боятся.
Он мало знал своих предков. Об отце слышал только плохие слова и даже не знал, жив ли тот сейчас. Была еще бабушка, которую мама тоже не любила и часто говорила о ней гадости. Он мог судить о них, заглядывая в себя, проверяя на прочность то наследство, которое ему всучили без спроса. И он не любил этот дар предков, эту мягкую ленивую душу, слезливость и податливость, неспособность постоять за себя и неумение толкаться локтями. Как в детстве, он искал спасение в людях сильных и любил их и ненавидел одновременно, потому что они были более жизнестойкими, уверенными в себе и умели ступать по головам таких, как он.
Он думал обо всем этом утром, лежа на своем диване, когда Люся ушла, а он остался один, тягостно переживая чувство разбитости и головную боль.
О Люсе он не знал ничего, кроме имени, но имя было пустым и молчаливым. Ей было за тридцать, стриженые темные волосы, тонкие руки с большими кистями, резковата в движениях, многословна. Он не знал, что ее привело к нему, то ли боль одиночества, то ли просто женская тяга к покровительству мужчины. Он не знал о ней практически ничего и, честно говоря, узнавать не стремился. Его устраивало это незнание. Он боялся проникать в глубь незнакомого человека, боялся привыкнуть к нему и узнать его печали и беды, его тоску по несбывшемуся и беззащитность перед смертью, потому что всего этого было в избытке в нем самом.
Сперва - прикосновение к чужому человеку, когда начинаешь выделять его среди других, запомнив голос, походку, манеру разговаривать, потом проникновение болезненное и тягостное, когда приходится погружаться в чужие глубины, теряя что-то свое, невольно приобретая несвойственное тебе, нежеланное, чужеродное… Он не сходил с дивана, ему казалось, что предметы сработаны из картона или, более того, из бумаги, а тело его было живым, весомым, давящим на все это, бутафорское и лживое. Болела голова, было боязно ступить на хрупкий пол и подойти к полке с анальгином.
- Господи, - сказал он вслух, - мне страшно.
- Ну и дурак, - тихо проворчал старческий голос с потолка. - Это называется не страхом, а похмельем. Пей воду и терпи. Не ты первый.
- Ты подслушивал? - с подозрением спросил Климов.
- Еще чего! - с пренебрежением сказал сосед и даже, кажется, сплюнул. Это совсем неинтересно. Теперь ты счастлив?
- Конечно нет. С чего ты взял?
- Но ведь ты нашел женщину. Тебе этого не хватало?
- Совсем не так! - возмутился Климов. - Мне нужна моя жена и мои дети. И больше никто. Эта женщина мне ни к чему. Она чужая.
- Была чужая, может стать своей. Приручи. Хотя, мне сдается, что она тебя скорее приручит. Ты ведь слабенький, маленький, ты ведь у нас ангелочек.
- Не издевайся, - хмуро сказал Климов. - Если ты Бог, то помоги мне.
- С чего это ты взял, что я Бог? Я твой сосед.
- Ну, тогда помоги как сосед.
- А я некоммуникабельный! - ехидно заявил сосед. - Моя хата с краю. И вообще, что мне, больше всех надо?
- Но ведь кому-то я должен верить? На кого-то надеяться?
- На Бога надейся, да сам не плошай. Невелика мудрость.
- Тебе хорошо, - заныл Климов, страдая от головной боли. - От тебя жена не уходила.
- От меня ушло четыре жены, - гордо ответил сосед. - А я ушел от семнадцати.
- Ты говоришь совсем, как Терентьев. Пожилой, а пошляк.
- А ты молодой, а слабак. Опять раскис? Болван, все зависит от тебя. А ты лежишь и ждешь чуда. Если тебе нужна эта женщина, сделай так, чтобы ты стал ей нужен.
- Но как я сделаю это? Я ей совсем не нужен. Для нее я умер.
- А ты изменись.
- Я думал об этом. Но как же я изменюсь? Ей нужен сильный, волевой мужчина с широкими плечами и стальным взглядом. А я…
- Опять "я". Отстранись немного от себя, от своего нытья и давай метаморфируй.
- Чего? - не понял Климов.
- Изменяйся, говорю. Всего-навсего. Это же так просто.
- Может, для тебя просто, - засомневался Климов, - а я не умею.
- Захочешь - изменишься, - твердо сказал сосед и громко высморкался. Было бы желание. Если, конечно, ты считаешь, что все дело во внешности. Это вообще - раз плюнуть.
- Не смогу, - сказал Климов, морщась.
- Еще бы! Ты даже анальгин взять ленишься. Предпочитаешь страдать. Ну-ка, вставай, тебе говорю!
- Не кричи на меня, - сказал Климов, но все же встал.
- Ты ведь раб по своей натуре.
- Опять ты за свое. Я - свободный человек.
- Раньше ты был рабом у жены, а теперь у самого себя.
- У меня есть свобода выбора, - заспорил Климов, запивая таблетку.
- Вот потому ты и не свободен! - позлорадствовал сосед. - Свобода выбора уже является несвободой вообще.
- Нелогично.
- Еще как логично! Диалектика, мужичок, диалектика. Сильная штука.
- Ты облака выстирал? - спросил зло Климов.
- Выстирал. А ты хочешь в гости зайти?
- Хочу!
- А меня нет дома. Я ушел в магазин за хлебом. Вот так-то. Клизма…
- Глупый ты, - сказал Климов. - А еще Бог…
Пришла Люся. Она заставила его поесть, почти насильно одела и вывела на улицу. Взяв под руку, она болтала о пустяках, рассказывала об очередных похождениях Терентьева, о том, что погода в октябре стоит на удивление сухая и теплая, а на юге сейчас и подавно тепло. И еще о том, что в детстве она любила собирать гербарий из сухих листьев. Климову было неинтересно слушать ее, он молча кивал головой и думал о том, что его жена никогда не болтала понапрасну и вообще чаще молчала, а если и говорила что-нибудь, то взвешивая слова, правильно строя фразы, спокойно и красиво.
"Да, - подумал Климов, - лучше ее не бывает и быть не может". И глубоко вздохнул.
- Вечером мы пойдем в бар, - сказала Люся решительным тоном.
Климов снова вздохнул и покорно согласился. Ему было все равно. Он привычно положился на волю женщины. Так было легче, не надо было решать самому сотни малых проблем. Женщина знает, женщина умеет, женщина решит. А он - ребенок, дитя, почти что ангел в своей бесплотности и покорности.
- У меня нет чистой рубашки, - тихо сказал он. - И стирального порошка тоже нет.
- Ну, Климов! - осуждающе сказала она. - Не мне же стирать твои рубашки.
Они долго гуляли, заходили в магазины, она выбирала, он платил, потом зашли в кино и смотрели, как люди, получив свою пулю, умирают мгновенно и беспечно, словно бы смерть для них такое же привычное дело, как сон и еда.
Вечером они пошли в бар. Климов был гладко выбрит, галстук завязан безукоризненно, туфли начищены. Он нравился самому себе, и остальное его не интересовало.
Перед сном она попросила показать фотографии жены и детей. Он слегка перепил в баре и долго копался в альбомах и папках.
- Не знаю, - сказал он. - Куда-то делись.
- Она подала на алименты? - спросила Люся, надевая принесенный из дома халатик.
- Отказалась. И вообще она забыла меня.
- Ну и дура, - сказала Люся. - Ну и хорошо, что дура. Забудь и ты. А фотографии найди. Мне интересно.