Как я уже упоминал, шёл пятьдесят восьмой год. Был конец мая, тепло, солнечно - и пыльно. В Колорадо всегда пыльно, особенно на кусочно асфальтированных локальных дорогах. Я голосовал, стоя на обочине. Мне нужно было попасть в Национальный заповедник Колорадо неподалёку от городка Гранд-Джанкшен. Сначала я ехал из Санта-Фе по федеральному шоссе 85, но в районе Пуэбло решил, что лучше срезать. Если ехать по федеральным, выходило триста шестьдесят миль, а по местным дорогам - всего двести восемьдесят. Почему я так решил - сам не знаю. Средняя скорость движения по местным гораздо меньше, да и вероятность поймать машину до Салиды не так велика, как до Денвера. Ну да ладно - решил так решил.
Я поблагодарил человека, который добросил меня до Пуэбло, - он высадил меня на пересечении 85-й и 50-й, то есть именно там, где было нужно. Я прошёл по дороге около ста ярдов, держа левую руку поднятой. Я не очень надеялся, что меня подберут, и потому не оборачивался.
Машина затормозила ярдах в десяти впереди меня. Это был старый "Олдсмобиль 88" пятидесятого года, слегка отличающийся от базовой версии. Вероятно, над машиной потрудился умелый механик - выглядела она отлично. Я подошёл, открыл дверь и сел в автомобиль.
Водителю на вид было хорошо за пятьдесят. Он выглядел худым и жилистым, загорелое лицо покрывала сеть мелких морщинок, а глаза прятались за круглыми тёмными очками. Он улыбнулся мне - во все тридцать два зуба, сияющей голливудской улыбкой.
"Рэд", - представился он.
Я назвал своё имя, и он тронул автомобиль с места.
Он ехал осторожно, небыстро, размеренно. Мотор приятно урчал, машина плыла по дороге, точно по водной глади.
Мы разговаривали о всяких мелочах. Я вспоминал своего лабрадора, он улыбался и говорил, что у его сына - сеттер. Я рассказывал о том, как во время войны мой отец добровольцем пошёл в армию, хотя уже не подходил по возрасту. Рэд в ответ травил байки из своей армейской жизни. Тогда-то он мне и рассказал про бомбардировщик B-24, про пятьдесят семь успешных миссий и одну неудачную. "Да, хуже самолёта, чем наш "бэ", просто быть не могло. Я однажды из хулиганства пырнул ножом его обшивку, и что ты думаешь? Пробил! Какая уж тут пуля, какая шрапнель!.."
Ногу ему повредило именно шрапнелью. Раскурочило борт самолёта, приборы и голень Байрона. В принципе ему повезло. Помимо ноги, он отделался всего лишь несколькими переломами.
"Я вообще-то лётчиком хотел стать. Был здоров тогда, как бык, знаешь. Но мне написали: опыта полётов - никакого, зато машины умеет разбирать отлично. И зачислили в бортмеханики. Заодно и стрелка иногда хвостового заменял. Знаешь, как холодно в "бэшке"? Без перчаток возьмёшься за рукоятку пулемёта и всю кожу оставишь там. Везде ж металл, никаких тебе удобств".
Я узнал от Байрона ещё две занимательные подробности его службы. Их экипаж патрулировал воздушное пространство в районе Аляски и Алеутских островов. Когда пятьдесят восьмая миссия подходила к концу, оказалось, что одна бомба застряла в бомболюке. Все ушли, а эта - осталась. Именно тогда они попали под зенитный огонь японцев. И шрапнель в ноге Байрона - это шрапнель разорвавшейся внутри самолёта их собственной, американской бомбы. Самый большой осколок остался в ноге Рэда навсегда - его не смогли извлечь, а от ампутации Рэд отказался категорически.
В "Олдсмобиле" Рэда была ручное сцепление. Он рассказал, что раньше ездил и на ножном, привязывая повреждённую ногу к педали кожаным ремнём, чтобы не соскальзывала. Но позже перешёл на ручное.
В рассказе я называю его то Рэдом, то Байроном. Но тогда я не знал, с кем я еду. Более того, я не слишком интересовался гонками, и сочетание "Рэд Байрон" мне ни о чём не говорило. В любом случае тогда я знал только имя Рэд.
Про гонки он не говорил ни слова. Ни о своих спортивных достижениях, ни о своей работе в качестве руководителя команды. Всё, что я знаю о Байроне как о гонщике, я почерпнул из воспоминаний, книг, справочников. Сегодня любую информацию найти легко: включил компьютер, вошёл в Интернет - и готово. В те годы мы проводили чудовищное количество времени в библиотеках, роясь в старых подшивках и развалах некаталогизированных изданий.
Мы остановились в Салиде, чтобы перекусить в KFC. Тогда эта сеть была совсем молодой и казалась престижной. Ресторан в Салиде только-только открылся, столики сверкали металлическим блеском, официантки приветливо улыбались, а в курятине не было того количества химической дряни, какое обязательно есть в ней сейчас. Самое смешное, что тот ресторан на бульваре Рэйнбоу, где мы останавливались, существует и по сей день. Я побывал там несколько лет назад - почти ничего не изменилось. Разве что курятина испортилась.
Рэд ел медленно и аккуратно - так же как водил свой "Олдсмобиль". За едой он снял тёмные очки и положил их на стол. У него были блеклые, бесцветные и одновременно очень добрые глаза. Не знаю, как ещё охарактеризовать их, не могу придумать ничего лучше.
Ел он молча, только иногда посматривал на меня, чуть прищуривая правый глаз. Мне показалось, что у него плохое зрение, хотя очки, кажется, выполняли только солнцезащитную функцию, то есть не имели диоптрий.
Потом мы отправились дальше. За рулём он снова стал разговорчивым и весёлым. Я рассказывал ему студенческие анекдоты, а он смеялся как ребёнок и продолжал травить военные байки. Вспоминая сегодня, я понимаю, что среди них не оказалось ни одной похабной. Все они были о смелости, о самоотверженных людях, сражавшихся на чужой территории за свою страну, о безымянных героях. Хотя нет, не безымянных. Рэд помнил всех сослуживцев, называл их по именам и фамилиям, иногда рассказывал, как сложилась их жизнь после войны.
О некоторых он говорил: "А он погиб". И после этого какое-то время молчал.
А потом он внезапно произнёс: "Гвин".
Я переспросил его: "Простите, Рэд, не расслышал. Что вы сказали?"
Он повернулся ко мне. Я думаю, если бы он снял очки, я бы увидел слёзы на его глазах.
"У меня был друг, - сказал Рэд. - Его звали Гвин Стэйли. Он был младше меня на двенадцать чёртовых лет. И он уже никогда не станет старше меня".
Я не стал говорить глупостей вроде "я сожалею". В таких случаях лучше просто промолчать.
"Он погиб в Ричмонде в марте. Я надеюсь, что это последний сезон чёртовых открытых машин".
"Каких машин?"
"Кабриолеты НАСКАР", - пояснил Рэд.
Как я уже упоминал, гонки для меня были пустым звуком в те времена. Поэтому я снова предпочёл промолчать. Больше он о гонках не говорил. В принципе я не связал этот краткий диалог с профессией Рэда. Догадаться, что он в прошлом гонщик, по его стилю вождения было невозможно. Такой стиль может оказаться свойственным пожилому отцу большого семейства, едущему с домашними на воскресный пикник.
А уже через полчаса мы добрались до Ганнисона. Мы не останавливались в самом городе, а проехали насквозь. Мы успели удалиться от города примерно на три мили, когда Рэд внезапно сказал: "Надо остановиться. Ей-богу, хочу пива".
Наверное, он почувствовал мой укоризненный взгляд, потому что тут же стал объясняться: "Мне вообще-то нельзя. Да и за рулём. Но одна маленькая бутылочка ничего не изменит. И это даже не нарушение, всё в пределах нормы".
И Рэд свернул к придорожной забегаловке.
Как ни странно, забегаловка оказалась полна. Пока мы ожидали заказ, я не поленился подсчитать присутствующих - вышло тридцать восемь человек! Все они казались похожими друг на друга: клетчатые рубашки, джинсы, широкополые шляпы. Среди них были люди постарше и помоложе, были работяги с въевшейся в морщины грязью и пижонски одетые молодые парни с белозубыми улыбками. Я заметил и нескольких девушек, довольно безликих. Они сидели у мужчин на коленях, пили пиво и заливисто хохотали.
"Что тут происходит?" - спросил я у официантки, дородной дамы лет сорока пяти.
"Митчелл, как всегда, куролесит", - непонятно ответила она и ушла.
Я помню, что про Черчилля мне рассказывали следующую историю. Однажды, на заре политической карьеры, Черчилль объезжал небольшие города на юге Великобритании с какими-то лекциями. Однажды шофёр завёз его в глухомань, подобную Ганнисону, только английскую. Они увидели крестьянина, и Черчилль, высунувшись из окна, спросил: "Скажите, пожалуйста, где мы находимся?" - "В автомобиле!" - буркнул крестьянин. "Вот ответ настоящего англичанина, - сказал Черчилль шофёру, - краткий, хамский и не содержащий никакой информации, которую бы спрашивающий не знал сам".
Примерно такого же рода был и ответ официантки. Фамилия Митчелл мне ничего не говорила.
Я отлучился в уборную. Она находилась на заднем дворе - так мне сказал бармен. Но вместо уборной я увидел толпу народа. Тут собралось намного больше людей, чем внутри заведения. Двором это пространство назвать было сложно. Просто задняя стенка закусочной выходила на огромную площадку, окружённую редкими деревьями (я не разбираюсь в породах, что-то южное). А на площадке стояли автомобили.
Надо сказать, что автомобили я любил. Я и теперь отношусь к ним с нежностью. Не к этим современным "Тойотам" и "Хондам", неотличимым одна от другой, а к настоящим машинам. Например, к "Форду Гран Торино" семьдесят третьего года или чему-то подобному. Я вспомнил "Гран Торино" в связи с недавно вышедшим фильмом Клинта Иствуда. Мне был невероятно близок герой Иствуда по духу - мы одногодки с этим великим актёром и, наверное, с его героем. Ну вот, теперь вы можете без труда посчитать, что мне около восьмидесяти лет.
Я опять отвлёкся.
Итак, на заднем дворе были машины - красивые, мощные, эффектные. Вот "Форды": белый "Тандебёрд" пятьдесят седьмого года, потёртый "Крестлайн" пятьдесят четвёртого, новенький "Кастом", трёхлетка "Фэрлейн". А вот старый "Кадиллак Сиксти-Спешл" конца сороковых, и "Понтиак Стар-Чиф", и огромный "Крайслер Ньюпорт" второго поколения, и красавица "ДеСото Файердом" пятьдесят пятого года… У меня разбегались глаза.
И тут я понял, что происходило. Это были любительские гонки. Заезды, которые впоследствии переросли в современный стритрейсинг.
В те годы многие гонки сток-каров, то есть серийных машин, чуть подработанных для скоростных трасс, считались полулюбительским делом. Профессиональных гонщиков, зарабатывавших себе на хлеб скоростью, было гораздо меньше, чем фанатов, которые покупали подержанный "Крайслер" и заявлялись на какую-либо гонку. Конечно, на трассах тогда блистали звёзды - Ли Петти, Бак Бейкер, Тим Флок, но наполнение одного заезда машинами происходило за счёт большого количества любителей.
Частенько любители проводили собственные гонки. Выделяли участок дороги, чаще всего кольцеобразный и неасфальтированный, и соревновались на нём парами или четвёрками. Именно такие гонки проходили близ Ганнисона, штат Колорадо.
Когда я вернулся, Рэд уже пил пиво, закусывая его сушёной рыбой.
"Ну что там?" - спросил он, будто я ходил не в туалет, а именно за информацией.
"Любительские гонки".
Рэд кивнул с видом, будто он всё понял с первого взгляда, просто мне не сказал. Скорее всего, так оно и было.
Некоторое время мы сидели молча. Рэд прихлёбывал пиво из бутылки, я пил "Кока-колу" из высокого стакана. Мне не хотелось хмельного.
Через какое-то время я выделил в толпе парня, который являлся центром всеобщего внимания и поклонения. Он сидел на невысоком мягком диванчике и обнимал двух девушек. Правая девушка иногда подносила к его рту стакан с коктейлем, а левая тёрлась губами о его щёку и что-то шептала на ухо. Девушек парень воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Он умудрялся одновременно болтать со всеми окружающими. Одному он улыбался, на другого с улыбкой показывал пальцем, третьему что-то рассказывал. Душа компании, не иначе.
Что-то в его облике мне сразу не понравилось. Такие люди панически боятся упасть с трона, на который себя возвели. Они пойдут на всё, чтобы не проиграть, не показать свою слабость. Такие люди могут быть жестоки, пока судьба не научит их снисхождению. Судьба пришла к этому парню в образе Рэда Байрона.
Раздался резкий звук трещотки.
"Митчелл! - послышался крик. - Финал!"
И парень, на которого я обратил внимание, лениво поднялся с дивана. Это и был Митчелл.
"Хочешь посмотреть?" - спросил Рэд.
"Наверное, - ответил я. - Раз уж мы тут сидим".
"Пошли".
И мы отправились за толпой, которая толкалась у дверей, пытаясь выбраться наружу.
На площадке царил беспорядок. Мы с Рэдом сначала не могли понять, куда идти, но затем Рэд показал пальцем:
"Вон таблица результатов, пошли".
Таблица оказалась огромной школьной доской, на которой мелом записывались фамилии и результаты.
"Три заезда, - пояснил Рэд, - это одна гонка. В каждой гонке есть победитель и проигравший. Выиграл два заезда - выиграл гонку. Третий - это если первые два закончились победой разных пилотов. Заезды - по двое. Судя по всему, у них тут система "четвертьфинал - полуфинал - финал"".
Я спросил у Рэда, откуда он всё это знает.
"Когда-то тоже так гонялся".
И всё, больше он ничего не сказал. Казалось, что ему эта тема неприятна.
Рядом со мной толкалось двое мужчин вполне приличного вида - лет по тридцать пять, в костюмах. Они странно выглядели в толпе молодёжи и работяг. Я спросил у одного из них:
"А что тут происходит?"
"Гонки", - услышал я в ответ. Это снова напомнило мне историю о Черчилле.
Второй оказался любезнее.
"Митчелл против Харперсона в финале. Митчелл выиграл двенадцать последних соревнований. Говорят, собирается участвовать в профессиональных гонках".
"Спасибо".
Но он продолжил:
"Вы не смотрите, что мой приятель такой хмурый. Он хочет сорвать банк и поставил на Харперсона".
Приятель к этому моменту уже пробивался к трассе. Мы последовали за ним.
Трасса представляла собой неасфальтированную дорогу из плотно утрамбованного песка с мелкими камешками. Её конфигурация оказалась довольно затейлива. Сначала она спускалась, там было что-то вроде короткой прямой, затем делала несколько хитрых поворотов, затем снова поднималась к нам. Верхняя прямая длиной порядка шестисот футов проходила вдоль импровизированной трибуны, составленной из деревянных козел и скамеек. Общая длина трассы составляла около 3000 футов, то есть менее мили. Линия старта-финиша располагалась ближе к окончанию длинной прямой.
Мы с Рэдом забрались на одни из козел. Трасса была видна вся - от первого до последнего поворота. Мы смотрели на неё сверху вниз.
Машина Харперсона уже стояла на старте. Это была "Шевроле Бель-Эйр Хардтоп" в спортивной конфигурации пятьдесят седьмого года, очень красивая машина, скорее женская, чем мужская. Она была чудовищно пыльной и, кажется, слегка помятой - Харперсону непросто дались предыдущие заезды. Я подумал, что если у него установлен двигатель V8 на 283 кубических дюйма, то у соперника нет шансов, даже если он сам Митчелл. Харперсон, одетый в лёгкий комбинезон, стоял у машины и, бурно жестикулируя, что-то говорил невысокому человеку в чёрной кожаной куртке.
А потом я увидел машину Митчелла.
Митчелл ехал сквозь толпу, как нож сквозь масло. Люди расходились, раздавались приветственные крики и вздохи восхищения.
У Митчелла тоже была "Шевроле", но - "Шевроле Корветт". Лёгкая спортивная машина, модель пятьдесят восьмого года. Даже штатная "восьмёрка" порвала бы любой "Бель-Эйр" на тряпки, что уж говорить о форсированном двигателе автомобиля Митчелла. Я не сомневался, что двигатель "Корветта" тщательно обработан руками механиков.
"Красиво", - сказал Рэд, попивая пиво.
"Нечестно", - ответил я.
"Честно. Этот второй знал, на что идёт. Не хотел бы - не выставлялся бы".
"Но "Корветт" сделает его на первой же сотне ярдов".
"Если второй умеет водить, он даст бой. "Корветт" лёгкий. На пересечёнке, да ещё с гравием, его сложнее держать на поворотах. Он будет уходить на прямой, а вот оттормаживаться ему придётся раньше".
Оба гонщика уже садились в машины.
В профессиональных автогонках шлем уже тогда был обязательным требованием. Правда, большинство гонщиков уходило от этого правила, надевая кожаные шлемы или даже велосипедные, лишь бы не носить предмет, делающий из них трусов. В Европе всегда больше заботились о безопасности, чем в Америке, и потому Америка лучше хранила - да и теперь хранит - автогоночные традиции прошлого.
Ни Митчелл, ни Харперсон шлемов не надели.
"Корветт" был открытым, но сейчас стоял с поднятой крышей. К машине подошла светловолосая девушка. Митчелл опустил окно и поцеловал её. Она была не из тех, кто сидел с ним на диванчике в баре.
Все разошлись. На трассе остались две машины, два "Шевроле" - "Бель-Эйр" против "Корветта". Исход был ясен, но поболеть хотелось. Я немного жалел мужчину, который поставил на Харперсона.
Парень с красными флагами встал между машинами и поднял руки. Все замолкли и напряглись в ожидании. Раздался резкий свисток. Парень опустил руки - и по отмашке машины пронеслись мимо него.
"Корветт" выиграл старт, чего и следовало ожидать. Митчелл рванул как бешеный, и тяжёлый "Бель-Эйр" не мог составить ему конкуренции. К концу прямой Митчелл был впереди на два корпуса.
У "Бель-Эйра" появлялось небольшое преимущество на поворотах, но у Харперсона не получалось его использовать. Вырвавшись вперёд, "Корветт" уже не подпускал соперника на расстояние атаки. Харперсон чуть приблизился на спуске, затем довольно сильно отстал на прямой, идущей по дну карьера. На подъёме лёгкий "Корветт" оторвался ещё на несколько корпусов, а линию старта пересёк секунд на пять раньше "Бель-Эйра". Исход гонки был предрешён, хотя соперникам предстояло проехать ещё девять кругов. В принципе у Харперсона оставалась надежда на то, что Митчелл совершит какую-либо ошибку.
"Не совершит", - вдруг произнёс Рэд.
"Я сказал что-то вслух?"
"Про ошибку".
Я и сам не заметил, как мои мысли облеклись в слова.
Второй круг прошёл аналогично первому, затем миновал и третий. Публика скандировала: "Митчелл! Митчелл!" - хотя первоначального энтузиазма не было: слишком лёгкой казалась победа красавчика.
Но на шестом круге Митчелл ошибся. Он отыгрывал у Харперсона уже полкруга. Тот только-только пересёк линию старта, а "Корветт" был уже внизу и мчался по короткой прямой. Вдруг на одном из поворотов, ведущих в гору, Митчелла повело и закрутило. Он потерял машину из-за собственной ошибки, ничего более. Я болел за Харперсона, потому что наглый и самодовольный Митчелл мне не понравился с первого взгляда.
Он не перевернулся, но завяз задними колёсами в грязи. Для заднеприводной машины это было смерти подобно. Через двадцать секунд Харперсон миновал застрявший "Корветт" и начал отрываться.
Как ни странно, Митчеллу удалось освободиться. Мне сложно сказать, как это произошло: слишком далеко мы находились, а моё зрение и тогда не было орлиным.
"Догонит", - резюмировал Рэд.
Пиво в его бутылке давно закончилось, и он достал пачку "Кэмела". Странно, но за всю предыдущую дорогу Рэд не закурил ни разу. Он протянул мне сигареты, я покачал головой.
"Врачи запрещают, но не могу отказаться", - будто оправдываясь, сказал он.