6
Я ответил по-уставному "Так точно, товарищ старший лейтенант", щелкнул каблуками…
И тут на меня обрушилось. Пришлось ухватиться рукой за какой-то предмет, стоявший между мной и дверью. Я так и не вспомнил, что это было. Услышал: "Что с вами, капитан? Вам плохо?", покачал головой и смог выйти (вытащить себя за волосы) в коридор, где меня скрутило окончательно. Я сел на корточки и сколько так просидел, не знаю. Наверно, все-таки недолго, иначе старлей Гузеев, выйдя из кабинета, застал бы меня в непотребной позе, и могу себе представить его реакцию.
Могу себе также представить, что случилось бы с любым человеком, нормально прожившим двадцать шесть лет и вдруг - ни с того ни с сего, на ровном, можно сказать, месте! - вспомнившем, что есть (были?) у него и другие жизни в количестве четырех, и в каждой он умер, но в разном возрасте, причем в последний раз - только что, сейчас, когда я выслушал приказ старлея о плановом проведении летних полевых учений. О Господи… Этот удар. Металл или что там обрушилось мне на спину и поволокло, и мордой о камень… Почему я согласился поехать с Резником? Но ведь он хороший водитель, ни разу с ним ничего не случалось! Как теперь Марина…
Стоп. Что Марина? Жена ждет меня с дежурства, и я надеялся, что она приготовила на ужин мои любимые голубцы со сметаной.
Оклемался я быстро, все-таки четыре мои памяти, прибавившиеся к пятой, настоящей (я считал ее настоящей, хотя интуитивно понимал, что никакого преимущества по сравнению с другими она не имела), включили меня в новую-старую реальность, и я не то чтобы сразу ее принял, но шестым чувством понял, осознал, что другой не будет.
Я шел домой и распихивал воспоминания в нужные ячейки - точнее, запоминал, что где лежит, и какой я откуда. Пот струйкой стекал по спине, день выдался хотя и не из самых жарких, в августе бывало и похуже, но тридцать семь - тоже не та температура, при которой приятно выходить под солнце и плестись домой мимо кипарисов, вытянутых, как солдаты на плацу, тени от них почти не было, разве что символически.
Хорошо, что после универа я согласился на предложение майора Ханаева! Мог бы…
Не мог. Я вспомнил: в той моей жизни, что закончилась каких-то полчаса назад, не было никакого майора. То есть был, но не после универа, а на третьем курсе, еще до того, как я познакомился с Сабиром в закутке на первом этаже. Вызвали меня как-то в военкомат, там сидел тип в штатском, представился майором… не помню фамилию… И после нудного выяснения отношений ("Что вам больше в науках нравится? Говорят, вы небо любите, ракеты, да?") сделал достаточно недвусмысленное предложение: после университета пойти работать (он, кажется, сказал, именно "работать", а не "служить") в ракетные части. "С вашими знаниями и оценками… С вашей любовью к полетам в космос…" Я в ошеломлении пробормотал что-то невразумительное, мол, надо подумать, посоветоваться… "Подумайте, конечно, - сказал он, - только советоваться ни с кем не надо, вообще никому ни слова о нашем разговоре, распишитесь здесь…"
Не помню, под каким предлогом я отказался… в той жизни. Кажется, сослался на детскую болезнь сердца, зафиксированную, кстати, в моей медицинской карте.
Там, да. Но здесь, в моей… скажем, так… настоящей жизни разговор с майором состоялся, когда я окончил универ, получив направление на работу в среднюю школу села Ильинское, где жили молокане, сектанты-духоборы, сосланные в Закавказье императором Николаем I. Село это - вот ирония судьбы! - располагалось в десяти километрах от той самой обсерватории, куда я не попал и попасть не мог, поскольку на русском отделении физфака не было астрономической специализации.
Сабир мне здесь не встретился - хотя я слышал, что замдиректора обсерватории по науки действительно так звали.
Когда я пришел в канцелярию, чтобы забрать диплом и никогда больше не переступать порога альма матер, секретарша Марзия, неприятная особа лет сорока или больше, выдавая мне бордовую книжицу, сказала, мол, распишитесь и пройдите в кабинет декана, там вас ждут.
Я вообразил, что сам Мухтаров хочет поздравить меня с получением красного диплома, но профессора в кабинете не оказалось, на его месте сидел грузный мужчина в форме, погоны майора, а род войск… как потом оказалось - военно-космические силы, да. И предложил он мне наплевать на преподавание ("Не беспокойтесь, это мы уладим") и подписать договор… "И жене вашей работу найдем, не беспокойтесь".
Да я на что угодно готов был согласиться в тот день, лишь бы не ехать в Ильинское, где меня ожидала комнатка в общаге, и я точно знал, что Марине туда ехать нельзя, нечего ей там делать с ее специальностью биолога-клинициста.
За три года мы переменили четыре гарнизона, и все в таких местах нашей необъятной родины, какие ни на одной карте не обозначены - хуже всего было сразу после полугодовых офицерских курсов во Владимире, там-то было хорошо, Марина поехала со мной, жили мы не в бараке, как потом приходилось, а в двухкомнатной квартире, там даже телевизор был, "Березка", и по вечерам мы смотрели репортажи с полей и фильмы - "Верные друзья", например, и "Кавказскую пленницу", мои любимые. С Мариной у нас тогда всё было в порядке, проблемы начались, когда после курсов меня направили в Кашангарский гарнизон военно-космических сил - проще говоря, на базу межконтинентальных ракет подземного базирования. Какая это была дыра! Триста километров по пустыне, никаких ориентиров, одни барханы, среди них десятка два кирпичных домиков. Поселок. Из дома выходишь только на дежурство и купить что-нибудь в магазине. Именно "что-нибудь", потому что никто заранее не знал, что именно будут продавать завтра: может, масло дадут, может, рис, может, телевизор или - это вообще трофей! - стиральную машину "Альгис".
Отношения наши со Штатами в конце шестидесятых оставляли желать лучшего. Вы же помните, отец Александр… Что я говорю, конечно, вы не можете помнить, у нас здесь всё было не так, а в той моей жизни, которую я пока считал пятой, мирного сосуществования не получилось, с сорок девятого шла такая военная гонка, что за ушами трещало, и всем было ясно: добром дело не кончится. В шестьдесят восьмом, когда я окончил университет, у Штатов было двадцать семь тысяч шестьсот межконтинентальных ракет различного базирования с ядерными зарядами от тактических до самых тяжелых - в полтораста мегатонн. Нам пару раз показывали испытания супербомбы на атолле Бикини, впечатление жуткое…
У нас ракет было даже больше - двадцать девять тысяч примерно, а сколько точно, даже мы, ракетчики, не знали, военная тайна, сами понимаете. И по мощности мы американцам не уступали, во всяком случае, у нас была такая информация. Я думал, что бомба в двести мегатонн у нас есть, а может, даже триста…
И что? Вербуя меня в ракетные войска, майор Ханаев сулил если не златые горы, то очень приличную зарплату ("На гражданке, тем более учителем в школе, вы в жизни таких денег не увидите!") и хорошие бытовые условия, а что мы с Мариной имели на самом деле? Мои двести рублей чистыми плюс сто двадцать у Марины - она работала лаборанткой в медпункте, делала анализы крови, очень перспективное занятие для дипломированного биолога-клинициста. И квартира - где две комнаты, а где одна, да и та проходная, как это было в Тышлинском гарнизоне. Слава богу, мы недолго там проваландались, через четыре месяца меня в очередной раз перевели - на базу в Кижре, здесь мы и застряли, здесь меня и прихватили воспоминания, которые я приволок на себе в тот день домой - будто тяжеленный мешок неизвестно с чем. То есть известно: с самим собой мешок, мое всё это, кровное, я был таким, я точно знал, что и в КВН участвовал (странная игра, никогда о такой не слышал!), и в обсерватории работал (нежданная радость, хотя и временная!), и на китайском фронте мог, но не успел отличиться (какой, на фиг, китайский фронт, только китайцев не хватало, Мао, пока не помер, только и признавался в любви к СССР)…
Тогда, помню, я впервые, как ни странно, начал серьезно задумываться над тем, что же такое со мной время от времени происходит - теперь-то я точно знал, что происходит только со мной, остальные живут одной-единственной жизнью, а после смерти… не знаю, может, и уходят куда-то в иной мир, в ад попадают или в рай, кому что дано, но никто, я точно знал, не хранил в памяти свои прежние смерти. Я начал спрашивать - осторожно, обиняками, а потом всё настойчивее. К Марине приставал, как с ножом к горлу: лучше вспомни! Мало нам было радостей гарнизонного бытия - каждый день то разборки с женой прапорщика Матвеева, то Мария, жена старлея Баринова, какую-нибудь гадость устроит, то еще что… А тут я с идиотскими, как говорила Марина, вопросами. "Что ты ко мне прицепился? Что вспомнить? Не было у меня никого, кроме тебя, не было, придурок!"
Она убедила себя в том, что мои расспросы - от ревности, от того, что я дурью маюсь и воображаю, что еще в Баку был у нее кто-то, а может, и в гарнизонах кто-то был тоже, от такой жизни с кем угодно спутаешься. "Ты по себе судишь? Наверняка с кем-то успел переспать, вот мне же и мстишь!"
Чуть не дошло до развода, это нонсенс, какой развод, товарищи? Пустыня вокруг, уходить некуда, только в шизофрению…
Мы, конечно, помирились, однако я не только удостоверился, что не было у Марины "иножизненных" воспоминаний, но понял, что с кем-то она в Баку до меня гуляла… а может, и при мне тоже.
Служба была не скажу чтобы приятной, но довольно спокойной. От ближайшего относительно большого города нас отделяли триста километров пустыни, и делать там было решительно нечего - дыра дырой.
В отпуск, конечно, ездили - в Баку, к родным. Мои родители стремительно старели, каждый год я замечал разительные перемены, от которых сжималось сердце - время играло в свои, всегда одинаковые игры. Мать Марины умерла в семьдесят четвертом. Я получил очередную лычку, мы обмывали в гарнизоне повышение, и тут пришла телеграмма. Марина поехала на похороны, а я не смог, нужно было принимать московское начальство, не нашедшее иного времени явиться на базу с инспекцией. Начальство осталось довольно, Марина, вернувшись, была в бешенстве. Обычное дело.
Бывая в Баку, я всякий раз, как на работу, ходил в Республиканскую библиотеку и штудировал книги сначала по психиатрии, потом по общей медицине, затем перешел на философию… Вспоминал, конечно, знания, доставшиеся в наследство от меня же, успевшего поработать в обсерватории, от меня, знавшего об устройстве Вселенной гораздо больше, чем положено по штату знать советскому ракетчику, пусть даже с высшим физическим образованием. Знания мои складывались и умножались, но толку всё равно не было, потому что ни в одной книге я не нашел ничего подобного тому, что со мной уже четырежды происходило, и, как я понимал, могло произойти в пятый раз.
Единственное, что я мог как-то связать с собственными смертями, - индийскую теорию реинкарнации, о которой прочитал очень немного в учебнике по научному атеизму и в паре антирелигиозных брошюр, где теорию эту развенчивали и объясняли ее нелепую и антинародную сущность. Сущность сущностью, но индусское верование хоть как-то совмещало жизнь со смертью и с возвращением из смерти в жизнь. Но почему таким странным и ужасным образом? По идее - если я правильно понимал написанное, - умерев в одном облике, человек мог через какое-то время родиться в другом, даже в облике животного, но именно родиться - с нуля, из материнской утробы, и не помня, в большинстве случаев, ничего о прежних своих жизнях. У меня было совсем не так: умерев, я мгновенно ощущал себя вновь собой, ровно в том же возрасте, более того, как я понял, - в тот же момент, будто временная ткань мироздания не разрывалась, не теряла ни одного кванта. Я становился собой - но другим, с другой биографией, имевшей, впрочем, немало общего с предыдущими жизнями. Я всегда был бакинцем, всегда отмечал свой день рождения 12 марта 1945 года, и необычность даты всякий раз придавала мне уверенности в том, что с ней связана странная и необъяснимая моя особенность.
Я пристрастился к фантастике - думал, найду если не объяснение, то какую-нибудь наукоподобную идею. "Пристрастился" - слишком сильно сказано, конечно. Читал то, что удавалось достать, - на базе была книжная лавка, куда пару раз в год завозили художественную литературу. Я купил там несколько книг из серии "Зарубежная фантастика": "В плену орбиты" Кэйдина, "Я, робот" Азимова… Там ничего не было ни об инкарнациях, ни о возрождении кого бы то ни было после смерти. Не понравилось.
В восьмидесятом меня перевели в Восточную Сибирь, пятьсот километров от Хабаровска, там построили мощную РЛС, наши ракеты имели теперь гораздо лучшую, чем прежде, систему наведения и организации радиоэлектронных помех. Климат на новом месте отличался от того, к какому мы с Мариной привыкли. Как Ленский с Онегиным, помните: "Лед и пламень"?.. Пламень остался в пустыне, а здесь был если не лед, то почти девять месяцев в году снег, снег, снег… Удивительно красивые места: тайга на сотни километров, первозданная природа.
Марине климат не очень подошел, в первую же зиму она подхватила пневмонию и долго лежала в лазарете, лечили ее и лекарствами, и шаман приезжал, как бы нелегально, будто привез для солдат бригаду художественной самодеятельности. Самодеятельность тоже была, но и шаман представление устроил ради Марины: прыгал, в бубен бил, вопил что-то не своим голосом… шаманил, в общем. Помогло. То ли лекарства, то ли заклинания, то ли организм взял свое - не знаю. Но что точно - Марина моя больше не болела.
В восемьдесят первом у нас родился Игорь. Сын. Долго ждали. Шутка ли - почти тринадцать лет ничего у нас с Мариной не получалось. Гарнизонный врач говорил: оба здоровы, трудитесь, ребята, и всё будет в ажуре. Марина уже не ждала, и вдруг…
В восемьдесят третьем родилась Елочка, Елка, Леночка наша любимая. Марина расцвела - ушла с работы, оставила лабораторию в медпункте, сидела с детьми и была счастлива… То есть я так думал. Надеялся. Мне так казалось.
Что я еще хочу сказать о той жизни… Да, служба. Не уверен, что, дослужившись, в конце концов, до заместителя командира базы, я знал точно, какие у нас со Штатами счеты. Никсон собирался подписывать Договор о сокращении стратегических вооружений, но Никсона в семьдесят шестом скинули, а Картер повел дело по-новому, в результате чего нашим военно-космическим силам увеличили бюджет, и в поселке за год понастроили столько всякого, чего не могли сделать за прежние двадцать лет. Американцы начали конструировать и выводить в космос противоракетные системы нового поколения, в результате оказалось, что наши "Бураны" не только до целей могли не долететь, но даже в стратосферу подняться - сразу после пуска попадали под луч орбитального рентгеновского лазера.
Мне такая противоракетная защита казалась сомнительной. Рентгеновские лазеры требовали огромной накачки, откуда столько энергии на орбитальных станциях? Ради каждого выстрела взрывать тактический ядерный заряд? Можно, конечно, но надолго такой системы не хватит. Понятно было, что цель у американцев иная: заставить нас для защиты своих ракет построить системы, сбивающие спутники с орбит, а это сложная задача и неимоверно дорогая.
Я это к тому говорю, отец Александр, что последние годы моей там жизни у меня времени ни на что не оставалось - ни чтобы книги читать, если не по специальности, ни чтобы чем-то другим, кроме задач гарнизона, интересоваться. Даже Марину и детей я видел урывками, тем более что начальник базы генерал Евдокимов много времени проводил в Москве, и мы втроем, его заместители, вели всю работу, каждый на своем направлении. Я отвечал за освоение новой техники. Интереснейшая штука, всё более сложная и, я бы сказал, фантастическая, но… За делами забыл, что исполнилось двадцать лет нашей с Мариной совместной жизни. Когда я об этом подумал, то пришла такая мысль: я ведь столько времени жив-здоров, ничего со мной не случается, и похоже, больше не случится. Хватит забивать голову глупостями, вспоминать и пытаться понять… Жизнь идет своим чередом, как у всех.
В тот день… Восьмого августа восемьдесят восьмого года. Думайте что хотите, отец Александр, но именно такая была дата - одни восьмерки на календаре. Марина поехала с детьми на реку - в десяти километрах от поселка была дача, куда на лето увозили детей. Пионерский лагерь: река, тайга, ягоды… Леночка с Игорем были там с начала июня, как учебный год кончился, а Марина взяла отгул - она опять пошла работать в свою лабораторию, теперь она там была начальницей. Да, так жена взяла отгул и уехала на пару дней в лагерь, а я занимался приемкой трех новых ракет, которые должны были встать на боевое дежурство вместо списанных "Буранов".
Ничего, как говорится, не предвещало. С утра парило. Ракету ставили в шахту, и всё шло штатно. Вообще-то, я и сейчас не знаю, что именно произошло, из-за чего началась цепная реакция отказов. Потом я много лет сам для себя решал эту задачу, проигрывал в уме варианты, ведь все мои знания, вся моя память, в том числе профессиональная, остались при мне, я и сейчас могу наизусть назвать вам расположение датчиков-определителей в… Неважно.
Пламя вырвалось из шахты совершенно неожиданно. Мне даже показалось, что произошел неконтролируемый пуск ракеты. Хорошо бы… В следующее мгновение меня толкнуло в грудь - я стоял метрах в двухстах от шахты, так что можете представить, какой силы был взрыв. Что-то, наверно, ударило меня… Мир перевернулся, вместо света стал мрак, который разбился на миллиарды частиц, более темных, чем сама чернота… так мне чудилось… мрак стал звуком, черным звуком, чьими-то словами, которые я слышал, но не понимал. Кто-то будто произносил молитву, молитва эта была мирозданием, я в этой молитве растворился, как сахар в кипятке.
И всё.