- У вас не найдётся спичек? - спросил он. Голос был глуховатый и немного простуженный.
Я молча подал зажигалку.
Когда незнакомец не без труда добыл огонь, я пристальнее вгляделся в его продолговатое, загрубевшее от ветра и солнца лицо. Мне показалось, что я уже где-то видел эти пронзительные ясно-карие глаза, морщины, которые будто шрамы пересекали лицо, эти короткие усы. Но где?
Леонид Панасенко
Залив Недотроги
Мне было девятнадцать, когда я впервые увидел море.
Случилось это вечером, почти ночью, несколько странным образом.
Когда я вышел к берегу, луна как раз спряталась. Холодная громада, чью глубину и необъятность невозможно было представить, таилась рядом, в нескольких шагах. На душе стало неуютно. Появилось жутковатое ощущение, будто я иду в темноте у края пропасти. Позже я понял: так большая глубина пугает плохих пловцов.
Стоял полный штиль. Чуть живая вода уходила во мрак и там соединялась с ним.
"Море всегда вне земли, значит, оно хоть немножко, а внеземное", - подумал я. Моря и океаны вдруг представились мне неким космическим существом, поселившимся миллиарды лет назад на Земле. Плюхнулось с небес, заревело, растекаясь, захватило почти весь мир, но часть суши не далась, уцелела. Живут теперь рядом. Опасное это существо или, может, доброе? Кто его знает. Ясно одно: чужое оно земле, чуждое.
"Ты что выдумываешь?" - плеснула волна и облизала мои босые ноги.
Будто по заказу, занавес облаков вдруг раздвинулся. На воде засверкал клинок лунной дорожки. Скалы и тропинку, таинственные глубины и ракушки под ногами залил зыбкий пепельный свет.
И сразу всё изменилось.
Куда и девались тревога, ощущение опасности. Ответной волной плеснул в душе восторг: вот оно, море. Долгожданное, ещё ни разу не виденное, невозможно красивое даже в этот сонный час.
Я побежал вдоль кромки прибоя, размахивая руками, подпрыгивая. Затем присел на первый попавшийся камень, задумался: "Как же я попал на берег?"
Странность заключалась в следующем. Кузьма Петрович, у которого я остановился, сказал, что возле его дома выхода к морю нет - сплошные скалы и обрывы. Надо, мол, около километра идти по тропе к дому отдыха. Я же, решив прогуляться, прошёл от калитки сада буквально двадцать-тридцать шагов и наткнулся на неприметную расщелину в скалах. От нечего делать я протиснулся в неё и… очутился на берегу небольшого залива. Как же так? По-видимому, Кузьма Петрович разбирается только в вине и не знает толком окрестностей.
Я приехал в село из Симферополя последним рейсовым. Ещё полчаса потратил, чтобы разыскать дом деда, адрес которого мне дал Коля Зинчук - наш фотокорреспондент.
Кузьма Петрович, маленький и какой-то обиженный, сразу спросил рекомендацию.
- От Коли я, со Львова. Он у вас уже два раза останавливался.
- Белявый такой, с коробкой? - уточнил дед. От него здорово попахивало вином.
- Ага… Снимает у нас в газете.
- Знаю. Он и меня щёлкнул, - Кузьма Петрович неопределённо кивнул, то ли признавая искусство Зинчука, то ли как бы говоря своим жестом: "Баловство всё это", однако закончил речь вполне миролюбиво: - Давай паспорт - для прописки надо, и деньги вперёд.
Я отдал деду паспорт и деньги. Кузьма Петрович небрежно положил их в карман и пошёл в глубь сада. Через несколько шагов он остановился.
- Здесь улики стоят, - Кузьма Петрович показал на смутно виднеющиеся в темноте ящики. - Не перекинь, если ночью под градусом будешь идти.
- Почему обязательно под градусом? - удивился я.
- Про меня хоть под парусом, - хмыкнул дед. - Ты ж отдыхать приехал или как? Захочешь винца - в магазин не ходи. Своего продам.
- Спасибо.
- Не за спасибо. Полтора рубля литр. Зато вино редкое. Оно, зараза, меня сначала человеком сделало, а потом и погубило.
Дед включил во времянке свет и ушёл.
Я осмотрелся. Металлическая кровать, столик, стул, возле двери - вешалка. Не густо, но жить можно. Улыбку вызвало постельное бельё, на котором в каждом углу красовался чёрный штамп дома отдыха "Прибой". По всему видать, ходил в своё время Кузьма Петрович и в завхозах.
Мне не сиделось во времянке, хотя часы показывали полночь. Скалы так скалы. Хоть издали увижу море или, может, прибой услышу.
И вот - сбылось.
Сижу на камне. Море дышит у ног, спокойное, будто большой и умный пёс. Потерянным колесом от чумацкой повозки катится над головой луна. А за нею в небе - соль. Рассыпали её там видимо-невидимо, а кто, когда…
Мои смутные размышления прервали чьи-то шаги - под ногами такого же позднего гуляки, как и я, хрустели ракушки. Я его пока не видел, но определил, что это мужчина - шаги были твёрдые, уверенные. Может, Кузьма Петрович тоже решил прогуляться перед сном? Нет, непохоже.
Я оглянулся.
Берегом шёл высокий немного сутулый человек.
"Вот незадача, - с обидой подумал я. - Нельзя… Нигде нельзя побыть одному. Ночь, глухомань, а от курортников не спрячешься".
Незнакомец подошёл ближе.
Теперь я рассмотрел, что он худ, одет в обычный костюм. Именно поэтому капитанская фуражка на его голове показалась мне карикатурно нелепой.
- У вас не найдётся спичек? - спросил он. Голос был глуховатый и немного простуженный.
Я молча подал зажигалку.
Когда незнакомец не без труда добыл огонь, я пристальнее вгляделся в его продолговатое, загрубевшее от ветра и солнца лицо. Мне показалось, что я уже где-то видел эти пронзительные ясно-карие глаза, морщины, которые будто шрамы пересекали лицо, эти короткие усы. Но где?
И вдруг я вспомнил. Невероятность догадки ошеломила меня.
- Вы?.. - пробормотал я и осёкся.
"Лучше не приставать к людям со своими расспросами, - подумал я. - Похож? Ну, и ладно… Мало ли кто на кого похож".
Так я подумал, а спросил совершенно другое:
- Как вы сюда попали, Александр Степанович? Что вы здесь делаете?
Грин взглянул на меня остро, почти неприязненно. По-видимому, его при жизни о многом и не всегда уместно спрашивали. Затем будто дунул ветер и повернул флюгер его настроения. Грин улыбнулся. Так, словно достал из кармана последнюю серебряную монету.
- Я здесь с оказией, из Зурбагана, - сказал он и махнул рукой в сторону моря. - Я раньше жил неподалёку. В Феодосии… Осталась большая работа, роман…
- "Недотрога"? - спросил я. - Но ведь вы его написали только в уме, Александр Степанович. Сохранилось несколько отрывков. Четыре или пять.
- Нет-нет, - сказал Грин и затянулся. Огонёк папиросы на миг осветил его грубое лицо. - Я записал… Почти всё… Я торопился и не говорил Нине. Хотел её обрадовать: вот, мол, история мастера Ферроля и его дочери Хариты, о которой я тебе столько рассказывал… Затем мы переехали в Старый Крым, я занялся другой повестью… Короче, рукопись где-то здесь. Она не пропала - я это чувствую. Точно так же было с рукописью "Кораблей в Лиссе". Я знал, верил - и она нашлась.
Это был явно неуместный и жестокий вопрос, но он созрел давно, висел на языке и таки сорвался:
- Почему вы так рано ушли от нас?
На какой-то миг, показалось, он оставил и меня, и этот берег, полетел в тихий городок, городок цветов и руин, в свой белый дом под зонтами высоких орехов. Наверное, он вошёл и в свою комнату, где скучал на стене портрет Эдгара По.
Воспоминание обожгло Грина болью. Уголки губ опустились, и он ответил, тщательно подбирая слова:
- Вы знаете, я жил возле моря, и всё равно мне с каждым днём всё больше не хватало воздуха. Дурацкая болезнь - я не мог ничего съесть, умирал от голода и не мог даже подкрепиться глотком ветра…. В Зурбагане всё было по-другому. Там я ходил здоровый и сильный, будто тысяча Гераклов. В тавернах знакомые охотно угощали меня вином, а смуглые девушки на улицах дарили быстрые и таинственные взгляды…
Мы медленно шли берегом и молчали. Такое состояние мне даже нравилось: я уже пробовал работать со словом и меня пугало, когда слов вокруг становилось слишком много. Они тогда мгновенно теряли цену и шуршали, будто мусор.
- А что вы, молодой человек, ищете у моря? - поинтересовался Грин.
Я рассказал ему о детдоме, в котором учился, своей работе в газете, о том, что уже напечатал две фантастические новеллы, но недоволен ими и мечтаю теперь написать хотя бы один хороший рассказ.
- О чём? - спросил Грин. - У вас есть сюжет? Вы его видите?
Я покачал головой:
- Нет. Есть пока только желание… Я пробовал. Ничего не получается. Нужна первая фраза. Тревожная и музыкальная. А её нет. Ещё я знаю, что в конце рассказа должна быть опасность, беда. И избавление. Я хочу, чтобы мой читатель облегчённо вздохнул.
- Нужен ключ повествования, - согласился Грин. - Когда я начинал "Недотрогу", никак не мог взять верный тон. Раз сорок начинал… Тут ничего не посоветуешь. Все, кто пишет, знают ошибки предшественников и всё равно повторяют их и мучаются каждый раз заново. Иначе ничего не получится… Одно скажу: чередуйте жизнь. Ныряйте в неё с головой, но затем обязательно отойдите в сторону, найдите укромный уголок и побудьте одни. Пока душа не закончит свою работу.
- Вы будто о живой говорите, - улыбнулся я.
- А как же иначе? - удивился Александр Степанович. - Разум - штука вспомогательная. Будто словарь или энциклопедия. А она - наш главный инструмент.
Грин взглянул на часы.
Я испугался. Вот уйдёт сейчас, и кончится сказка. Всё будет: море, скалы, солнце и брызги, но не станет чуда общения, и мир потеряет половину своего обаяния.
Будто поняв мои мысли, Грин сказал:
- Я здесь прогуливаюсь каждый вечер. Приходите. Вы умеете молчать.
Вернувшись в свою времянку, я сразу же нырнул под одеяло. Но только закрыл глаза, как опять увидел залив Недотроги. "Чем, кстати, не название?" - подумал я во сне. Затем декорации поменялись, и я очутился в редакции молодёжки, где работал уже второй год.
- Грина, говоришь, видел? - переспросил наш завотделом спорта Володя Галий и рассмеялся: - Ну, ты даёшь, старик. Это тебе в Крыму солнце голову напекло. Впрочем, ты же фантаст.
Прислушавшись, не идёт ли по коридору редактор, он деловито предложил:
- Идём ударим по пиву. Что-то репортаж не пишется.
Наверное, я согласился, потому что утром спал очень долго и проснулся только тогда, когда ко мне постучал Кузьма Петрович и сказал, что я просплю "царство небесное".
За ночь море набросало на песок буро-зелёных водорослей. От них остро несло йодом и рыбой. Вдоль воды важно прохаживались чайки, а на горизонте стоял белый пароход.
Я зашёл в сельский магазинчик и теперь возвращался к дому Кузьмы Петровича. На пляже дома отдыха и дальше, на диком, было пустынно. За живой изгородью низкорослых акаций и маслин в дощатых корпусах с верандами начиналась праздная жизнь, когда одни только идут умываться, а другие уже успели позавтракать и спешат кто к морю, а кто по делам в село.
Чтобы запастись продуктами на всю неделю, я решил зайти по дороге ещё и на рынок. Для села он оказался неожиданно большим и уже многолюдным. Правда, покупали пока мало. Шла большая приценка или лучше сказать - рассматривание. Я тоже медленно пошёл вдоль рядов, над которыми пчёлы развешивали нити сладких медовых запахов. Вот виноград. Прямо клубится гроздьями на столах - зеленоватый, жёлтый, с розовым отливом, а рядом синий, почти чёрный. Персики настолько спелые, что, кажется, прижавшись друг к другу, чувствуют, как пульсирует внутри сок. Его там так много, что кольни солнце пушистую щёчку лучом - и плод брызнет, взорвётся на прилавке. А с чем сравнить запах сотен дынь, лежащих в мешках, корзинах, горками на земле?
Будто врач-практикант первого пациента, я долго выстукиваю и выслушиваю огромный арбуз. Понятия не имею, как должен "звучать" спелый, но что-нибудь ведь надо купить. Тем более, что арбуз такой прохладный и важный.
- Вот это встреча! Привет, пресса! - слышу вдруг за спиной знакомый голос.
Земляка зовут Петром, фамилия, кажется, Зайцев. Он кандидат в мастера спорта, заходил несколько раз к Володе Галию. Работает Пётр в облпотребсоюзе, любит прихвастнуть своими "возможностями", но, по-моему, кроме джинсов, которые сейчас на нём, ничего не достал и достать не может. Впрочем, не исключено, что и джинсы куплены у спекулянтов.
Пётр, захлёбываясь от избытка впечатлений, рассказывает, как он "классно" устроился в пансионате, о том, что уже "закадрил" медсестру, которая принимала у него путёвку, вспоминает последние соревнования:
- Я его ка-а-к врежу…
В следующий миг взгляд Петра уходит мимо меня, он напрягается, словно бегун в ожидании выстрела стартового пистолета.
- Есть фрахт, на двоих, - шепчет Пётр и уходит в толпу, будто торпедный катер.
Через минуту он возвращается с двумя девицами. Одна - симпатичная полная блондинка - назвалась Катей, другая, чёрненькая и какая-то лениво-расслабленная, - Светланой.
- Поэт, - со значением представляет меня Пётр. - Два сборника, вечер в Политехническом, бешеные гонорары. Почитательниц таланта принимает только по четвергам.
Он весело подмигивает мне, а я немею от такой бессовестной лжи.
- Не скромничай, старик, - смеётся Пётр. Светлана после такой "информации" начинает просыпаться - разве что только не зевает и не потягивается. Пётр же усиленно заговаривает зубы Кате, показывая тем самым мне, кого из девиц он "зафрахтовал".
- Здесь рядом чудесный пляж, - говорю я, вспомнив заливчик. - Я покажу. И людей там, наверное, немного.
- Клёво! - неизвестно чему радуется Катя.
- Пошли, - командует земляк.
Я не сразу, но всё же нашёл расщелину.
Первым на правах спортсмена и "души компании" в неё втиснулся Зайцев.
Однако произошла заминка.
Пётр долго пыхтел в расщелине, поворачиваясь там так и сяк. Наконец, с обескураженным видом выбрался обратно.
- Что это ещё за дыра? - сердито спросил он. - Нет там входа. Только живот исцарапал.
- Меньше есть надо, - засмеялась Светлана, самая худенькая из нас.
Она решительно юркнула в расщелину. Все замолчали.
- Не получается, - сконфуженно призналась девушка через пару минут.
- А ты сам там был? - подозрительно прищурился Пётр.
- Был. Вчера вечером. - Я покраснел, чувствуя, что компания подозревает розыгрыш. - Подержи арбуз.
Я боком вошёл в щель между скалами и, цепляясь сумкой с продуктами за стены, выбрался на другую сторону.
- Ты где? - донёсся, как из колодца, голос Петра.
- Здесь, - ответил я, не зная, что делать дальше. - Попробуйте ещё раз, ребята.
- Издеваешься, старик, - зло хохотнул Зайцев за каменной стеной. - Сиди сам в своём "заповеднике".
Он, наверное, сказал что-то девицам, потому что те тоже засмеялись: Катя звонко, а Светлана снова дремотно.
- Арбуз твой мы реквизировали, - крикнул Пётр уже издали. - Приходи, старик, вечером на танцы. Адью.
Они ушли, а я, оставив сумку возле входа, направился к воде. На берегу заливчика никого не было. Это и удивило, и обрадовало. Я неважный пловец, к тому же сто лет не загорал - нечего людей пугать.
Как легко мне плылось первый раз в море! Потом это происходило сотни раз, впечатление потерялось в ворохе других, осталось лишь ощущение необыкновенной свободы. Я впервые не думал о глубине, о том, хватит ли сил доплыть до берега, где смогу достать дно. Плыл, пока не устал, затем вернулся - невесомый, счастливый.
Уже на берегу, когда шёл к одежде, море подбросило ещё один подарок: я споткнулся и, глянув под ноги, поднял средних размеров раковину.
"Будет память", - я бросил находку в сумку.
Хотелось поскорее увидеть Грина, но день только вошёл в силу, а мы условились встретиться вечером. Попробую пописать, пока на сердце лёгкая тоска и неудовлетворённость миром, - решил я. Это чувство было мне уже знакомо. Особенно остро я испытывал его, когда попрощался с детдомом и остался один. Разумеется, у меня появились новые друзья, много времени занимала работа, кроме того, я готовился к поступлению в университет. И всё же… Это была разновидность одиночества, точнее, его отголосок, как говорят врачи, - рецидив. Так болят даже по прошествии многих лет отмороженные пальцы. Особенно много холода было в воспоминаниях об интернатской жизни. Детдом всех уравнивал и был тем благословен. А вот школа-интернат, в которой я учился раньше… Огромная, с мраморными полами в высоких и длиннющих коридорах… По субботам, а особенно на каникулах почти все дети разъезжались к родным и родственникам. На весь интернат нас оставалось человек двадцать - таких же неприкаянных, как и я. Из разных классов и групп. Днём нас сводили в кучу, но мы были чужие друг другу - каждый в своей скорлупке. При первой же возможности, погибая от страха и тоски, мы всё равно расползались по огромному пятиэтажному зданию, забивались в укромные места. Нас водили в кино и до отвала кормили в столовой, в клубе целый день гремел телевизор. А мы прислушивались в коридорах к своим одиноким, гулким шагам и вечером старались побыстрее уснуть, укрывшись с головой. В моей спальне во тьме едва виднелось восемнадцать заправленных кроватей, и от сознания, что ты один в большой комнате, становилось жутко и холодно. Там я, видно, и приморозил душу.
Теперь, когда я садился за стол и оставался один на один с листом чистой бумаги, мне всякий раз хотелось написать, как плохо одному. Однако нужные слова разбегались, перед глазами вновь появлялся фонарь, который качался во дворе напротив окон нашей спальни, и огромные тени веток ореха снова начинали кривляться на стенах, молча окружать спрятавшегося под одеялом мальчика.
Я промучился почти до вечера, извёл несколько страниц, потом порвал написанное и отправился к заливу Недотроги.
Грин сидел на "моем" камне и курил.
- Как ваши поиски, Александр Степанович? - спросил я. - Нашли рукопись?
- Это была бы трагедия, - добродушно признался он. - Потом, позже… Интересен сам поиск. Я как бы возвращаюсь в те годы, воссоздаю их, начинаю переживать заново. Может, я напишу совсем другой роман. Или повесть.
- Так "Недотрога" только повод? - уточнил я.
- Вы нарушаете правила игры, молодой человек. Не узнавайте всё до конца - вам самому же будет неинтересно. Мы обязательно найдём рукопись. Но по пути к ней столько интересного: встречи с людьми и приключения, тайны и находки, наконец, радость общения с морем, звёздами, камнями, травой… Кстати, вы не были здесь весной?
- Нет, - ответил я, удивившись непоследовательности Грина.
- Жаль, - вздохнул он. - Мне постоянно не хватает слов, чтобы изобразить самое простое. Скажем, как цветёт в горах тамариск. А попробуйте, например, передать запах обыкновенной придорожной полыни. Вот если бы можно было смешать воедино слова, краски, звуки, запахи. Но и этого мало. Мы не умеем передавать ощущения, чувства. Вот главное… Вы можете вспомнить о кино. Нет. Это попытка, эксперимент. До настоящего синтеза, передачи мироощущения ещё далеко. Мы всё равно немые.
- Бог мой! - воскликнул я. - Если вы, Мастер, мучаетесь невысказанностью, невозможностью найти словесную форму, в которую поместилась бы жизнь, то что остаётся мне. Я полдня сегодня марал бумагу. И ни одно - представьте! - ни одно слово не заговорило. Они вели себя так, будто я их позвал на казнь.