Жесткая постель во многом уступала той, на которой он спал в Дундлимире, но была все-таки предпочтительней десяти последних его ночевок под звездным небом. Засыпая, он, как с ним бывало не раз, почувствовал, что какой-то стих стучится в двери его сознания. Фурвен видел лишь смутные очертания пришельца, но ощущал, что это нечто необычайное, по крайней мере для него. Не просто необычайное - уникальное, беспрецедентное, куда более обширное и глубокое, чем он сочинял до сих пор, хотя тема пока оставалась неясной. Неведомый гость тем временем стучался к нему все настойчивее. Да, это явно могучий замысел - из тех, что затрагивают и душу, и сердце, и ум и преображают каждого, к кому приближаются. Фурвена даже слегка путал подобный масштаб. Он не знал, что ему делать с такой идеей. В ней чувствовались и сила, и музыка, мрачная и ликующая одновременно. Это, конечно, были еще не стихи, а только намек на них. Сами стихи не желали показываться, а когда Фурвен пытался поймать их, ускользали, как юркий билантун, в темноту подсознания. Он долго лежал без сна и ждал их, но они так и не вышли.
Наконец он бросил бесплодные попытки и попробовал снова уснуть. Он знал, что стихи насильно не словишь - они приходят, лишь когда сами хотят, и приманивать их тоже бесполезно. А вот тема не давала ему покоя. Даже в момент засыпания он не уловил, о чем они, эти стихи. Ничего осязаемого - ясно только, что это мощная вещь, даже величественная, исполненная глубокого смысла. Фурвен был более или менее уверен в одном: это и есть то самое капитальное произведение, на которое все, кроме него самого, считали его способным. Оно наконец-то явилось и вот дразнит его, искушает. Оно показало ему лишь свою ауру, просияло и скрылось, как бы высмеивая автора за всю праздность минувших лет. Пропавшая поэма Айтина Фурвина, трагедия с оттенком иронии. Мир никогда не узнает о ней, и лишь творец будет вечно оплакивать свою утрату.
"Да какая там утрата, - тут же сказал он себе. - Не будь дураком. Сонный ум сыграл с тобой шутку, вот и все. Тень поэмы - еще не поэма. Думать, что ты лишился шедевра - чистейшее идиотство. Откуда тебе знать, какими предстали бы эти стихи при полной ясности? Как можно судить о качестве произведения, отказавшегося явиться на свет? Ты просто льстишь себе, полагая, что это было нечто. Божество не наделило тебя снаряжением, потребным для ковки поэм. Кропай себе свои легкие пустячки, а на шедевры не замахивайся. Твоя гостья - всего лишь призрак, порождение усталого мозга, фантастический отзвук странной беседы с Касинибоном". Фурвен погрузился в дремоту, и сон быстро завладел им.
Проснувшись со смутным воспоминанием об ускользнувших стихах, Фурвен не мог понять, где он. Голые стены, узкая жесткая кровать, оконная щель, в которую лилось беспощадное утреннее солнце... Вспомнив, что заключен в крепости Касинибона, он сперва рассердился. Путешествие, предпринятое им ради очищения смятенной души, закончилось шайкой обыкновенных бандитов. Потом новизна подобного опыта снова его позабавила, а грубое вмешательство в его жизнь вновь вызвало гнев. Он знал, впрочем, что гневаться бесполезно. Надо сохранять спокойствие и рассматривать все это как приключение, как материал для стихов и анекдотов, которыми он повеселит друзей, вернувшись наконец в Дундлимир.
Он принял ванну, оделся и некоторое время изучал игру утреннего света на тихой поверхности озера, которое в этот ранний час казалось скорее багровым, чем алым. Затем его снова охватило раздражение, и он мерил шагами комнаты, когда хьорт принес ему завтрак. Поздним утром к нему зашел Касинибон, всего на пару минут, и время тянулось бесконечно до появления хьорта со вторым завтраком. Фурвен попытался обнаружить хоть какие-то следы утерянной поэмы, но не преуспел, а лишь испытал острое сожаление непонятно о чем. После этого ему больше ничего не осталось, как смотреть на озеро, и хотя красота этого водоема менялась ежечасно в зависимости от солнечного освещения, скоро и она перестала находить отклик в его душе.
Он взял с собой в дорогу несколько книг, но сейчас ему не хотелось читать. Слова на странице казались сочетаниями бессмысленных знаков. К сочинительству душа тоже не лежала, точно пропажа мнимого ночного шедевра лишила его способности писать даже привычные легкие стишки. Фонтан поэзии, бивший из него столько лет, загадочным образом иссяк, и Фурвен стал пуст, как окружавшие его стены. Ему нечем было утешиться в своем одиночестве, хотя раньше такая задача перед ним никогда не стояла. Он не так уж часто оставался один, а если оставался, то всегда умел развлечь себя какими-то словесными играми - теперь ему почему-то и это не удавалось. Начав свое путешествие, он обнаружил, что одиночество - не тяжкое бремя, а скорее поучительное и освежающее новое переживание; но там, нг воле, он ежедневно видел новые пейзажи, незнакомую флору и фауну, там его захватывала сама идея путешествия, там ему приходилось самому готовить себе еду, подыскивать место для ночлега, водные источники и так далее. Здесь, запертый в голых комнатах, он снова оказался предоставлен сам себе - но единственным его ресурсом было неиссякаемое поэтическое воображение, к которому ему по неизвестной причине вдруг перекрыли доступ.
Вскоре после второго завтрака пришел Касинибон.
- Ну так что, к озеру?
- К озеру.
Атаман повел его через всю крепость, спускаясь все ниже. Самый нижний коридор вывел их на посыпанную гравием тропу, плавными извивами сходившую к красному озеру. Их, к удивлению Фурвена, никто не сопровождал. Касинибон шагал впереди, явно не опасаясь нападения с его стороны.
"Я мог бы достать свой нож, - думал Фурвен, - приставить ему к горлу и заставить его поклясться меня отпустить. Или просто сбить его с ног, стукнуть пару раз головой о камень и убежать. Или..."
Нет, все это пустые мечты. Касинибон хотя и мал ростом, но с виду силен и ловок. Если Фурвен вздумает на него напасть, то наверняка пожалеет об этом. А в кустах, возможно, спрятаны телохранители главаря. И если Фурвен даже исхитрится совладать с противником и удрать, то что толку? Люди Касинибона его выследят и через час доставят обратно.
"Я его гость, - сказал себе Фурвен, пусть все пока так и остается".
У озера их ждали два верховика. Один - тот самый горячий скакун густо-бордовой масти с огненными глазами, на котором Фурвен приехал из Дундлимира, другой коротконогий и желтый, напоминающий ездовую крестьянскую клячу.
Касинибон сел на него и жестом предложил Фурвену следовать за ним.
- Барбирикское море, - заговорил атаман механическим голосом гида, - насчитывает около трехсот миль в длину, но в самом широком поперечном месте составляет не более двух тысяч футов. На обоих концах его замыкают практически непреодолимые утесы. Мы так и не сумели найти питающие его источники, но во время дождей оно наполняется целиком.
Вблизи озеро больше, чем когда-либо, походило на гигантскую лужу крови. Густой красный цвет делал воду совершенно непрозрачной. В ней не было видно никакой жизни, лишь пылало огненным диском отраженное солнце.
- Живет ли в нем кто-нибудь? - спросил Фурвен. - Кроме ракообразных, придающих ему этот цвет?
- Да, конечно. Ведь это вода, хоть и красная. Мы каждый день ловим в нем рыбу, и улов очень неплох.
Тропа, на которой едва умещались двое животных, отделяла озеро от высоких красных дюн. Следуя вдоль берега на восток, Касинибон продолжал исполнять роль гида. Он показал Фурвену растение с мясистыми лиловатыми пальчиковыми листьями, прекрасно себя чувствующее в этих песках и сплошняком покрывающее склоны дюн. Показал желтошеюю хищную птицу, парившую в небе - она то и дело срывалась вниз и выхватывала что-то из воды, - а также круглых мохнатых крабов, которые, как мыши, копошились на берегу, ища себе пропитание в красном иле. Касинибон приводил их научные названия, но они тут же выветрились у Фурвена из головы. Фурвен никогда не старался расширить свой кругозор в области естествознания, хотя обитатели дикой природы по-своему занимали его. Зато Касинибон, явно влюбленный в этот край, знал тут каждую козявку и былинку. Фурвен, вежливо слушавший его, находил все эти мелочи скучными и ненужными.
Багряный цвет Барбирикского моря оказывал на него сильное действие. Красота такого рода ошеломляла. Весь мир точно окрасился в алый цвет: за вершинами дюн ничего не было видно - только красное озеро и пески слева, барьер из красных дюн справа да купол неба над головой, отражающий все это в чуть более бледном оттенке. Красное, красное, красное - оно обволакивало Фурвена, запекало в себе, и он полностью отдался этому ощущению.
Касинибон заметил, что он молчит.
- Чистейшая поэзия, верно? - гордо произнес атаман, обводя рукой оба берега, небо и темную громаду своей крепости позади. Проехав по долине около полулиги, они сделали остановку. Все здесь казалось таким же, как в начале пути - одно только красное со всех сторон. - Для меня это постоянный источник вдохновения, и с вами, уверен, будет то же самое. Вы создадите здесь свой шедевр. Поверьте мне, я знаю.
В искренности Касинибона можно было не сомневаться, но Фурвена возмутило то, что атаман вторгся в его сокровенные мысли, а слово "шедевр" заставило его поморщиться. Он не хотел даже слышать о шедеврах после своего ночного полусна, в котором собственный мозг посмеялся над его амбициями, приведя его к самому порогу чего-то возвышенного, но недоступного ему.
- Боюсь, что муза на какое-то время меня покинула, - ответил он вслух.
- Она вернется. Из того, что вы мне сказали, я заключил, что склонность к поэзии у вас врожденная. Случалось ли вам не сочинять ничего в течение долгого срока - ну, скажем, неделю?
- Пожалуй, что нет. Не помню. Стихи приходят, повинуясь собственному ритму. Я этого даже не сознаю.
- Через неделю, через две, но они придут. Я знаю. - В голосе Касинибона слышалось странное волнение. - Великая поэма Айтина Фурвена, созданная им, пока он гостил у Касинибона Барбирикского! Я даже смею надеяться на посвящение - или это уж слишком?
Это становилось невыносимым. Почему весь мир будто сговорился вылущить из него, Фурвена, нечто великое?
- Позвольте поправить вас снова. Я ваш пленник, Касинибон, а не гость.
- Хорошо уже то, что вы говорите это без гнева.
- Что пользы злиться? Но когда человека держат у себя ради выкупа...
- Выкуп - некрасивое слово. Я предпочитаю, чтобы ваша семья заплатила за право вашего проезда по моей территории, раз уж вы сам не в состоянии это сделать. Можете называть это выкупом, если хотите, только для меня это обидно.
- В таком случае я беру свои слова назад. - Фурвен по-прежнему скрывал раздражение за деланной беззаботностью тона. - Не в моих правилах обижать хозяина дома, у которого я гощу.
Вечером они пообедали вместе, только вдвоем, в большом, гулком, освещенном свечами зале. Слуги-хьорты в ярких ливреях сновали туда-сюда с нелепой важностью, которую любят напускать на себя представители этой малопривлекательной расы. Сначала подали компот из неизвестных Фурвену фруктов, затем нежнейшую рыбу в темном, похожем на медовый, соусе, затем несколько сортов зажаренного на решетке мяса с гарниром из овощей. Каждое блюдо сопровождалось безупречным подбором вин. Фурвен порой замечал в коридоре за дверью фигуры других разбойников, но в комнату они не входили.
Касинибон, раскрасневшись от вина, стал откровенно говорить о себе. Трогательно было смотреть, как ему хочется заслужить дружбу своего пленника. Он тоже был младшим, третьим сыном графа Кеккиноркского. Фурвен не знал места под названием Кеккинорк, и Касинибон пояснил:
- Это в двух часах хода от побережья Великого моря. Мои предки добывали там красивый голубой камень, известный как морской шпат. Коронал лорд Пинитор в старину использовал его для отделки стен города Бомбифаля. Когда работы завершились, некоторые из горняков решили не возвращаться на Замковую гору и зажили в Кеккинорке, на краю Великого моря - зажили как вольные люди, вне досягаемости понтифекса и коронала. Граф, мой отец, был шестнадцатым обладателем этого титула по прямой линии.
- Титул пожаловал вам лорд Пинитор?
- Его пожаловал сам себе первый из графов. Мы, Фурвен, происходим от простых горняков и каменотесов. Но если копнуть поглубже, то окажется, что и в лордах Замковой горы течет кровь простолюдинов.
- Вы правы. - Эта сторона дела мало занимала Фурвена - главным было то, что вот этот человечек, сидящий бок о бок с ним, видел своими глазами Великое море и вырос в той части Маджипура, которая общественному мнению представлялась почти мифической. С трудом верилось, что там, в восточных пределах Альханроэля, существует настоящий, хотя и маленький, город, о котором географы и сборщики налогов понятия не имеют. Особенно изумляло то, что там есть собственная аристократия, насчитывающая шестнадцать поколений - графы, маркизы и так далее.
Касинибон подлил вина в чаши. Фурвен, старавшийся пить умеренно, к концу вечера тоже разрумянился благодаря беспощадному гостеприимству Касинибона, и в голове слегка зашумело. Сам хозяин, судя по остекленевшему взору, был сильно пьян.
Обиняками, трудными для понимания, он стал рассказывать о какой-то семейной ссоре. Он, кажется, поспорил с одним из братьев из-за женщины, любви всей своей жизни, а отец принял сторону брата. Фурвену это было знакомо: и брат-захватчик, и отстраненно-безразличный благородный отец, и младший сын, к которому относятся со снисходительным пренебрежением. Но Фурвен - возможно, потому, что никогда не страдал избытком честолюбия, - не позволял разочарованиям юности омрачать свой разум. Он всегда чувствовал себя почти незаметным для своего динамичного отца и агрессивных братьев. Он не ожидал от них ничего, кроме безразличия, и не удивлялся, когда именно его и получал; это не мешало ему строить жизнь по своему вкусу. Чем меньше ждешь, гласил его принцип, тем меньше у тебя оснований для неудовлетворенности.
Касинибон, однако, был человек иного рода, горячий и решительный. Ожесточенная ссора с братом привела наконец к насильственным действиям (Фурвен так и не понял, против отца или против брата), после чего Касинибон счел за лучшее бежать из Кеккинорка, а возможно, был изгнан; он долго скитался по восточному краю, пока не воздвиг здесь, на Барбирике, свой оплот, отгородившись от любых посягательств на свою независимость.
- Здесь я и живу по сей день, - завершил он. - Не имея никаких дел ни со своей семьей, ни с понтифексом и короналом. Я сам себе хозяин и властелин своего маленького королевства, а тот, кто забредет на мою землю, должен платить за это. Еще вина, Фурвен?
- Благодарю, нет.
Касинибон стал наливать, будто не слыша. Фурвен хотел было отвести его руку, но не стал.
- Знаете, Фурвен, вы мне нравитесь. Мы едва знакомы, но я разбираюсь в людях лучше кого бы то ни было, и вижу в вас глубину. Величие.
"А я вижу, что ты не дурак выпить", - подумал Фурвен, но промолчал.
- Если за вас заплатят, мне, наверное, придется вас отпустить. Ведь я человек чести. А жаль. Мне здесь нечасто доводится встречать умных людей. Я, конечно, сам выбрал такую жизнь, но все же...
- Вам, должно быть, очень одиноко.
Фурвену пришло в голову, что он не видел в крепости ни одной женщины, даже следов женского присутствия: одни хьорты да головорезы Касинибона. Быть может, атаман представляет собой редкое явление, именуемое однолюбом? И та женщина из Кеккинорка, которую отнял у него брат, как раз и была той единственной любовью? Невесело же ему тогда жить в своем уединенном замке. Неудивительно, что он ищет утешения в поэзии и все еще способен восхищаться, в его-то годы, пустыми иллюзиями Даммиюнде и Туминока Ласкиля.
- Одиноко, не отрицаю. - Касинибон повернул к Фурвену налитые кровью глаза, красные, как воды Барбирикского моря. - Но к одиночеству привыкаешь. В жизни нам всегда приходится делать выбор - пусть не слишком удачный, зато наш, верно? В конечном счете мы выбираем то, что выбираем, потому что... потому что...
Фурвен думал, что Касинибон сейчас уронит голову на стол и уснет, но нет: глаза атамана оставались открытыми, и он медленно шевелил губами, подыскивая слова, чтобы как можно лучше, выразить свою мысль.
Фурвен ждал, пока не стало ясно, что Касинибон этих слов не найдет. Тогда он тронул сотрапезника за плечо и сказал:
- Извините, но час уже поздний.
Касинибон кивнул, и хьорт в ливрее проводил Фурвена в его покои.
Ночью ему приснился такой стройный и ясный сон, что Фурвен, даже не просыпаясь подумал, что он послан ему Владычицей Острова, каждую ночь дающей поддержку и утешение миллионам спящих маджипурцев. Если это действительно было посланием, с ним такое случилось впервые: Владычица не часто посещает умы принцев, живущих в Замке, а к Фурвену ей и вовсе не полагалось захаживать. По древнему обычаю Владычицей Острова выбирают мать правящего коронала, поэтому снами почти всю жизнь Фурвена руководила его родная бабушка, которая явилась бы внуку лишь в случае крайней нужды. Теперь, когда лорд Сангамор стал понтифексом, в Замке появился новый коронал, а на Острове - новая владычица, но все-таки... посылать сон ему? В этом месте? Зачем?
Досмотрев сон и снова уплывая в дремоту, Фурвен решил, что это никакое не послание, а просто продукт его собственного разума, перевозбужденного после вечера с Касинибо-ном. Эти образы слишком личные, слишком интимные, чтобы их могла внушить ему незнакомая женщина, ставшая теперь госпожой снов. При этом он сознавал, что сон ему привиделся необычный, из тех, что способны определить всю последующую жизнь.
Во сне его дух выбрался из мрачного приюта Касинибона и полетел над ночными равнинами на восток, где за голубыми утесами Кеккинорка начиналось Великое море, заполняющее неизмеримое пространство от Альханроэля до Зимроэля. Здесь, на крайней восточной оконечности суши, далеко от всех знакомых ему мест, он увидел, как рождается день из глубин океана. Море, розовое у песчаного берега, дальше становилось светло-зеленым, а зелень, постепенно густея, переходила в лазурь неведомых глубин.
Высоко над океаном парил Божественный Дух, непознаваемый, бесконечный, всевидящий. Не видя ни формы, ни облика, Фурвен все же узнал его, а Дух узнал Фурвена, и коснулся его ума, и соединил его, на один ошеломляющий миг, со своей непостижимой огромностью. И в этот бесконечно долгий миг в Фурвена влилось каскадом величайшее из всех поэтических произведений, поэма, которую мог создать только бог, открывающая смысл жизни и смерти, судьбу всех миров и всех живущих в них существ. Так по крайней мере представлялось Фурвену, когда он уже проснулся и лежал, весь дрожа, размышляя о явленном ему видении.
Теперь от этого видения не осталось ничего, ни единой детали, по которой он мог бы восстановить целое. Оно лопнуло, как мыльный пузырь, и растворилось во тьме. Фурвену снова показали поэму глубочайшей красы и снова ее отняли.
Этот сон, однако, в корне отличался от первого. Первый был жестокой шуткой, грубой насмешкой. Фурвену дали понять, что где-то в нем таится великое произведение, которое навсегда останется для него недоступным. На этот раз он пережил всю поэму во всей ее громадности, строфа за строфой, песнь за песнью. Он утратил ее, проснувшись, но верил, что сможет обрести вновь. Первый сон сказал ему: ты пустышка и способен только на пошлости. Второй сказал: ты способен творить, подобно богу, и должен попытаться воплотить свое творение в жизнь.