- Это настоящее безумие, - отрезал Паркер. - Закройте рот и спите.
Альден слушал, как другой уходит, направляясь к невидимой двери.
- Я справлюсь, - сказал Альден, обращаясь не к Паркеру и даже не к самому себе, а скорее к темноте и миру, объятому этой темнотой.
У него просто нет другого выхода. Ему необходимо вернуться в Ивовую Излучину. Что-то ждет его там, и он должен вернуться.
Паркер ушел, и он остался совсем один.
В мире было тихо, темно и сыро. Тишина казалась такой всеобъемлющей, что даже в ушах звенело.
Альден положил руки по бокам и медленно приподнялся на локтях. Одеяло съехало с груди, он уселся на кровати и ощутил холод, пронизывавший тьму, а сырость протянула щупальца и завладела им.
Он сидел и дрожал.
Потом поднял руку, очень осторожно, и потянулся за одеялом, намереваясь завернуться в него. Но когда его пальцы сжали грубую материю, он не стал тянуть ее к себе. "Так не годится, - решил он. - Не дело это - нежиться в кровати под одеялом".
Вместо того чтобы накинуть одеяло на себя, он отшвырнул его прочь и опустил руку, чтобы ощупать ноги. Пальцы ощутили материю - он так и лежал в брюках и в рубахе, только ступни оказались босыми. Может, ботинки с засунутыми в них носками стоят где-нибудь у кровати? Он принялся шарить вокруг себя в темноте - и выяснил, что лежит не в кровати, а на чем-то вроде тюфяка, брошенного прямо на пол, вернее, на голую землю. Утоптанная поверхность под его ладонью была сырой и холодной.
Ботинок не обнаружилось. Он еще пошарил вокруг, вытянулся, поводил рукой по полу.
Кто-то убрал их, подумал он. А может, украл. В Промежутке пара ботинок наверняка настоящее сокровище. А может, у него их и не было. Может, в Промежуток нельзя брать с собой ботинки - возможно, такова часть наказания.
Ни ботинок, ни зубных щеток, ни ополаскивателя для рта, ни нормальной еды, ни лекарств, ни медиков. Зато здесь был доктор - живой доктор, пробравшийся сюда тайно, человек, добровольно заточивший себя в Промежутке.
Что за личностью нужно быть, чтобы пойти на такое? Что толкает его на подобный поступок? Какой идеализм, какое ожесточение поддерживает его на этом пути? Какая любовь или ненависть удерживает его здесь?
Альден сидел на своем тюфяке, оставив бесплодные поиски ботинок, и качал головой, молчаливо поражаясь тому, на что способен человек.
Смех что такое этот человеческий род, размышлял он. На словах преклоняются перед рассудком и логикой, а на деле куда как чаще руководствуются эмоциями и совершают алогичные поступки.
В этом, наверное, и кроется причина того, что теперь все медики - роботы. Ведь медицина такая наука, в которой годятся лишь рассудок и логика, а у роботов нет никаких качеств, которые соответствовали бы человеческим слабостям и эмоциям.
Он осторожно спустил ноги с тюфяка и поставил их на пол, потом медленно поднялся. Он стоял в темноте, один, и сырой пол холодил подошвы.
Весьма символично, подумалось ему. Возможно, и непреднамеренное, но превосходное символическое знакомство с сущностью места под названием Промежуток.
Он вытянул руки, нащупывая какой-нибудь ориентир, и медленно пошаркал вперед.
И вскоре уткнулся в стену, сколоченную из вертикально поставленных досок, грубо распиленных и никогда не знавших рубанка, с неровными щелями там, где доски прилегали друг к другу.
Медленно, на ощупь Альден двинулся вдоль них и в конце концов добрался до места, где они заканчивались. Он пошарил руками и понял, что нашел вход, но двери не было.
Он перенес ногу через порог, нащупывая пол с другой стороны, и нашел его - почти вровень с порогом.
Поспешно, как беглец, он шмыгнул из комнаты, и темнота впервые за все время расступилась. На светлеющем небе вырисовывались очертания исполинских деревьев, а чуть пониже места, где он стоял, Альден различил какую-то призрачную белизну - вероятно, туман, скорее всего стелющийся над озером или ручьем.
Он стоял, прямой и застывший, и оценивал свое состояние: небольшая слабость, головокружение, в животе холодно и в костях как будто мурашки бегают, но в остальном он хоть куда.
Альден поднял руку и потер челюсть; щетина кололась. Прошло не меньше недели, с тех пор как он в последний раз брился - по крайней мере, так ему показалось. Он попытался заставить свою память вернуться к тому дню, но время стекалось, как маслянистая жидкость, и у него ничего не получилось.
У него закончилась вся еда, и впервые за много дней он вышел в деревню - очень туда не хотелось, но голод был сильнее. У него не было времени сходить за едой, у него ни на что вообще не было времени, но наступает пора, когда человеку необходимо питаться. Интересно, задумался он, сколько времени он обходился совсем без еды, слишком поглощенный важной задачей, о которой он теперь ничего не помнил - знал лишь, что корпел над ней и что она осталась незаконченной, и он должен вернуться к ней.
Почему он все забыл? Потому что был болен? Разве может болезнь лишить человека памяти?
Надо начать с самого начала, подумал он. Потихоньку, полегоньку. Помаленьку, осторожно и без лишней спешки; не все сразу.
Его зовут Альден Стрит. Он живет в большом, высоком, сумрачном доме, который его родители почти восемьдесят лет назад построили во всем его надменном великолепии на холме над деревней. И за этот дом на вершине холма, за всю его надменность и великолепие его родителей ненавидели, но, несмотря на ненависть, признавали, поскольку его отец был человек образованный и наделенный недюжинной деловой сметкой и за свою жизнь сколотил небольшое состояние, торгуя закладными на фермы и прочее имущество в округе Маталуса.
Когда родители умерли, ненависть перенесли на него - но не признание, которое шло рука об руку с ненавистью, поскольку, несмотря на то, что он окончил несколько колледжей, от его образования не было никакой пользы - по меньшей мере, такой, которую считали бы таковой в деревне. Он не торговал ни закладными, ни имуществом. Он уединенно жил в большом, высоком доме, давно пришедшем в упадок, и помаленьку расходовал деньги, которые его отец скопил и оставил ему. У него не было друзей, да он их и не искал. Случалось, он по целым неделям не показывался на деревенских улицах, хотя все знали, что он дома. Ибо всеведущие соседи видели огни, загоравшиеся в высоком доме на отшибе вечерами.
Когда-то дом был настоящим красавцем, но время и запустение постепенно брали свое. Погнутые ставни сиротливо висели на петлях; много лет назад ураган выбил из верхушки дымохода расшатавшиеся кирпичи, и часть из них до сих пор лежала на крыше. Краска облупилась и осыпалась, парадное крыльцо просело: фундамент подкосили деловитый суслик, вырывший под ним себе нору, и зарядившие вслед за этим дожди. Лужайка, некогда аккуратно ухоженная, буйно заросла травой, кусты забыли, что такое стрижка, а деревья разрослись так безбожно, что из-за них едва был виден дом. Цветочные клумбы, которые любовно пестовала его мать, остались в прошлом, давным-давно задушенные бурьяном и ползучей зеленью.
Очень жаль, подумал он, стоя в ночи. Мне следовало сохранить дом в том виде, в каком он был при отце и матери, но у меня было так много других забот.
Жители деревни презирали его за бездеятельность и беспечность, из-за которых надменное великолепие пришло в упадок и запустение. Ибо как бы сильна ни была их ненависть к надменности, они все же гордились ею. Они говорили, что он ленивый и равнодушный.
Но я не был равнодушным, подумал он. У меня болела душа - не за дом, не за деревню, даже не за себя самого, а за работу, которую я не выбирал: мне ее навязали.
Или работа была всего лишь сном?
"Давай начнем с самого начала", - сказал он себе, и именно так намеревался поступить, но начал не с начала, а почти с конца. Он начал очень далеко от начала.
Он стоял в темноте, где очертания деревьев вырисовывались в светлеющем небе и белый призрачный туман стелился над самой водой, и пытался выплыть против течения времени к самым истокам - туда, откуда все началось. Они уходили глубоко, куда глубже, чем он думал, и, похоже, были как-то связаны с запоздалой сентябрьской бабочкой и рыжим золотом облетающей листвы орехового дерева.
Он - тогда еще ребенок - сидел в саду. Стоял голубой и терпкий, как вино, осенний лень, и воздух был свежим-свежим, и солнце было ласковым-ласковым - таким свежим и таким ласковым, каким что-то может быть только в детстве.
Листья золотым дождем осыпались с высокого дерева, и он подставлял руки, чтобы поймать лист - не какой-то определенный, нет, он просто протягивал руки и ждал, когда какой-нибудь из них спорхнет ему на ладошку, расходуя за этот единый миг всю ту безоглядную детскую веру, какую только может испытывать человек.
Он закрыл глаза и попытался снова возродить пережитое, попытался перенестись в далекий миг и стать тем маленьким мальчиком, каким был в тот день, когда с дерева дождем падало золото.
Он перенесся туда, но все вокруг утопало в дымке, картинка была тусклой и не желала проясняться, ибо что-то происходило: там, в темноте, появилась еле различимая тень и послышался чмокающий звук влажных туфель по земле.
Он распахнул глаза, и осенний день померк, и кто-то приближался в темноте - словно кусок мрака отделился, обрел форму и надвигался на него.
Он услышал тяжелое дыхание, хлюпанье туфель - и движение прекратилось.
- Эй ты, - неожиданно раздался хриплый голос. - Ты, там, кто ты такой?
- Я здесь недавно. Меня зовут Альден Стрит.
- Ах да, - сказал голос. - Новенький. Я шла взглянуть на тебя.
- Это очень мило с вашей стороны, - сказал Альден.
- Мы здесь присматриваем друг за другом, - сказал голос. - Заботимся друг о друге. Мы здесь одни. У нас нет другого выхода.
- Но вы…
- Я Китти, - сказал голос. - Это я кормила тебя супом.
Она чиркнула спичкой и прикрыла ее ладонями, как будто пыталась защитить крошечный огонек от тьмы.
Только трое, подумал Альден, трое против тьмы. Ибо огонек был одним из них, он, живой и трепещущий, стал с ними единым целым - и сражался с мраком.
Он увидел, что пальцы у Китти - тонкие и чуткие, изящные, как старинная ваза из фарфора.
Она наклонилась, все еще прикрывая ладонью пламя, и поднесла спичку к огарку свечи, воткнутому в бутылку, которая, судя но высоте, стояла на столе, хотя стола в темноте не было видно.
- Мы здесь нечасто зажигаем свет, - сказала Китти. - Эту роскошь мы редко можем себе позволить. Спички - слишком большой дефицит, а свечи чересчур коротки. У нас здесь очень мало всего.
- Не нужно, - запротестовал Альден.
- Еще как нужно, - сказала Китти. - Ты здесь новенький. Не хватало только, чтобы ты оступился в темноте. На первое время мы зажжем для тебя свет.
Свеча занялась и заморгала, разбрасывая по сторонам мятущиеся тени. Потом огонек загорелся ровно и очертил в темноте тусклый круг.
- Скоро утро, - сказала Китти, - за ним настанет день, а свет дня хуже, чем ночная тьма. Днем все видишь и понимаешь. В темноте можно хотя бы думать, что все не так уж и плохо. Но это самое лучшее - маленькое озерцо света, чтобы устроиться в темноте.
Он увидел, что она немолода. Волосы слипшимися сосульками падали на лицо - худое и изможденное, покрытое морщинами. Но за этими сосульками, за худобой и морщинами скрывалось нечто большее - какой-то дух вечной юности и жизненной силы, который ничто не смогло сломить.
Теперь, когда пламя свечи горело равномерно, озерцо света разлилось чуть пошире, и он мог разглядеть строение, в котором они стояли.
Оно было крошечное, не больше хижины. На полу лежал тюфяк, рядом - сброшенное им одеяло. Еще там были колченогий стол, на котором горела свеча, и два деревянных чурбака, служившие стульями. На столе стояли две тарелки и две белые чашки.
Между досками, составлявшими стены хижины, зияли щели, на месте ссохшихся и вывалившихся сучков там и сям темнели круглые глазки, открытые во внешний мир.
- Это было ваше жилище, - сказал он. - Я не хотел причинить вам беспокойство.
- Не мое, - ответила она. - Здесь жил Гарри, но он не станет возражать.
- Обязательно надо будет поблагодарить его.
- Не получится, - сказала она. - Он мертв. Теперь эта хижина твоя.
- Я не займу ее надолго, - заверил Альден. - Я не собираюсь здесь оставаться. Мне нужно возвращаться.
Она покачала головой.
- Кто-нибудь пытался? - спросил он.
- Да. И все вернулись назад. Ты не сможешь преодолеть болото.
- Но док-то пробрался сюда.
- Док был большим, сильным и крепким. И им двигала веская причина.
- Мной тоже движет веская причина.
Она подняла руку и отбросила с глаз волосы.
- Никто не отговорит тебя от этой затеи? Ты все решил серьезно?
- Я не могу остаться, - сказал он.
- Утром, - пообещала она, - я отведу тебя к Эрику.
Дрожащий огонек свечи весело желтел в темноте, и золотая листва снова посыпалась дождем. В саду было тихо, и он выставил руки ладонями вверх. "Всего один листик, - думал он, - мне не нужно ничего больше, один листик из миллионов опадающих на землю".
Он пристально смотрел, а листья пролетали мимо и падали повсюду вокруг, но ни один из них не лег ему на руку. А потом внезапно появилось что-то - не лист, нет, бабочка, которая выпорхнула из ниоткуда, словно лист, голубая, как дымка над далекими холмами, голубая, как припахивающий дымком воздух осени.
На мгновение бабочка застыла в воздухе над его протянутыми ладонями, а потом стремительно упорхнула вверх, решительно преодолевая встречные потоки облетающей листвы - голубая пылинка в золотом море.
Он провожал ее глазами, пока она не затерялась в ветвях дерева, потом взглянул на руки и обнаружил, что на ладони что-то лежит… Но это был не лист.
То была маленькая карточка, два дюйма на три или что-то в этом роде, цвета листвы, но этот цвет происходил из какого-то внутреннего сияния, и карточка светилась скорее сама по себе, нежели отраженным светом, позволяющим человеку воспринимать цвет листвы.
Он сидел под деревом, глядя на карточку и недоумевая, как получилось, что он поймал ее, если падали вовсе не карточки, а листья. Он хорошенько рассмотрел карточку: она была не из бумаги, а картинку на ней он не мог понять.
Он сидел и разглядывал картинку, когда раздался голос матери - она звала его к ужину. Спрятав карточку в карман, он пошел в дом.
В обычных обстоятельствах магия развеялась бы, и ему никогда больше не довелось бы пережить второй такой же осенний день.
У каждого человека в жизни бывает всего один такой день, подумал Альден Стрит.
Альден спрятал карточку в карман и отправился домой ужинать, а потом - вечером, должно быть - положил в ящик комода у себя в комнате, потому что именно там он нашел ее в ту, другую осень.
Он вынул ее из позабытого тайника и держал на ладони, и тот осенний день тридцатилетней давности вдруг всплыл в его памяти так отчетливо, что он почти ощутил свежий запах воздуха в тот предвечерний час. И бабочка тоже была в его воспоминаниях, такая же пронзительно-голубая, и он понял, что она запечатлелась в памяти столь крепко, что теперь останется с ним навсегда.
Осторожно положив карточку на место, он отправился в деревню - разыскивать агента по недвижимости, с которым разговаривал накануне.
- Но, Альден, - удивился агент, - теперь, когда вашей матушки нет в живых, вам нечего здесь делать. Вас ждет работа в Нью-Йорке. Вы сами вчера говорили.
- Я слишком долго прожил в этом доме, - сказал Альден. - И слишком глубоко врос в него корнями. Думаю, мне придется остаться. Дом не продается.
- И вы будете жить в нем один? В таком большом доме - совсем один?
- Ничего другого не остается, - пожал плечами Альден и зашагал прочь, чтобы вернуться в дом и снова вытащить карточку из ящика комода.
Он уселся и принялся разглядывать рисунок на лицевой стороне карточки - странный рисунок, совершенно не похожий ни на один из тех, что ему доводилось видеть прежде, сделанный не чернилами, не карандашом и не кисточкой. Чем, интересно, его нарисовали?
И сам рисунок… Многоконечная звезда? Свернувшийся клубком дикобраз? Или ягода колючего крыжовника, только увеличенная во много раз?
Не имело никакого значения ни то, каким способом этот рисунок был выполнен, ни то, что он мог означать, ни то, из какого странного жесткого и шелковистого материала была сделана сама карта. Важно было то, что много лет назад, еще ребенком, он уселся под деревом, протянул руку, чтобы поймать падающий лист, и вместо него поймал эту карточку.
Он поднес карточку к окну и стал смотреть на сад. Исполинское ореховое дерево стояло так же, как и в тот день, но его листва еще не стала золотой. С золотом придется подождать до первых заморозков, а они могут ударить в любой момент.
Он стоял у окна, гадая, появится ли бабочка на этот раз, или бабочки бывают только в детстве.
- Скоро наступит утро, - заметила Китти. - Я слышала птичий крик. Птицы просыпаются перед самым рассветом.
- Расскажите мне об этом месте, - попросил Альден.
- Это нечто вроде острова, - начала объяснять Китти, - не слишком большого. Всего фут или два над уровнем воды. Его окружает вода и грязь. Нас привозят сюда на вертолете и сбрасывают вниз. Еду привозят точно так же. На всех ее не хватает. На всех ничего не хватает. Связаться с ними мы не можем.
- Там люди или роботы? Я имею в виду, в вертолете.
- Не знаю. Их никто не видит. Наверное, роботы.
- Вы сказали, еды на всех не хватает.
Она покачала головой.
- Ее и не должно хватать. Это Промежуток. Нам не полагается жить. Мы ловим рыбу, собираем коренья и прочую снедь. Перебиваемся кое-как.
- И умираем, разумеется.
- Смерть приходит ко всем, - отозвалась она. - Просто к нам - немного пораньше.
Она, сгорбившись, сидела на чурбаке, служившем стулом, и в неровном мерцании свечи по ее лицу пробегали тени, от которых ее плоть казалась живой, подвижной.
- Из-за меня вы не выспались, - сказал он.
- Я могу спать, когда захочу. Я не нуждаюсь в долгом сне. И потом, когда появляется новенький…
- Новенькие здесь нечасто?
- Не так часто, как раньше. И всегда есть надежда. Каждый новенький - это надежда.
- Надежда на что?
- На то, что он может принести нам ответ.
- Мы всегда можем сбежать.
- Чтобы нас поймали и вернули обратно? Чтобы сгинуть в болоте? Это, Альден, не ответ.
Она принялась раскачиваться взад-вперед.
- Думаю, ответа нет.
Но она все еще хранила надежду, он знал это. Вопреки всему, она сохраняла надежду.
Когда-то Эрик был крупным мужчиной, но с годами как-то усох. Его сила никуда не делась, но огонь в глазах угас. Это с одного взгляда понятно, подумал Альден.
Эрик сидел, прислонившись спиной к дереву. Одна его рука лежала на колене, другая, с короткими грязными ногтями, лениво ковыряла землю.
- Значит, ты твердо решил сбежать? - спросил он.
- Он ни о чем больше не говорил, - сказала Китти.
- Сколько ты здесь пробыл?
- Меня привезли прошлой ночью. Я на ногах не держался. Не помню, как это было.
- Ты не представляешь, что это такое.
Альден покачал головой.