12
На главпочтамт Григорьев приехал зря. Не было там для него письма. И на мгновение стыдно стало ему, что так сильно привязала его к себе женщина, которую он почти и не знал. Ну что он нашел в ней? Однако стоило ему только задать себе этот вопрос, как всплыло все, что было связано с ней, случайные встречи возле киосков и магазинов, остановок трамвая и троллейбуса… И столь поразительно полной показалось жизнь в эти последние месяцы.
Нет, что бы ни случилось, а Григорьеву необходимо было увидеть ее. Вот только так ли необходимо ей увидеться с ним? Судя по всему, он ей был вовсе не нужен.
Ну вот, приехал он из-за нее в Марград. Тут уж не станешь себе врать. Из-за нее. И эта защита вначале казалась препятствием, отнимающим время. А что-то вдруг стало меняться. Противно вдруг стало на себя смотреть. Вроде и не человек ты, а пешка какая Толкнет тебя Бакланский туда, сделаешь шаг вперед, прижмет пальцем - на месте будешь стоять, прикрикнет - сожрешь кого-нибудь.
И участие в обмане, о котором раньше не задумывался, становилось невозможным. Но если обман длился уже долго, если ты искренне верил, что делаешь что-то необходимое, без чего люди не могут обойтись! Если сто человек, выбиваясь из сил, создавали машину, надеясь на благодарность, на премию, на простое участие и уважение, если все они делали эту тему два года, вкладывая в нее свои души, свои знания, свою боль и свое счастье, разве можно сейчас все это бросить, оставить сотню людей без надежды? Даже не сотню, а все СКБ, да и свое ли только? Каково будет людям узнать, что они занимались ерундой, чепухой? И делали ее с чистой совестью.
Впрочем, вот тут-то, наверное, и закавыка. С чистой ли? И все ли? Разве он не знал, что Соснихин и Бурлев давно уже пытались повернуть решение темы в другом направлении? Он просто не примкнул ни к ним, ни к Бакланскому. Он бездумно делал то, что ему поручили. И делал огромную работу, хорошо делал. Почему же только теперь он начал все понимать? Почему вдруг прозрел?
А эти телефонные разговоры? Почему он воспринимает их так близко? Уж не потому ли, что и сам с ними в душе давно согласен? Ведь его даже не очень удивляет, что он разговаривает с кем-то таинственным, непонятным, невозможным, что все это абсурд, если не мистика. Ведь только смысл вопросов его и занимает, а не сам факт невозможного.
"Почему ты здесь оказался?.. Ты все еще ждешь от нее письма?"
Этот кто-то очень хорошо его знает. Даже лучше, чем он сам себя… То, что тему не стоит защищать, он уже понял. Ну, работали они впустую, так ведь теперь будут другие работать впустую! И кто-то потом будет мучиться, как сейчас он сам. Но и то, что тему не дадут не защитить, и что он сам в открытую не выступит против нее, он тоже знал. И злость на себя, на свое равнодушие, на желание жить тихо и мирно охватила его. Он понял, что ему хочется быть другим перед этой женщиной. Или он всегда хотел быть другим, но не хватало какого-то маленького толчка, импульса.
Ну что ж, Бакланский, подавляй восстание, неподготовленное, стихийное, заранее обреченное на неудачу…
В полседьмого Григорьев уже был, в гостинице. Поскольку спешить ему было некуда, он зашел в буфет, съел сардельку - необходимый атрибут каждой гостиницы, и выпил стакан топленого молока. Потом поднялся к себе в комнату, сел в кресло у телефонного столика и представил себе, что он один в этой большом незнакомом городе, и только нить телефонного шнура связывает его с все-таки существующим где-то миром. И если это чувствовал каждый, кто жил здесь в комнате, конечно же, им хотелось добраться до этого мира, кому-нибудь позвонить, чтобы услышать человеческий голос. И ничего таинственного в этом нет.
Александр набрал номер. И теперь уже совершенно знакомый голос сказал:
- Ну что, печальный рыцарь?
- Ничего, - ответил Александр. - Сижу, жду комиссию.
- Боишься?
- Боюсь.
- Ну, конечно, не комиссии?
- Да нет. Боюсь того, что хочу сделать.
- Я тоже боюсь. Но думаю, что сделаю.
Они оба замолчали. Александр чувствовал, что между ними сохраняется еще ледок недоверия, который пока не позволяет говорить без некоторой настороженности, совершенно свободно. Но все ближе становились они, эти два Александра, два Сашки.
В дверь постучали.
- До свиданья, ко мне пришли, - сказал Александр.
- До свиданья, ко мне тоже пришли, - ответил тот Александр.
13
Григорьев крикнул:
- Да, да, войдите!
Дверь распахнулась. На пороге стояли директор гостиницы и еще несколько человек.
- Добрый вечер, - сказал директор. - Это наша комиссия. Проходите, товарищи. Сейчас вы тут во всем разберетесь.
Члены комиссии, здороваясь, вошли в комнату.
- Господи! - вдруг громко сказал один из вошедших. - Григорьев! Так это вы? В вашей комнате телефон мудрит?
- Владимир Зосимович? Вот неожиданность! И вы попали в эту комиссию?
- Попал вот каким-то образом.
- Эта комиссия предварительная, - пояснил директор. - Ничего ведь пока неизвестно.
- А что же вы днем ничего не сказали про свою комнату?
- Да как-то к слову не пришлось.
- А Виктор Иванович знает?
- Знает, но не верит. Да об этом уже многие знают, даже в вашем институте.
- Вот как!
Комиссия чувствовала себя неуверенно. Во-первых, дело-то было какое-то несерьезное, невзаправдашнее, во-вторых, все были незнакомы, в-третьих, место для работы было неподходящее - одноместный номер гостиницы. Некоторые представились Григорьеву, другие промолчали.
- Дорогие товарищи, - начал директор. - Может, здесь фокус какой? Вы уж, пожалуйста, разберитесь. Вот вам телефон, вот товарищ, который все сам испытал. Приступайте, прошу вас.
Карин подошел к тумбочке, с недоверием поднял трубку и набрал злополучный номер. Григорьев пододвинул ему стул, но Карин не успел сесть.
- Володька, черт, давненько мы с тобой не разговаривали! - раздалось в трубке.
Владимир Зосимович от неожиданности даже отдернул руку с трубкой.
- Ну что? Сработало? - спросил Григорьев.
- Похоже… - И в трубку: - Кто со мной говорит?
- Да ты что! Уже и узнать не можешь? Неужели настолько забыл?
- Факт, - сказал Карин собравшимся в комнате. - Связь с кем-то устанавливается. Довольно необъяснимо. - И снова в трубку: - С кем имею честь разговаривать?
- Раньше звали Володькой. А теперь Владимиром Зосимовичем Кариным. Помнишь такого?
- Карин? Я Карин… Нет, это я Карин! - Собравшимся: - Какой-то однофамилец. - В трубку: - Ничего не понимаю. Кто вы?
- Значит, компромиссы неизбежны, говоришь? Так, Володя?
- Ах, вот что! - Карин положил трубку на рычаг. - Попробуйте еще кто-нибудь. Если это фокус, то подстроено очень здорово.
- Дайте попробовать мне, - попросил директор гостиницы.
- А вы что, не пробовали еще? - удивился Карин.
- Не удосужился как-то. Все дела. - И он взял трубку.
- А голос не показался вам знакомым? - спросил Григорьев у Карина.
- Вроде бы - да. Но чей, не могу вспомнить… Вот что. Тут нужен магнитофон. Надо все записывать на ленту. А потом, когда наберутся записи, проанализировать. Может, даже на математической машине. Есть тут у них магнитофон?
Директор в это время кончил говорить с таинственным собеседником. Лицо его заметно посерело, а глаза виновато блуждали.
- Д-действительно. Трубку больше в жизни никогда не подниму.
- О чем поговорили? - с улыбкой спросил Григорьев.
- Да уж поговорили!
- У вас в гостинице магнитофон есть? - спросил Карин.
- Магнитофон? А-а… Магнитофон. Есть. А что?
- Хорошо бы записывать телефонные разговоры.
- Магнитофон сейчас принесем. Только вы уж меня увольте от дальнейших экспериментов… Маша! - крикнул он женщине, украдкой заглядывающей в дверь. - Позвони Водкину. Пусть магнитофон принесет!
В комнату внесли магнитофон. У электрика, который тащил его, оказалась и отвертка. Начали разбирать телефон и подсоединять его к магнитофону. Когда все было готово, комиссия вдруг застенчиво запереглядывалась. Чей разговор записывать? Директор отказался наотрез. Карин тоже не высказал желания. Александр Григорьев, поскольку не был членом комиссии, скромно помалкивал.
Наконец выразил желание представитель телефонной станции Петр Галкин. Он больше всех чувствовал всю ответственность в работе комиссии. Включили магнитофон. Записали. И как набирается номер, и как что-то щелкает в телефоне, и как Галкин сказал первую фразу: "Кто говорит?"
Разговор был короткий, но для комиссии от этого не менее важный. Разохотившись, записались на магнитофонную ленту еще двое. Во время записи все вели себя тихо, стараясь даже не покашливать. А когда было записано несколько разговоров, все оживились, оставили телефон в покое и начали прослушивать запись.
Запись получилась хорошей и чистой. И вот на что все сразу обратили внимание. Человеку, который поднимал трубку, отвечал его однофамилец. И не просто однофамилец, а человек с таким же именем и отчеством. Причем он, казалось, хорошо знал говорившего с ним. И даже более того. Чувствовалось, что он ждал этого звонка. Кто-то во время разговора догадался спросить того, на другом конце провода, о месте, с которого говорил таинственный собеседник. Место оказалось то же самое: Марград, гостиница "Спутник", комната 723. Чепуха, одним словом.
Магнитофон закрыли, записи решили забрать для "дальнейшего изучения феномена". Карин уходил последним.
- Что вы намерены делать вечером? - спросил он у Григорьева.
- Лежать, смотреть в потолок и мечтать. Контакты, даже с пришельцами, мне запрещены Бакланским. Все это может помешать защите темы. Он все предусмотрел, кроме этого казуса с телефоном. Но Бакланский не бог, и он не может все предусмотреть.
Карин улыбнулся, протянул руку.
- Владимир Зосимович, а ведь вы говорили с самим собой? - крикнул ему на прощание Григорьев.
14
Прежде чем лечь спать, Бакланский заказал срочный разговор с Москвой, где сейчас был начальник СКБ, а потом прилег на диван и все думал о прошедшем дне защиты, о том, где он мог допустить ошибку, где проглядел изменение в настроении Григорьева, о его дурацком рассказе - таинственном телефоне, и о своем малодушии в кабинете Громова, когда он поддался какому-то импульсу и тоже набрал номер телефона, с которого и звонил. Вот чертовщина. Телефон сработал, и кто-то там, на другом конце линии, сказал одно слово. Только одно слово.
Чувствовал Виктор Иванович, что дела складываются скверно, хуже, чем предполагалось, а помощи ждать неоткуда. И начальник СКБ должен знать об этом.
Минут через двадцать раздался звонок, и голос телефонистки сообщил: "Междугородная. Ждите Москву".
- Алло, алло! Москва? Кирилл Петрович?.. Алло! Это Кирилл Петрович? Бакланский говорит! Здравствуйте, Кирилл Петрович… Как защита? О ней и хотел с вами поговорить. Дела складываются не очень удачно. Заказчик не тянет, не везет. И эти, из института, который будет продолжать наши работы, уперлись - и ни в какую… Помощнички? Помощнички лучше бы сидели в Усть-Манске. Один на экскурсию приехал, другой, извиняюсь, за юбкой гоняется. И вообще, Григорьев вдруг стал считать, что тема наша недоработана. Я ему приказал пока не являться на защиту… Да. Вы когда вылетаете из Москвы? Завтра утром?.. Да, да. Это было бы очень кстати. О гостинице не беспокойтесь. У меня тут родители живут. Места предостаточно… Запишите, пожалуйста, мой адрес и телефон на тот случай, если я не смогу вас встретить…
"Ну хорошо, - думал Бакланский, - дело еще не проиграно. Еще не вступила в бой главная артиллерия, еще не все доводы приведены. Конечно, кое в чем виноват я сам. С Григорьевым, например. Но брать с собой Соснихина или Бурлева было бы тем более нельзя… С Громовым вот неудобно получилось. Карин как будто бы не против, но Карин всего-навсего кандидат. Громова надо было поймать. Но он вырвался. Да еще раскудахтался на весь свет… А феномен с телефоном все-таки существует. Тут Григорьев прав. Не объяснимо, но факт".
И ему вдруг захотелось позвонить по собственному номеру. Только сделал он это не сразу, рука не поднималась. Вспомнилось то единственное слово. И все-таки искушение было велико. Он набрал номер. И ему ответили. Тем же единственным словом.
- Кто говорит?! - крикнул Бакланский. - Кто хулиганит?! Я докопаюсь, тогда пощады не ждите!
15
Григорьев уже ни на что не надеялся… И только ноги, как заведенные, тянули на главпочтамт. Там он молча сунул в окошечко паспорт, молча выслушал отрицательный ответ, вышел на улицу, закурил сигарету, рассеянно глядя на проходивших мимо людей. И тут возникла мысль, что как только он уйдет, на его имя поступит письмо и будет лежать до самого вечера. Надежда, вероятность которой была ничтожно мала, разрасталась в какую-то нелепую уверенность. Уйти сейчас показалось предательством.
И все же он преодолел себя, поднял воротник плаща, втянул голову в плечи и зашагал по мокрому асфальту. И чем дальше он уходил от почтамта, тем настойчивее в его голове стучало: "Зачем ты сюда приехал? Зачем ты сюда приехал?" Действительно, зачем? Защищать тему? Но ведь так получилось, что его присутствие приносит Бакланскому только вред.
Значит, он приехал сюда не тему защищать. Он приехал сюда ради нее.
Александр представил, что было бы с ним, останься он в Усть-Манске. Ни мысли, ни занятия, ни встречи с друзьями - ничто не приносило бы облегчения, когда не можешь забыться даже во сне.
Он знал, что она уезжает в Марград. Он знал, что поедет за ней, несмотря ни на что. Там, в чужом городе, он мог быть ей полезным.
Приближался день ее отъезда, и сходились круги, которые он делал по городу в попытках хотя бы усталостью сбросить с себя бремя изматывающей любви к почти незнакомой женщине. Но вернуться в то время, когда ему нравилось все, что окружало, он уже не мог.
До встречи с ней он этого не замечал и, не будь ее, не заметил бы никогда.
Она не знала ничего, кроме одного-единственного "люблю", которое он сказал ей на улице, среди людской сутолоки, в зной, в совершенно неподходящем для объяснения месте. Она даже не предполагала, что сделала с ним.
Оставалось выяснить - нужен ли ей он? Нет, мир, полный красок, который она создавала своим присутствием в нем, не рассыпался бы, скажи она "нет". Этот мир, казалось, навечно останется в нем. Лишь рассказать об этом было некому.
Но она уехала, и мир начал тускнеть, странный мир, в котором он теперь жил.
Он стоял перед ее окном. Конусы света падали на него. И из ее окна падал свет. А он все стоял и не мог уйти. Он думал: а там, за этим окном, что-нибудь изменилось с ее отъездом, исчезла для кого-нибудь сказка?
Окна, одно за другим, погружались в сон. Уснуло и ее окно. А он все стоял, ему все казалось, что в следующее мгновение легкая тень, отбрасываемая ее головой, метнется по стеклу.
Он простоял до утра, и выстыло все в душе, как будто умерло, и на целом свете остался он один, без настоящего и будущего. С одним лишь прошлым. Прошлое, после которого ничего нет.
И вот Григорьев в Марграде. И мелкий дождь, образуя ручейки, скатывается по его плащу на мокрые уже брюки и туфли.
Нет ответа на его отчаянное письмо, и вероятнее всего - не будет…
Говорят, что главное - принять решение. Он принял его - на главпочтамт больше не ходить, - но облегчения не наступило. Значит, в чем-то ошибка. Или это сердце сопротивляется, не желая терять последнюю нелепую надежду?
Неожиданно для себя Григорьев оказался возле Дома Техники. И почему-то все, что он решил только что, показалось ему смешным и надуманным. А вдруг просто-напросто не получила она письма, вдруг и на главпочтамт не ходит, незачем ходить. Следовательно, ее просто нужно найти. Не ждать, а действовать!
И тогда он взбежал наверх по мокрым ступеням здания, очутился в вестибюле, не имея никакой мысли, которая могла бы привести к цели… Он знал фамилию и имя. Знал, что она работает в управлении главного архитектора Усть-Манска. Он иногда ждал ее у входа в это управление. Больше он не знал ничего.
Александр ворвался, взволнованный, в приемную Дома Техники, и все, кто там находились, повернулись к нему, а машинистка перестала стучать по клавишам.
- Здравствуйте, - сказал Григорьев. - Дело в следующем. Мне нужно разыскать в Марграде одну женщину. - Его хотели перебить, но он остановил возражение судорожным движением руки. - Я понимаю. Нет, адресный стол не годится. Она не живет постоянно в Марграде. Она приехала сюда на месяц на курсы, какие - точно не знаю. Что-то связанное со строительством или архитектурой.
- И вы надеетесь на успех, зная столь много? - с иронией спросила пожилая женщина.
- Надеюсь.
- Чем же мы можем вам помочь?
- Вот чем. Мне нужно знать какие в Марграде проходят курсы, постоянно действующие или только осенние, начиная от производства кирпичей и кончая строительством Эйфелевых башен.
- Но у нас нет таких сведений, - уже сочувственно произнесла все та же женщина. - Ничем не можем помочь, молодой человек.
- Можете, - уверенно сказал Александр. - Мне нужна хотя бы ниточка.
- Александр Петрович, возможно, знает? - спросила машинистка у пожилой женщины.
- Да, да, - подхватил Григорьев. - Александр Петрович наверняка что-нибудь знает.
- Я позвоню, - сказала женщина. - Хотя все это смешно. Очень.
- Вы даже не представляете, как смешно, - ответил Григорьев.
Женщина стала звонить. Она пересказала невидимому Александру Петровичу просьбу Григорьева, что-то записала на листке бумаги, поговорила еще о служебных делах, а положив трубку, сказала:
- Александр Петрович не в курсе. Но он дал телефон Михаила Семеновича, который, возможно, осведомлен лучше. Только прошу вас, звоните из автомата, наш телефон и так перегружен.
- Спасибо, спасибо вам всем! - сказал Григорьев и взял листок. Теперь я найду ее!
- А кто она вам?
- Сам не знаю. Но только очень-очень нужна. Спасибо! До свиданья.
Он закрыл за собой дверь, но еще успел услышать:
- Смешной парень… Ненормальный какой-то.
Да, да. Сейчас, вероятно, он выглядел и смешным и ненормальным. Но какое это имело значение? Важно найти ее. Александр выскочил на улицу и поискал глазами телефон-автомат. Тот стоял на углу рядом с газетным киоском, и народу возле него не было. В кармане у Григорьева оказалось несколько двухкопеечных монет. Дождь уже не моросил. Ветер рвал низкие тучи, они бежали к востоку. В их разрывах проглядывало голубое и холодное, как лед, небо. Александр заскочил в телефонную будку и набрал номер телефона, который ему сообщила добрая женщина. К счастью, Михаил Семенович оказался на месте, но чувствовалось, что он куда-то торопится.
Коротко, в нескольких словах, рассказал Григорьев о том, что ему нужно. Михаил Семенович сначала произнес: "Ну, братец мой. С такими сведениями…" - затем на минуту умолк и сообщил Григорьеву следующий телефон, посоветовав спросить некую Нину Ивановну. Может, она что знает.