(рассказывает И.М.Никифоров)
"Дважды два – четыре, трижды три – девять".
Он извел меня своей арифметикой. Какого черта он ко мне привязался? Пристает с идиотскими вопросами. Посередине разговора вдруг предлагает три раза стукнуть по столу костяшками пальцев через равные промежутки времени. Или вдруг спрашивает: – Скажите, а бывает тридцатое февраля? Кстати, сколько будет шестью шесть?
– Тридцать шесть, – буркаю я в ответ.
И все в таком же духе. Мне просто-напросто захотелось взять со стола тарелку и надеть ему на голову. Он, казалось, не замечал моего состояния. А я, что было сил, сдерживался.
Как раз тогда, когда я уже чуть было не сорвался, он вдруг спросил:
– Почему вас не удивляет то, что я задаю такие странные вопросы? На вашем месте я давно бы уже возмутился.
– Только что собирался это сделать, – снова буркнул я.
– У меня есть к вам деловое предложение, начал он серьезно. Все это время я испытывал вас. Элементарные вопросы, но я выяснил ваши способности, вернее, возможности и хочу пригласить вас работать у меня…
– Согласен, – перебил я его. – Плата?
Он как будто не заметил.
– Я заведую лабораторией мозга в одном из научно-исследовательских институтов. Занимаюсь очень интересной проблемой. Мне нужен объект для исследований. Пациент. Пошли бы вы ко мне?
Я хотел согласиться. Но потом меня забрали всякие мысли: "Что это профессор (он представился мне еще в начале ужина), руководитель лаборатории ходит по вокзалам, ищет себе пациентов? Неужели для такого дела он не мог послать сюда парочку помощников?"
Может быть, он такой же профессор, как я – прима-балерина.
Не нужен ли я ему для какого-нибудь темного дела? Или пусть он даже профессор. Исследует чьи-то там мозги. Но при чем же тут я? Так я и дам ему ковыряться у себя в черепной коробке.
Жить мне, что ли, надоело? (Я уже совсем было забыл, что буквально час тому назад думал о смерти). Профессор, или как его там, ждал, не торопя, не высказывая ни малейшего нетерпения.
Казалось, ему было все равно, соглашусь я или нет. Черт возьми! Но мне-то было совсем не безразлично! Я не мог не согласиться. Мне ничего уже больше не оставалось делать. Только после того, как профессор услышал мой ответ: "Ладно? Идет!", я увидел, что он тоже волновался, боялся услышать отказ и все такое.
И вот, значит, я сказал: "Ладно! Идет!". Он сразу же подозвал официанта. Расплатился. Мы побежали к такси.
Профессор торопил шофера, и машина мчалась по ночному городу со страшной скоростью, пугая одиноких прохожих. Миновав центр, мы поехали по зеленым улицам-аллеям Тирвальда. Вы ведь знаете этот район, где живут здешние богатеи, аристократы, хозяева и прочая сволочь. Извините, я немного волнуюсь.
Я не любил Тирвальд. И это несмотря на то, что здесь было больше всего зелени в городе. Несмотря на то, что здесь были самые красивые дома.
Надо сказать, прекрасные дома. Не любил за то, что вся здешняя буржуйская сволота сладко ела, сладко пила и жила в этих изумительных модерных домах, ездила в шикарных модерных машинах и все такое.
И я, значит, подумал сначала, что этот профессор, или как его там, тоже живет в Тирвальде, и разозлился.
Нет, это совсем не потому, что мне не хотелось жить в красивых домах, есть, пить, гонять на авто. Нет. Я не прочь бы заняться всеми этими делишками. Но я был рабочим, был безработным, был… a кем я только не был! Я вкалывал, а эти с девчонками мчали по автостраде на озера или к морю. Я вкалывал, а они…
Зависть, скажете вы. Нет, мне кажется, это была не зависть.
Это была ненависть. Мне раньше долбили о классовой ненависти.
Я только ухмылялся. Какая там может быть ненависть! Такие же люди: один удачливый, другой – нет. Теперь я ненавидел богатых всей душой…
Но мы проскочили Тирвальд и выехали на шоссе к Лауэну. Я хотел спросить, долго ли нам еще ехать, но как раз в это время машина остановилась.
За забором среди зелени виднелась небольшая вилла. Цветы, подметенные дорожки, в глубине сада гараж. Стена виллы обвита плющом. Неплохо. Конечно, не Тирвальд, но все-таки… Нет, положительно, мой профессор по мозгам, видимо, не зря раскидывает ими. Если только он не жулик какой-нибудь и не содержатель притона…
А, черт с ним! Пусть он хоть черт с рогами!
Мефистофель! Я и то бы ему запродался. Голод не тетка. Есть такая русская пословица.
Профессор расплатился с шофером и пригласил меня войти.
– Фрау Гросс! – крикнул он. – Два холодных ужина и бутылку вина.
Мы поднялись наверх. Он показал мне маленькую комнатку на втором этаже. (Я должен был там жить.) Потом повел в большую пристройку – лабораторию, заставленную приборами, колбами, клизмами и какими-то большими ящиками.
После этого мы спустились вниз в гостиную. Две тарелки с кружочками колбасы, масла и сыра, две рюмки, бутылка хорошего вина.
– Вы живете здесь один? – спросил я.
– Да… Собственно, не один. Мне во многом помогает фрау Гросс, моя экономка, она же лаборантка.
– Разве вы работаете дома?
– Мы с вами будем работать здесь и в лаборатории. Но больше здесь. Это не только мое личное желание. Это также желание и моих хозяев. И ваших хозяев тоже. Здесь есть несколько секретов фирмы и несколько научных – секретов. Завтра в институте вы должны будете подписать обязательство о неразглашении…
Я выслушал эту тираду, и у меня засосало под ложечкой. В какую перепалку попал! В жизни я старался никогда не связываться с тайнами (а вдруг это военная тайна?), с обязательствами (не затянет ли меня это обязательство в кабалу на всю жизнь?) и все такое.
Вот так и сидел я, тянул кислое вино, а у меня сосало под ложечкой. Но делать было нечего.
Я уже дал согласие. Вдруг я вспомнил, что не спросил самого главного.
– Скажите… а каков оклад?
Профессор посмотрел на меня как-то непонимающе, будто я должен служить науке так, задаром, за здорово живешь и все такое.
Я повторил вопрос:
– Сколько мне будут платить?
Профессор как будто очнулся.
– Ах, да. Как же это я упустил…
И назвал такую сумму, что я присвистнул. Он взглянул на меня:
– Что, мало?
– Да, нет… Немало. У меня еще столько не бывало за один раз.
– Я забыл сказать, что питаться вам придется здесь. Фрау Гросс неплохо готовит. Разумеется, за некоторую плату.
Я размечтался… Нужно попросить аванс и пойти купить костюм, хорошую новую рубашку, нет, лучше две. А еще лучше дюжину.
Пару галстуков. Ботинки. Зажигалку-пистолет… Дальше зажигалки мои мечты в тот вечер не пошли.
Профессор встал.
– Хочу пожелать вам доброй ночи. Завтра в восемь завтрак. К девяти мы должны быть в дирекции фирмы…
– Спокойной ночи! – ответил я.
Перина была чересчур мягкой, одеяло чересчур теплым, простыни чересчур белыми. Мне снились в ту ночь ботинки и зажигалки. Много разных зажигалок: маленькие карманные, большие настольные, зажигалки в портсигаре и зажигалки с эмалевыми девицами на боках. Я схватил одну зажигалку и чиркнул ею. В пламени появилась ухмыляющая рожа профессора. Он орал мне:
– Сколько будет трижды три?!
– Половина восьмого! – не моргнув глазом, ответил я.
– Вставайте, господин Никифоров. Уже половина восьмого. – Фрау Гросс трясла меня за плечо. Так начался первый день моей работы у профессора Шиндхельма.
4. МАУС, МАУС, КОМ ХЕРАУС!
(рассказывает профессор Оттокар Шиндхельм)
После завтрака мы с господином Никифоровым отправились в дирекцию, где он подписал обязательство о неразглашении секретов и получил аванс. Затем поехали в институт. Мне нужно было успокоить моего пациента, убедить, что ничто страшное ему не угрожает. Я не мог бы работать с человеком, боящимся опыта. А господин Никифоров, действительно, побаивался, хотя старался внешне ничем это не показывать. С улыбкой он пересчитал деньги, сунул их в карман и сказал мне деланно бодрым голосом:
– Ну, профессор, я готов. Теперь, – он похлопал по карману, хоть под нож. Рад быть жертвой науки.
Меня несколько покоробили эти слова. Я совсем не собирался делать его "жертвой". Наоборот, мне казалось, что он станет первым из счастливейших людей – людей с искусственным чувством, чувством времени. Его нужно было обязательно успокоить.
Я решил продемонстрировать ему несколько моих опытов с белыми мышами, постараться сделать это непринужденно, без нажима, чтобы он не заподозрил в этом какого-либо подвоха с моей стороны.
Я долго не знал, как же называть своего пациента. Господин Никифоров? Слишком уж официально. Правда, тысячи моих земляков зовут друг друга именно по фамилии с приставкой слова – господин.
Я спросил, как его имя. Он ответил:
– Иван. А отца моего звали Михаил. У нас, русских, принято называть по имени-отчеству. Так вот меня зовут Иван Михайлович. Но вы меня можете звать просто Иван. Ваня.
– О, это хорошо! Иван! – я почему-то очень обрадовался. На память пришли "Иваны" еще военных времен. Хорошо, что здесь только один этот Иван, а остальные там, на востоке.
Я повел его в наш "зоопарк", как все называли комнату с клетками для подопытных животных.
Говорят, русский ученый Иван Павлов, кстати тоже Иван, его я очень уважаю… Так вот, Иван Павлов поставил памятник собаке. Я бы поставил памятник белым мышам. Именно они помогли мне открыть "рефлекс времени". Мы пошли к белым мышам. Увидев меня, эти красавицы забегали по клетке, начали вставать на свои тонкие лапки, показывая розоватые брюшки. Никифоров засмеялся.
– Мыши. Ха-ха! Когда-то в школе я учил такой немецкий стишок: "Маус, маус, ком хераус!" "Мышка, мышка, выгляни наружу!"
Он снова нервно засмеялся, наклонился к клетке:
– Маус, маус, ком хераус!
Положительно, его нужно было успокоить. Я взял свою любимицу Ренату. Мышка с девичьим именем сидела у меня на ладони и крутила черным носиком.
– Пойдемте, Иван, – потянул я Никифорова за собой в соседнюю затемненную комнату. В полумраке ярко светились красные и зеленые индикаторы работающих приборов, голубела шкала большого излучателя и прыгали светящиеся стрелки на кварцевых часах.
Я посадил Ренату на металлическую пластинку, закрыл экранирующую сетку, соединил излучатель с автогипнотизером и часами. Тонкий, еле заметный луч света из излучателя постепенно двигался вдоль спины мышки к ее голове и затем, когда на экране электроэнцефалоскопа появилась линия с характерным пиком – "пиком", застыл в одной точке. Мышка сидела неподвижно. Как всегда, через шесть с половиной минут альфа-ритм мозга вошел в резонанс с ритмом часов и пик на экране начал пульсировать. Через пятнадцать минут я убрал излучатель. Пик на экране продолжал вздрагивать. Рената дергала черным носиком. Пик пульсировал. Я спросил Никифорова:
– Ну, как вам это нравится? Вы поняли смысл работы?
Иван ответил довольно неопределенно:
– Интересно. А вот насчет смысла… Гм! Нужно подумать….
– Что вам думать? – не понял я. – Теперь думать поздно. Вы уже согласились работать у нас.
– Я не об этом, – прервал он меня. – Нужно подумать над смыслом работы. Очень интересно! – снова повторил он.
Нет, он положительно нравился мне. Это Гитлер не любил, когда солдаты думали. Мне нравились мыслящие сотрудники. Хорошо, если он будет думать о работе. И таким образом быстрее войдет в курс дела, быстрее будут получены необходимые результаты. Конечно, если все будет в порядке, если все пойдет так, как нужно…
Пик на энцефалоскопе пульсировал с такой же амплитудой, как и десять минут назад, когда начались колебания. Счетчик щелкал, отсчитывая колебания. Зазвенел звонок сигнализатора.
Я включил свет и показал Никифорову запись энцефалограммы и отсчет с кварцевых часов.
– Плюс-минус ноль секунд. Безошибочно.
– Да, хорошо, – согласился Иван. – А зачем все это?
– Как зачем? – я искренне удивился. – Вы хотите знать смысл работы? Попробуйте пофантазировать сами: ритм мозга – ритм часов… Вам это что-нибудь говорит? И уж если у этой жалкой мышки…
Я показал рукой в сторону металлической пластины, где находилась Рената, и осекся… На широком черном чугунном листе лежало крошечное белое тельце моей любимицы. Я с криком бросился к ней. В чем дело? Какая ужасная нелепость!
– Маус, маус, ком хераус! – вдруг пропел Никифоров и тихонько, боком-боком вышел из комнаты.
Я рассеянно посмотрел ему вслед. Он медленно шел по коридору и вдруг, как бы сорвавшись с места, побежал к выходу.
– Господин Никифоров! Иван! Иван!
– Маус, маус, ком хераус! – донеслось до меня…
5. И ОТ БАБУШКИ УШЕЛ И ОТ ДЕДУШКИ УШЕЛ…
(рассказывает И.М.Никифоров)
Профессор ехал в своей машине почти рядом со мной, изредка открывал дверцу, жестом приглашая сесть в автомобиль. Без шапки и пальто я бежал по улице. Дул холодный ветер, раздувал полы моего старенького пиджака. Я так и не успел купить себе новый костюм. Куда я бежал?
А черт его знает. Куда-то бежал и все. На ходу сунул руки в карманы. Попалась пачка денег.
Я вытащил ее из кармана и швырнул в сторону профессорской машины. Машина сразу остановилась, и Шиндхельм бросился вдогонку за этими цветными бумажками. Не знаю, собрал он их все или нет, но через несколько минут машина снова догнала меня. Я показал профессору кукиш. Он не понял:
– Что вы?
– Накося, выкуси! – крикнул я по-русски.
– Господин Никифоров! Иван! Вернитесь!
Я не отвечал. "Опель" обогнал меня и остановился чуть впереди. Профессор пулей вылетел из машины. Он открыл дверцу и без лишних слов втолкнул меня в автомобиль. Я упал на сиденье и несколько минут лежал, тяжело дыша. С непривычки. Давно я уже так не бегал! Потом сообразил, что он меня может сейчас отвезти в свою лабораторию, положить на чугунную плиту, опутать проводами, а потом со злорадством ожидать, когда на экране большого прибора зеленая линия замрет и выпрямится…
– Ах ты, гад! – прошипел я и на ходу выскочил из машины…
…Очнулся я уже в лечебнице. Маленькая белая палата. Одна кровать. Полузанавешенные окна.
Этакое кругом чистоплюйство. Дорогая, видно, лечебница. Как я их надул! Пусть лечат. Пусть! А платить будет Пушкин.
Потом пришла сестра, сделала мне укол и снова укатилась. Я лежал, смотрел в потолок. Начал обдумывать план побега. Самое главное – это раздобыть одежду. А остальное приложится.
Одно я уже решил твердо – профессор меня больше не увидит. Я ему не белая мышь. "Маус, маус, ком хераус!" Видали? Как говорит поэт, "лучше уж от водки умереть…", и все такое.
Через несколько минут после ухода сестры появился профессор.
Видно, она ему сказала, что я очнулся. Профессор сел на стул около койки, взял мою руку, пощупал пульс, потрогал голову, посмотрел на доску, где записывалась моя температура. Потом спросил.
– Ну, как чувствуете себя, Иван?
Я молчал, с неприязнью разглядывая его.
– Теперь уже все в порядке, – продолжал он. – А было очень плохо. Воспаление легких. Фрау Гросс просидела около вас два дня. И еще двое суток дежурила вот эта милая девушка.
Он показал на заглянувшую в комнату молодую сестру. Она улыбалась. Я мельком взглянул на профессора. Он тоже улыбался.
Прямо цвел. Блестел, как медный пятак.
– Знаете, Иван, почему погибла Рената? – спросил он.
– Не знаю никакой Ренаты и знать не хочу.
Он рассмеялся.
– Рената – это белая мышь, которая погибла во время опыта. Так вы знаете, почему она погибла?
– И знать не хочу, – повторил я упрямо.
– Я виноват в этом. Какая глупая случайность. Я забыл выключить ток, и экранирующая сетка над металлической плитой оказалась под напряжением.
Час от часу не легче! – подумалось мне. – Одно дело – умереть во имя науки, черт возьми! И совсем другой коленкор, если тебя шлепнет током, как какого-нибудь бандита на электрическом стуле. И все по милости этакого рассеянного болвана. А теперь он счастливо смеется. Потом, когда мои останки выкинут на помойку, он через несколько дней счастливо заржет: "Эврика! Нашел! Этот тип умер от того, что я забыл вынуть из его черепа нержавеющий скальпель! Какая рассеянность! Надо быть в следующий раз внимательнее. Так-то!"
– Нет, вы подумайте, Иван! Какая глупая случайность! – снова донеслось до меня.
Я отвернулся к стене. Профессор еще раз что-то говорил, но я вдруг уснул. Проснулся почти через сутки. В палате было очень светло. Светило солнце, небо было голубое – явление не частое в ноябре. Стало как-то хорошо, спокойно. Даже профессор с его мозговыми извилинами перестал меня волновать, и все такое. А он, профессор, тут как тут.
– Ну, как дела, Иван? Вы, кажется, поправляетесь. Температура почти нормальная. Но полежать еще придется. Все-таки воспаление легких – не шутка, да и ударились вы сильно, ведь машина шла быстро. Нужно полежать. А потом начнем опыты.