* * *
Всякий роман хорош во благовременье – умница Леночка поняла это, когда ее любовь с Валентином Сутиным вылилась в какую-то уж больно деловитую форму. Они встречались дважды в неделю – собственно, рядовая среднестатистическая супружеская пара тоже занимается сексом примерно дважды в неделю, однако есть же и другие радости в совместной жизни. Совместная жизнь сперва наметилась светлым блистательным видением в воображении Леночки, но в воображении Сутина ей места не нашлось.
Леночка понимала, что произошло. Их привлек друг к другу азарт, охвативший кафедру, когда шла смена власти. Образовались три группировки, если считать группировкой тех, кто соблюдал подчеркнутый нейтралитет. В двух из них резко окрепли связи между людьми, завелись вечерняя беготня в гости и прочая роскошь человеческого общения, включая внезапно вспыхнувшие романы.
Роман с Сутиным был хорош во всех отношениях – Валентин был единственным достойным кандидатом для молодой женщины, не желающей до могилы оставаться магистром, пусть даже диплом защищен в столичном институте. Валентин был довольно молод, его тридцать пять и ее двадцать пять прекрасно друг другу соответствовали. Валентин был даже в меру хорош собой, именно в меру, потому что красивый муж – для соседок, а Леночка спланировала замужество. Валентин в своем неудержимом стремлении вверх мог автоматически прихватить с собой любимую женщину.
В общем-то и прихватил… Но счел, очевидно, что этого ей вполне должно быть достаточно для счастья.
Поэтому, убедившись, что Леночка довольна им как мужчиной и дремлет в безупречном блаженстве, Сутин повернулся на левый бок и взял с тумбочки стопку ксерокопий.
Прочитав первую страницу, он хмыкнул. Прочитав вторую, невольно присвистнул.
– Денег не будет… – пробормотала Леночка.
– Уфимов свихнулся!
– Кто?
– Уфимов… – тут Валентин сообразил, что фамилия подруге и впрямь незнакома. – Это физик, доктор наук, без пяти минут лауреат Нобелевской премии. Мне вот дали его последнюю статью – сказали, что лично мне она будет очень интересна.
– Физика, тебе?!
– Нужно же было просмотреть хоть по диагонали. Называется "Некоторые аспекты теории сверхвысокого вакуума". Название многообещающее! – Сутин тихо рассмеялся. – Знаешь, что это оказалось? Доказательство существования астрала на уровне фотонов и микролептонов. А Нобелевскую премию этот сумасшедший, очевидно, получит, когда докажет микролептонную сущность Господа Бога.
– Перестань, – одернула его Леночка. В последнее время она отказывалась понимать шутки над религией.
– Он элементарно подставляет вместо понятия "сверхвысокий вакуум" понятие "астрал" и наоборот. Игра слов! Вакуум у него – вот, читай! "…всепроникающ, связывает между собой малейшие составляющие материального мира, способен порождать частицы, оставаясь при этом неуловимым для материального мира…"
– Ну и что?
– Погоди, сейчас… "…способен двигаться, сгущаться, разряжаться…" А вот тут у него уже "астрал". "Используя это, можно заставить любой предмет скоагулироваться…"
– Что сделать?
– Материализоваться. "Или, наоборот, этеризироваться с помощью психической энергии". Вот! "Астроментал"! Тебе это слово ничего не напоминает?
– Напоминает, – согласилась Леночка. – Два сапога пара.
– Точно. У Шемета, оказывается, все это время был собрат по духу. К этой теории сверхвысокого вакуума пристегнуть теорию рассеянного и концентрированного ментального импульса – и все проблемы мироздания решены на сто тысяч лет вперед!
Валентин злился. Статья, ради которой он потратил полчаса жизни (вышел не на своей остановке метро и прождал опаздывающего приятеля по меньшей мере десять минут), оказалась очередным шарлатанством. Только шарлатан имел знаменитую фамилию.
– "Астроментал"! – повторил он сердито. – Двести лет назад была "лярва", потом в моду вошел "эгрегор", теперь новый виток спирали – "астроментал". Вот лишь бы новое слово выдумать!
Леночка не ответила. Она понимала природу этой злости.
Когда раскол на кафедре достиг предела (а необходим он был ради давно назревших кадровых перестановок), прозвучало обвинение в научном шарлатанстве и в расходовании государственных средств на всякие сомнительные и не дающие результата эксперименты.
И сколько тех средств-то было? Жалкие гроши. Но фактически все уперлось не в гроши – одновременно были поданы две заявки на получение мощного гранта. Одна была безумная – Шемет брался доказать наличие в природе концентрированного ментального импульса. Другая была разумная – Сутин хотел сказать свое слово в методике тестирования на профпригодность. Это было скучное слово – но он, поработав под руководством авантюриста Шемета, хотел встать на прочную и надежную ступеньку, а не болтаться черт знает где, между пошлыми и несуразными публикациями о привидениях и изысканиями славных мистиков восемнадцатого века.
Сутин очень хорошо знал теорию Шемета, к тому же, Леночка предоставила ему куски своей начатой диссертации с результатами первых опытов, результаты же пока были жалкие. То же самое сделал Ярослав. Остальное было вопросом техники. Всегда найдутся умные люди в редакциях, готовые опубликовать материалы, громящие научное шарлатанство.
Несложно было также ознакомить с переводами этих статей на английский язык других умных людей, от которых зависело присуждение грантов. Не дали бы два крупных гранта одному институту, одной кафедре, и тут уж борьба шла не на жизнь а на смерть.
Сутин строго-настрого предупредил свою молодую команду, чем чревата утечка информации. И вся эта интрига свалилась на голову старику Шемету, как кирпич с крыши. Судьба была на стороне Валентина – и разгромные статьи, и прочие неприятности обрушились почти одновременно.
Конечно, и Сутину пришлось несладко. Однако он привел своих к победному финалу практически без потерь – если только не считать потерей, что Ярослава бросила невеста, но тут Валентин с Леночкой были одного мнения: найдет себе чего получше!
И вот теперь, когда про концентрированный ментальный импульс на кафедре даже анекдотов не рассказывают, появляется Уфимов со своими враками. А до Уфимова Сутину не дотянуться. И область другая, и уровень не тот.
Так что природу злости Леночка определила верно: от бессилия.
Она взяла ксерокопии, тоже сперва просмотрела по диагонали.
– Ага, религия… – пробормотала она. – Сколько же человек, как ты полагаешь, нужно для эксперимента "религия"? Трех тысяч хватит?
– Чтобы создать то, что они там называют эгрегором христианства, потребовалось двадцать веков и по меньшей мере сто миллионов человек, – ответил Валентин. – Вот при таких условиях, наверно, и может возникнуть ментальный импульс… не меньше, понимаешь? Так что все равно бы у Шемета ни хрена не вышло! Ни один грант не выдается на двадцать веков! Это была бы самая бездарная трата денег, какая только возможна!
– Чего ты вопишь? – удивилась Леночка. – Как будто я сама этого не знаю!
– Шемет никогда не умел считать, – чуть потише заметил Валентин. – Дай ему волю – мы с тобой и таблицу умножения бы забыли. Таких людей и близко нельзя подпускать к студентам. Учитель, блин! Мэтр! Поставщик кадров для палаты номер шесть!
О том, как Шемет доводил до ума диссертацию своего аспиранта Сутина, Леночка напоминать не стала. В конце концов, за Шемета замуж она не собиралась, а Сутин был совсем не безнадежен. Когда мужчина, хотя бы вскользь, предлагает вместе провести две недели в Анталье – это ведь о чем-то говорит? Такой человек, как Сутин, будет вкладывать деньги только в СВОЕ. В СВОЮ женщину. Стало быть, и законный брак тоже понемногу зреет в его лысеющей голове.
– Убью я этих соседей, – вдруг сказал Валентин.
– Давно пора, – согласилась Леночка.
Соседи повадились среди ночи заниматься хозяйством – что-то такое включали, среднее между электродрелью и мощным пылесосом, так что отдаленный рев стоял в ушах. Но было в нем что-то звериное – так, наверно, мог бы трубить раненый слон, если бы его притащили в сутинскую многоэтажку.
Любопытно было, что соседи просыпались, чтобы включить свой агрегат, именно тогда, когда Сутин с Леночкой обсуждали служебные дела. Тыканье палкой от щетки в потолок результата не давало – рев иссякал неожиданно, оставляя странное ощущение – облегчения и болезненной пустоты в голове одновременно.
А началось это не так давно, Сутин даже мог сказать точно, когда. В тот день Ярослав прибежал на кафедру, замотанный шарфом до бровей, с окровавленной физиономией. Вечер он провел в гостях у Сутина, а ночью и взревело…
* * *
– О Боже, скорее объяви, кто из них прав! – воскликнул Карл.
Он страдал невыносимо – в эту минуту он любил Тьедри так, как мог бы любить только новорожденного родного сына, и все, что грозило болью маленькому яростному бойцу, отзывалось болью в груди короля.
Карл забыл о племяннике, о таинственном и возвышенном смысле поединка – он хотел для Тьедри если не победы, то хоть мгновенной смерти, не позволяющей ощутить боль. Как всякий воин, он знал, что такое рана и как она подсекает дух бойца.
Пинабель, при всем своем великанском росте, был легок и изворотлив. Тьедри – стремителен в наскоке и отступлении. Казалось, что Пинабеля атакует стая разъяренных ос, – Анжуец налетал сразу со всех сторон.
Джефрейт, которого Карл посадил рядом с собой, так сжал кулаки, что из-под ногтей выступила кровь.
Немон Баварский издали плохо различал движения бойцов. Потому он повернулся спиной к ристалищу и, обратив лицо к небу, молитвенно сжав ладони, просил о помощи Христа и Богоматерь. Он и верил, и не верил, он молился – и одновременно не желал видеть смерти Тьедри.
Оджьер Датский орал и ревел, подбадривая Анжуйца, которые сразу и навеки стал его любимцем среди всей молодежи франкского войска.
Тьедри оценил то, что сделал для него Датчанин, выбрав наилучшее оружие. Меч, не тяжелый и уравновешенный, мягкий сарацинский панцирь из позолоченной проволоки, разумной величины щит с широкими железными полосами – все это позволяло ему не тратить силы еще и на поединок с тяжестью, беречь дыхание. Но непостижимым образом противники оказались равны – Пинабель имел сообразно своему росту длинные руки и ноги, доставал мечом, прыгал и отскакивал дальше, чем Тьедри.
– Сдавайся, Тьедри! Сдавайся! – всякий раз, удачно отбивая удар, кричал Пинабель. И даже успевал широко развести руки, открывая грудь. Он хотел показать, что при малейшем намеке на согласие противника бросит оружие на зеленую, уже крепко притоптанную траву.
Тьедри злился. Ему казалось, что окружающие ристалище бургунды, баварцы, лангобарды, овернцы, провансальцы все, как один, поддерживают Пинабеля и криками своими сообщают Господу на небесах, что давно простили графа Гвенелона, давно готовы принять его, как прежде, своим вождем и полководцем. Достаточно было слышать, как дружным ревом приветствуют они каждый ловкий прыжок Пинабеля.
– Отец небесный! – выкрикнул Тьедри. – Разве ты простил Иуду?
Но своего голоса он не услышал – в ушах стоял рев, и тут же Тьедри отбил удар Пинабеля щитом, сам же, не окончив обращения к Всевышнему, попытался поднырнуть мечом под вражеский щит.
Джефрейт, набравший славной добычи, как-то заспорил с баронами о преимуществе новых мечей перед старыми франкскими мечами, предназначенными для рубки и даже имевшими скругленные острия. Но сам он был обучен биться по-старому, и Тьедри также, и хотя мысленно они представляли себе эти змеиные броски, эти уколы отточенным жалом, хотя даже обзавелись новыми клинками, на деле же рубились по-прежнему. И ристалище Божьего суда было не самым подходящим местом, чтобы пробовать необычные приемы.
Однако другого пути к победе Тьедри не видел.
Тут же он, чересчур приблизившись, и получил крепкий удар слева – такой, что отлетел в сторону и чудом удержался на ногах. Он даже не понял, что это за боль, что за жар охватили лицо, он ослеп на мгновение. Только по человеческому реву, лабравшему новую силу, Тьедри понял, что случилось страшное – и он ранен, убит, побежден!
Вдруг он перестал ощущать свои ноги. Как будто незримая сила ударила его снизу под колени, желая, чтобы он рухнул перед Пинабелем!
Ждать помощи было неоткуда – не для того выходят на Божий суд, чтобы просить помощи у людей, а Господь, как видно, распорядился по-своему.
И все же источник силы был. Где-то далеко, точно так же, как сейчас Тьедри, ощутил приближение смерти израненный Роланд. Он знал, что помощь опоздает, но его страстное желание сообщить королю о предательстве было таково, что обескровленная рука нашарила треснувший Олифант.
Роланд трубил, задыхаясь, и ему казалось, что от этого непосильного, смертельного напряжения лопаются жилы на висках.
– Услышьте же, хоть кто-нибудь! Скажите королю! Не дайте предателю похваляться изменой! – едва ли не человеческим голосом хрипел раненый Олифант.
И та сила, которую еще можно было употребить на спасение, вся целиком ушла в голос боевого рога.
Тьедри, не открывая глаз, кинулся вперед. Что-то более сильное, чем мускулы тела, понесло его и воздело над головой руку с мечом. Удар был на славу – неожиданный и подобный молнии!
Пинабель рухнул – а Тьедри чуть было не упал на него, сделав лишний шаг, совершенно необходимый, чтобы устоять на ногах, и споткнувшись о тело.
В ушах у Тьедри медленно иссякал голос Роландова рога. Вплоть до невыносимой тишины…
Карл сорвался с места и побежал по ристалищу туда, где над огромным и уже мертвым соранским кастеляном стоял, покачиваясь, маленький Анжуец с окровавленным лицом. Следом кинулись Джефрейт и Оджьер Датский. С другого конца бежал Гийом, таща за руку ученого монаха Базана с мешком, полным льняных бинтов, горшочков с целебными мазыми и пузырьков с бальзамами.
– Молчи, ради всего святого – молчи! – кричал Джефрейт, обгоняя Карла. – У тебя щека разрублена! Стой, я сейчас!…
Он успел подхватить Тьедри, уложил его на траву, и рядом опустился на колени король. Краем мантии Карл вытер лицо Тьедри и свел пальцами вместе края раны, пока не подоспел Базан со своими снадобьями.
– Только молчи! – умолял Джефрейт. – Сейчас тебе помогут! Рана – мелочь, рана заживет!
Тьедри открыл глаза и увидел над собой лица, сплошные лица, взволнованные, тревожные. Он чуть приподнял руку и понял, что даже без сознания не выпустил рукояти меча.
– Кто победил? – хотел было спросить он, но королевская рука закрыла ему рот. И тут же за дело взялся Базан.
Пока он перевязывал лицо тьедри, подвели мула, Джефрейт поднял своего младшего с травы и усадил в седло. Тогда лишь Тьедри увидел распростертое тело Пинабеля.
Разумно наложенная повязка так крепко держала челюсть, что говорить было почти невозможно, разве что сплевывать кровь, да и та большей частью попадала на доспех. Он молчал – молчал, когда его привезли в палатку, когда Гийом, ругая сарацин, с немалым трудом снял с молодого хозяина кольчужный панцирь, и только думал, что до сих пор не знал ощущения подлинной, Господом дарованной победы.
Это была блаженная пустота с легким привкусом тревоги. Жизнь все же продолжалась – и какой ей следовало быть после Божьего суда, Тьедри еще не понимал.
Ему казалось странным, что другие считают его прежним. Джефрейт искренне полагал обрадовать его, когда пришел рассказать, как повесили предателя Гвенелона. Тьедри покивал – ему был в радость приказ Базана молчать, чтобы зря не шевелить раненую щеку. Позорная смерть Гвенелона уже не была тем венцом справедливости, которого требовал далекий голос Роландова рога.
Погиб предатель. Но неужели Божий суд состоялся лишь затем, чтобы погубить человека, совершившего предательство?
Когда Тьедри начал вставать и выходить – а это произошло на третий день, и то лишь потому, что он крепко ударил по руке пытавшегося удержать его Гийома, – оказалось, что ему неприятно общество себе подобных. Он избегал баронов, наперебой поздравлявших его с победой, а присланные Карлом подарки велел увязать и навьючить на мула. Войско двинулось дальше, торопясь домой, во Францию-красу, и мул тащил ценные меха, золотую и позолоченную посуду, сарацинское оружие, которых Тьедри даже не пожелал рассмотреть внимательно.
Когда устраивали дневку, он отсиживался в палатке и выбирался только ближе к ночи. Отродясь Тьедри не думал, что прогулки в одиночестве таят в себе такую прелесть. С каждым разом размышления делались все стройнее, словно бы кто-то незримый расставлял по местам слова и фразы.
Он медленно ехал краем луга. Ночь успокаивала его, как умела. Она врачевала рану легчайшим из своих прохладных ветерков, и Тьедри, прислушиваясь к болящему месту, наслаждался постепенным угасанием боли.
Были тишина.
Все кончилось. Все забылось. Новые заботы беспокоили короля. Бурно оплакав сперва Роланда с товарищами, потом Пинабеля, потом – Ганелона с родней, войско уже на третий день толковало о совсем других вещах. Цепочка мести была оборвана – очевидно, все получили по заслугам…
А Тьедри покачивался в седле, дышал всей грудью и ощущал – чего-то ему недостает.
Он не был другом высокомерного графа Роланда – Джефрейт, впрочем, тоже не был тому другом. Он мало беседовал с учтивым Оливье, а к архиепископу Турпину разве что под благословение подходил. И сейчас он думал о том, что слова неистовые, выкрикнутые им в лицо баронам, возможно, были ниспосланы свыше, что Господь, когда чаша Его терпения переполнена, очевидно, карает не предателя, а само предательство. Иначе Он дал бы услышать зов Олифанта кому-то из Роландовой родни, да пусть бы и самому Карлу! Но зов пришел к человеку, который почти не знал графа, к человеку случайному, да, случайному, как будто Господь, желая поставить некий опыт, взял да и пустил этот зов наугад…
Но как возможно покарать предательство?
Может быть, с неба слетят сотни молний, и каждая, избрав себе одно человеческое сердце, выжжет в нем намертво способность к предательству?
Тьедри подумал, что надо бы с этим вопросом обратиться к какому-нибудь ученому монаху.