"Земля. Ещё один подводный город в районе Канарских островов принял первых поселенцев... Синтез белка, таким образом, достигает на выходе... Издательство "Лот" выпустило в свет монокристалл полного собрания сочинений Фёдора Достоевского в переводе на интерлинг... Заканчиваются планировочные и ландшафтные работы на строительстве Музея обитаемых миров... По желанию отдыхающих в Хиве, Паланге и Монтевидео пройдут обильные кратковременные дожди..."
Новости из жизни внеземных поселений Илья слушать не стал. Мир огромен. У него миллионы забот. И одна из них его, Ильи, – помочь человеку. Неотложная, сверхважная забота.
Он вызвал местный информационный центр. Илья знал, что с машиной разговаривать надо медленно и отчётливо, и дважды терпеливо повторил:
– Мне нужны сведения об Анатоле Жданове. Любые. Всё, что есть в наличии.
В наличии оказалось немного. Стандартная анкета, отклики школьных учителей, свидетельство о смерти матери, сообщения о выставке, четыре рецензии.
"Вот как, – с горечью подумал Илья, перечитывая скупые строки медицинского заключения, – отца Анатоль не помнит – он погиб на Меркурии, когда мальчику не было и трёх лет. А мать... Кровоизлияние в мозг – и ты в мире один. Неважно, что это добрый мир, что он тебя любит и считает родным. Общество – да, коллективное воспитание детей – да, но заблуждался известный фантаст прошлого, считая материнство слепым животным инстинктом и отводя для него в будущем роль духовного рудимента: остров Ява так и не стал заповедником Материнства. Напротив. Нет в новом мире более чистых и возвышенных чувств, более крепких уз, чем те, что связывают человека со своим продолжением. Сейчас это называют "феноменом ребёнка", а один поэт удачно объяснил его диалектику: "Закончилась последняя Охота. Закончилась! Убит последний Страх. Теперь осталась главная забота – играть с детьми. Играть! И мудрости высокой узнать секрет – узнать, как зажигать улыбки на устах".
Учителя отмечали разносторонность интересов Анатоля. За время учёбы он увлекался в разное время химией, кибернетикой, астрономией. Затем неожиданно занялся исследованиями в области биологии и медицины. Объяснялось это просто – начало поисков тайн живого совпадало со смертью матери. Именно в такую форму – попытку борьбы – вылилась реакция подростка на страшную потерю.
"Где-то здесь, – подумал Илья. – Где-то здесь проглядели Анатоля... Увлечение биологией прошло не само по себе: попытка борьбы с законами природы, конечно же, закончилась неудачей. Детский максимализм был посрамлён. Это усугубило чувство потери и... бессилия что-либо изменить. Очень опасное чувство!.. Хорошо, если первое поражение заставило более серьёзно, вернее – более реально воспринимать жизнь и её проблемы... Как жаль... Как жаль, что местный Совет посчитал тогда четырнадцатилетнего подростка достаточно взрослым, чтобы жить одному, вне коллектива. Хотя, конечно, были одноклассники, соседи, возможно, родственники... Надо проверить".
Илья связался с сектором миграций и перемещений. Машина выдала справку: за интересующие два года Анатоль Жданов никуда не уезжал; у него гостили: дядя Ефим Кириллович Жданов – восемь дней, известный философ Сунил Кханна – два дня.
"Ещё две ниточки к познанию Анатоля", – отметил про себя Илья.
Он наскоро позавтракал и, решив, что пора от поисков ниточек переходить к собственно познанию, отправился в город.
– Уехал ни с кем не попрощавшись, представляешь?!
– К Ирине? – насторожился Илья.
– Нет, брат, она работала в Хусте, а Толь прямо в горах обосновался, в заповеднике Зимы. Места там великолепные – мы и раньше на натуру туда летали, всем братством...
Калий – так странно именовали местные художники своего предводителя задумался на миг, улыбнулся.
– Впрочем, ты прав. Сох он здесь по ней. Прямо с ума сходил. Размечтается порой – моя жена, моя судьба и так далее. А сам на то время два раза с ней всего-то и виделся. Я ему и говорю однажды: "Слушай, Толь, ты знаешь кавказскую мудрость?" – "Какую?" – "Прежде, чем приглашать на свадьбу, – говорю, – узнай хоть имя невесты".
– Ну и как, послушался совета?
– Я же говорю – улетел, даже не попрощался. – Калий глядел на Днепр, где по фарватеру двигался грузовой караван. – С ним что-то случилось? быстро и тревожно поинтересовался он и добавил: – Мы изредка созванивались. Вернее – я звонил. Раньше... Анатоль производил впечатление... занятого человека. Да он и сам говорил – страшно много работы, устаю.
– Вот именно – производил впечатление, – вздохнул Илья и вкратце рассказал Калию всё, что знал.
Калий опечалился.
– Этого следовало ожидать, – сказал он. – Не знаю, что у них там произошло с Ириной, но я всегда опасался срыва. Понимаешь, у Анатоля чересчур большие запросы. К другим – ладно. Когда он ругал мои работы и требовал – или гениально, или в корзину – это, конечно, обижало, но и подстёгивало. А к себе... Максимализм постоянно подсовывал Анатолю неудачи. Цель он замыслит прекрасную, а примется её осуществлять – и...
Они медленно шли по набережной. Грузовой караван уже скрылся из виду, и на гладь реки опять выпорхнули скоростные яхты.
– Отсюда – непоследовательность Анатоля, его метания, – продолжил художник. – Нетерпение гонит его, а дело противится. Ты ведь знаешь: любое серьёзное дело даже мастеру сначала противится. А Анатолю подавай большое и сразу. Улавливаешь? Чуть что не так – самобичевание: и бездарь я, и тупица. Не по силам, не по плечу... А сам-то и сил своих ещё не пробовал, и плечо не подставлял... Впрочем, что мы всё говорим и говорим. Я тебе сейчас наглядно продемонстрирую творческий метод Жданова. Подожди здесь.
Калий спустился к прогулочному причалу, и через минуту лихо подрулил к гранитному парапету набережной небольшой катамаран.
– Прыгай!
Ещё через пять минут они проскочили под пролётом старинного моста-памятника, обогнули остров. Отсюда, с середины Днепра, открывался прекрасный вид на левобережье: кромка песчаного пляжа, разноцветные гирлянды домов, серебристый купол, прикрывающий коммуникации Южного металлургического комплекса, а ещё дальше – и" везде! – кипение зелени.
Мощный клёкот воды за кормой вдруг стих. Катамаран закачался на мелкой волне.
– Не туда смотришь, – сказал Калий, поднимаясь из-за штурвала. – Глянь на правый берег.
– Что это? – прошептал изумлённый Илья.
Отвесные берега-кручи, начиная от городка Сказок, укрывали стремительные рисунки, точнее – наброски, будто неведомый гигант собрался было превратить эту излучину в своеобразную многокилометровую панораму, да в последний момент передумал.
Замысел его оживил только одну-единственную скалу, круто нависшую над водой. Из неё, подняв коня для прыжка, вырвался на простор реки былинный богатырь: лицо спокойное, открытое, в складках каменных уст пробивается улыбка. Казалось, берег вот-вот вздрогнет от мощного удара копыт, и всадник помчит по воде аки по суше.
– Тёзка твой, – пояснил Калий, – Илья Муромец. Впечатляет?
– И это всё – Анатоль?
– А то кто же. – Художник нахмурился, присел на пластиковую окантовку борта. – Кто ещё может придумать самую грандиозную в мире монументальную композицию "Славяне", зажечь своей идеей сотни людей, развернуть полным ходом работы, а затем... сбежать за какой-то юбкой?
– Зачем ты так? – укоризненно сказал Илья. – Ты же знаешь, насколько у него это серьёзно.
– Куда уж больше, – согласился Калий. – Мы всё ждали – может, вернётся. Полтора года ждали. Могли бы и сами... Но, во-первых, этика. Это же не бросовая идея, это, может, его песнь песней. Суперкомпозиция! А во-вторых, тут ещё дел – начать и кончить. По замыслу Жданова, в композицию должно войти около полутора тысяч панно, барельефов и горельефов. Плюс двенадцать крупномасштабных скульптурных элементов. А ты говоришь – Муромец!
– Послушай, брат, ты видел эту девушку?
– Ирину-язычницу? – Калий пожал плечами. – Я их и познакомил.
– Кто она? – поинтересовался Илья. – Какая?
– Красивая, – задумчиво ответил Калий, разворачивая судёнышко к берегу. – Очень энергичная: от неё так и брызжет энергией. Словом, огонь, а не девушка. Только не "ждановский" огонь – вспыхнул и погас. Ровный, сильный... Мы тогда ломали головы, как сохранить будущую композицию от капризов погоды, оползней, эрозии. Короче, как уберечь её для потомков. Искали специалиста. А Ирина как раз занимается консервацией и реставрацией ландшафтных памятников. Я и попросил её посмотреть этот берег...
Калий умолк. Шёл медленны, о чём-то размышляя. А когда Илья стал прощаться, сильно тряхнул руку, заглянул в глаза:
– Молодец, Садовник, что разыскал нас. Спасибо! – Он говорил убеждённо и горячо, по-видимому, утвердившись в каком-то своём решении. – А Тольке мы не дадим пропасть. Оправдываться не хочу – не знали о его беде. Деликатничали. Как бы, мол, не показаться назойливыми, нетактичными, не обидеть ближнего...
– А он сам себя вовсю обижает.
– Вот-вот! Ты, Илюша, занимайся своим делом, а мы... Ребятам я все тонкости ситуации объяснять не буду, но завтра же отправлю к Анатолю наших монументалистов. Всю секцию. Нагрянут, растормошат, о "Славянах" напомнят. Ведь они до сих пор ему верят. Понимаешь, – верят.
Он вернулся в дом на Шестом кольце ещё засветло.
В Птичий Гам Илья прилетел прошлой ночью, а так как особых притязаний к месту жительства у него не было, то и выбирать не стал. В полукилометре от реки его поманила целая россыпь зелёных огоньков – свободно, мол, милости просим, – и он, не раздумывая, пристыковал модуль, открыл все окна и мгновенно уснул. Единственное, чему он тогда порадовался, так это близости Днепра: "Хоть накупаюсь. Вволю! Всласть! Эх и чуден Днепр, когда несёт... уносит..."
Теперь, по прошествии рабочего дня, можно было и осмотреться.
Его новый дом состоял из двадцати трёх модулей. Четыре секции в четыре этажа, ещё шесть квартир, объединённые в один блок ("Друзья, по-видимому", – отметил Илья), и его скромное жилище, прилепившееся ко второй секции.
Модульные дома часто выглядели недостроенными. Илье это нравилось, ибо привносило в жизнь ощущение движения. Всякая завершённость Илью настораживала. Законченное дело – спетая песня. Ещё живы её отзвуки, ещё память полна её словами, но песня, увы, ушла в небытие. Ушла потому, что пора запевать новую песню... Эту теорию "незавершёнки" Егор на одном из философских диспутов назвал образцом логической анархии и с напускной серьёзностью поинтересовался, как он, то есть Илья, реализовывал свои идеи во время операций. "Да ну тебя, – отбивался Илья. – Я говорю об общих закономерностях..." Он пытался даже контратаковать, разговор переключился на вечные истины, и наставник прервал их: "Вы потеряли предмет спора, ребята..."
Вечер был свободен, и Илья решил не нарушать обычай: новое место жительства обязывало его познакомиться с соседями.
"Меня зовут... Работал хирургом, сейчас специализируюсь как психолог. Увлекаюсь голографическими съёмками. Люблю и знаю жизнь деревьев. Буду рад, если окажусь вам нужным..."
Примерно такие слова говорил Илья новым друзьям. В ответ его одаривали улыбками, личными индексами связи, семь раз приглашали ужинать, а зеленоглазая Жанна из первого модуля тут же потребовала "консультацию" и так нараспев, с такой хитринкой говорила это слово, что Илья поспешил ретироваться.
Этот вечер визитов успокоил душу, успевшую за последний месяц испытать и обман лёгкой победы, и провал с экзаменом, а главное – успевшую понять и принять чужую боль.
А от понимания, считал Илья, до исцеления порой один шаг.
"Плохо только, – подумал он, возвращаясь домой, – что понимание пришло к тебе, а исцелять-то надо другого... Да и вообще – о каком понимании может идти речь? Ты уже раз поспешил, горе-психолог..."
Визит к соседу, к чьему модулю он пристыковался вчера вечером, Илья оставил напоследок.
Он поднял ладонь, и дверь послушно ушла в паз.
– В доме гость! – сообщил электронный секретарь и тут же добавил: – Хозяин улетел во Львов! Он оставил вам звуковое письмо. Включаю воспроизведение:
"Очень рад тебе, сосед, – видел, как ты вчера прилетел. Отчаянно спешу, брат, – скороговорка хозяина квартиры раскатилась по всем углам, будто бусинки. – Улетаю, возвращаюсь, улетаю. У меня там жена, понял, брат... Да ты садись. Садись и пей мой тоник – я сам придумал рецепт. Зови меня Гуго. Я толковый конструктор, а ещё ходят слухи, что я писатель. Если тебя не заговорил Дашко, – читай мои книги. Они на столике. А с Дашко ты, пожалуйста, не дружи – это хищник... Ну, всё, Гуго уже нет. Я уже ушёл, брат. Буду рад, если у нас найдутся общие интересы и увлечения".
– И я буду рад, Гуго, – негромко сказал Илья. – Я обязательно прочту твои книги. Вернёшься – заходи.
Это сбивчивое послание растрогало Илью.
Гуго почему-то представился ему маленьким, непоседливым человечком. Ну, не обязательно маленьким, но непременно очень живым и эмоциональным. Как он, например, на Дашко набросился! Дашко... Эдакий атлет из четырнадцатого модуля. Грузный, однако фигура спортивная. И деловой. Дашко?! Как цепко выхватил Дашко из моего краткого монолога-визитки упоминание о голозаписи: "Да, да, деревья – это интересно... А вам приходилось снимать сюжеты для программы "Инфор"? О-о-о! Постоянный корреспондент. Это просто замечательно! Я покажу вам мой конструкторский центр... Есть великолепные разработки... Уверяю вас: сюжеты будут сказочные..." Дашко... Личность, конечно, любопытная. Явная любовь к громким словам. Потом это местоимение мой вместо наш... Ну и что? Почему ты сразу откликнулся на странное обвинение Гуго? Дашко, кстати, его руководитель и, по всей видимости, талантливый конструктор. Целая стена в авторских свидетельствах, а сколько благодарностей совета Прогресса. Почему же Гуго приклеил к нему такое страшное слово – хищник? Может, соперничество? Или недоразумение? Или психологическая аллергия?..
Ответов на эти вопросы не было. Однако за кратким предупреждением Гуго чувствовался не просто конфликт, а нечто большее. Илья решил непременно выяснить, в чём же здесь дело.
"Впрочем, это моя обязанность", – подумал он, и мысль эта показалась ему добрым знамением. Значит, новая жизнь приняла его. И он её принял – со всеми радостями и сложностями, которые открываются только пристальному и неравнодушному взору.
Илья вышел на лоджию.
За клумбой, за кустами жасмина текла вечерняя дорога. Многоцветные ручьи тротуаров двигались с разной скоростью – три в одну сторону, три в противоположную, – людей там было мало, и Илья смотрел на них так, будто искал знакомое, чем-то родное лицо, которое сразу бы узаконило смутное чувство симпатии к этому городку, ответило взаимностью за весь Птичий Гам. Калий, соседи? Нет, не то. Они хорошие люди, но всё это не то, не то... Надобно чудо, вспышка, случайный луч!
И чудо явилось.
На крайней, самой медленной дорожке, показалась невысокая женщина. Она была в свободной рабочей куртке из дымчатого полиэфира и таких же брюках, смуглое лицо дышало покоем, а чуть горьковатая и отрешённая улыбка, с которой незнакомка прислушивалась к болтовне дочурки, как бы говорила: "Да, милая, да, моя девочка... Ты – умница, ты всё понимаешь. Но тебе пока не дано знать, какой это отчаянный труд – ждать".
То, что девочка – дочь Незнакомки, не вызывало сомнений: сходство было разительное. Остальное же Илья назвал бы даже не догадкой или предположением, а узнаванием. Он узнал, с первого взгляда ощутил, как дорог Незнакомке тот человек, чьё отсутствие окрасило её улыбку в горький цвет.
– Ты хоть поела, Кузнечик? – спросила женщина. Девочка что-то ответила, но Илья не расслышал что.
Серый ручей тротуара уносил его чудо, его Прекрасную Незнакомку, и ему вдруг безумно захотелось окликнуть её, остановить.
"Что ты ей скажешь, чудак? – одёрнул себя Илья. – Что тебе тридцать два, четверть жизни, и эту жизнь согревают только вангоговские подсолнухи? Что тебя поразила тайная музыка этой будничной фразы "Ты хоть поела, Кузнечик?" – позабытой, из детства, там как-то слышанной, но не говорённой им ещё ни разу и никому. Или, может, скажешь, что Садовник без любви слеп и глух и нельзя ему в таком случае даже подходить к чужой душе..."
Это были грустные мысли. От них, наверное, потяжелел взгляд, стал ощутимым – девочка вдруг оглянулась, помахала ему рукой.
Чудо кончилось.
Илья хотел отработанным методом самовнушения решительно подавить смятение чувств, но в последний момент передумал:
"Это моя боль и моя жалость. Без них, конечно, можно прожить. Но тогда я действительно буду глух и слеп... Поплачься, Илюшенька, поплачься. Это можно. Нельзя только отчаиваться. Кажется, так ты собираешься увещевать Анатоля?!"
САМОРОДОК
Занималось утро, и птицы приветствовали его приход. В открытое окно врывались щебет и свист, трели и рулады, а рядом, в саду, изредка вскрикивала какая-то и вовсе необыкновенная птаха: её стремительное "а-а-ах!" напоминало возглас восхищения.
Хор тоже ликовал.
"Ай Илья, ай молодец, – подумал Илья и прямо через окно выпрыгнул в сад. – Прожить в Птичьем Гаме месяц и только сегодня всё услышать... И всего один голос узнать. Нет, постой. Разве это дикий голубь?.. Ай Илья, ай молодец..."
Роса обжигала щиколотки, между деревьев витал лёгкий туман. Было так рано и так вольготно, что Илья, кроме обычного комплекса упражнений, выполнил ещё и свою произвольную программу по спортивной гимнастике. И хотя он дважды сбился, а на брусьях чуть вообще не сорвался, со спортивной площадки Илья ушёл с видом д'Артаньяна, только что вручившего королеве небезызвестные алмазные подвески.
Он возвратился в дом. Позавтракал, продиктовал электронному секретарю традиционный перечень поручений и решил отправиться на Днепр. Обживаться так обживаться!
Но не успел Илья пройти и десяти шагов, как над головой мелькнули красные "плавники". Двухместный гравилёт – нарядный, новенький, с улыбчивым лицом Солнца на борту – опускался на площадку перед домом.
– Егор!..
Они обнялись и замерли на миг, затем Егор отступил в сторону. На подножке гравилёта стояла стройная русая девушка. Илью поразило её лицо: удивительно чуткое, нежное и в то же время будто скованное неведомым ожиданием. Такое выражение лица, отметил он про себя, бывает у тех, кто к чему-то напряжённо прислушивается, ловит даже тень звука. Или у... слепых.
– Это Оля! – сказал Егор и просиял. – Пятое крыло Стрекозы, Это жена моя, Илюша.
"Господи, до чего же щедра жизнь! – подумал Илья, подавая руку гостье и помогая ей сойти на землю. – Она одаривает всех детей своих, только надо уметь разглядеть эти дары. И принять..."
– Я сию минуту раздобуду для вас свободный модуль. Или возьмите мой. Я так рад...
– Нет, нет! – Егор замахал руками. – У нас всего шесть дней, свободных. Мы летим в Сухуми. Представляешь, Оля сто раз писала о море, но ни разу... не видела его...