* * *
Город можно было узнать издали. Собранные из камня и дерева дома окружали большие площади. На утоптанной множеством ног земле ничего не росло. Пустынен был и морской залив, на берегу которого раскинулся город.
В посёлке, где бывал Зау, стояло всего два десятка домов, почти во всех жили разумные, и лишь в двух занимались работой: мастерили разные предметы из дерева и заготавливали впрок отнятое у хищников мясо.
В городе домов были многие сотни, но только половина из них оказалась жилой. В городе трудились, и даже сам воздух пах дымом, загнившей водой и ещё чем-то резким и неживым. Этот запах пугал и притягивал одновременно. Звери в городе попадались редко и были словно придавлены непрерывной работой. Хотя в самом центре города оказалось несколько небольших озёр, но мокрокожие здесь не встречались вовсе – вода была мертва.
А ещё над городом разливалось монотонное басовитое гудение. Зау даже не сразу понял, что это не обычный звук, что гудит в мыслях. Ревело так мучительно, что даже собственные мысли Зау начали путаться, и он уже не понимал, зачем сюда пришёл. Самое удивительное, что этот рёв не был живым: в нём не было ни следа разума или чувства.
Понемногу Зау приспособился к шуму и начал различать мысли говорящих, хотя ничего не мог в них разобрать – шум был слишком силён.
"Как здесь можно жить? – недоумевал Зау. – Кто это сделал? Зачем?"
Выло со всех сторон, но Зау всё же определил направление наиболее мощного рёва и пошёл туда. Он ничуть не удивился, оказавшись на самой грязной площади. Из ворот каменного здания лениво тёк ядовитый ручей. Едкая жидкость, растекаясь лужами, жгла ноги. Это было не самое лучшее место в мире, но всё же Зау вошёл в ворота.
Он увидел ряды странных ёмкостей, похожих на крошечные рыбные садки. В них бурлили вонючие жидкости. Рёв стоял невыносимый. Зау осторожно приблизился, наклонился над одной из ёмкостей. Для этого ему пришлось схватиться за блестящую полосу, идущую над садками. В это же мгновение жестокий удар сбил его с ног. Зау свалился на промасленный асфальтовый пол. Руку свело судорогой, обожжённые пальцы не разгибались.
Казалось бы, удар должен был отбить у Зау охоту знакомиться с неприятным зданием, но именно в эту минуту Зау понял, что останется здесь. Он поднялся и побежал искать кого-нибудь, кто помог бы ему разобраться во всём.
Вскоре он встретил говорящего, который вытаскивал из бурого раствора сетку. В сетке бесформенными комами лежали какие-то предметы. Незнакомец промыл предметы в воде, несколькими ударами сбил с них корку, и Зау увидел блестящий металл. Теперь он знал, что тут делают! Топоры и гвозди, буравы и стальные скобы – всё, что требовалось для работы в посёлке, готовили здесь! Ради этого можно было простить вой и вонь, едкую землю и мёртвую воду.
Зау подошёл ближе.
– Я хочу помогать! – сказал он.
Ревущие медные полосы заглушили его голос, но всё же незнакомец обернулся, смерил Зау недоброжелательным взглядом.
– Убирайся, я ничего тебе не дам! – прокричал он.
– Я хочу работать! – завопил Зау.
На этот раз взрослый расслышал. Он усмехнулся и рявкнул:
– Попробуй!
Зау с готовностью кинулся вперёд и тут же получил ещё один сокрушительный удар. Медная полоса над ваннами била беспощадно. Пока Зау поднимался, рабочий ушёл в другой конец помещения. Зау, спотыкаясь, побежал следом. Он не понимал, почему незнакомец так безразличен к его боли, душу Зау заливала обида, но выше боли и обиды было желание самому научиться делать металл.
Взрослый повернул рычаг в каком-то ящике, встроенном в стену, в глубине ящика оглушительно треснули искры, и сразу наступила тишина.
– Наработался? – спросил взрослый, глядя на пошатывающегося Зау.
Лишь теперь Зау как следует разглядел странного собеседника. Несомненно, он был взрослым, хотя ростом превосходил Зау едва ли на палец. Вид у него был неважный: воспалённые глаза, нездоровое дыхание, изрытая оспинами кожа с редкими, неправильной формы чешуйками. Хвост он держал на весу, словно собирался бежать. Зау не сразу понял, что хвост "изрытого" покрыт язвами от едкой дряни, выплёскивающейся из ванн.
Не дожидаясь ответа, взрослый повернулся и пошёл прочь. Зау поспешил следом.
– Мне негде ночевать, – сказал он.
– Ну и что? – послышалось в ответ.
– И я хочу есть.
Вместо ответа "изрытый" остановился и ударил Зау в грудь.
– Не ходи за мной!
Зау покачнулся. Изрытый был слишком тщедушен, чтобы ударить сильно. С ног сбивал сам факт, что его ударил говорящий.
Ночь Зау провёл на замусоренном городском берегу. Он не разбирал хора мыслей – мешало электрическое гудение невыключенных где-то машин. А ведь сегодня ему предстояло осмыслить самое невероятное: старший брат, такой же говорящий, как и Зау, не услышал его, не понял его боли, усталости и голода. Это было почти так же невозможно, как молочник.
Зау сполоснулся в нечистой воде залива, хотел было поискать на дне улиток, но раздумал – вода скверно пахла, по поверхности плыли нефтяные разводы; даже если здесь водятся улитки – есть их нельзя.
Сначала Зау хотел дождаться утреннего света и тепла и немедленно уйти из города. Но постепенно к нему вернулась решимость узнать о городе всё. Утром, едва потеплело, Зау пришёл на площадь. Изрытый появился чуть позже. Он шёл, не глядя по сторонам, и поднял голову, лишь когда Зау преградил ему путь.
– Я хочу работать! – крикнул Зау. – И знать!
Изрытый оглядел напружинившегося, готового отпрыгнуть от удара Зау и проворчал:
– Ладно, одному всё равно не справиться. Пошли…
* * *
За месяц Зау вполне освоился с новой работой. Он больше не боялся электрического тока, хотя истошный вой находящихся под напряжением проводов по-прежнему выводил его из себя. В памяти словно сами собой всплыли понятия, как под действием тока выделяется из раствора металл. Через месяц Зау управлялся с электролизными ваннами так ловко, что мог делать работу совершенно недоступную его туповатому учителю.
А вот жизнь в городе по-прежнему оставалась загадкой для Зау. Не менее странен был и Изрытый. Зау так и не узнал, как его зовут, а может быть, сам Изрытый не захотел выбрать себе имени. Порой Зау сомневался, говорящий ли его напарник. Старик Хисс тоже почти всегда молчал, но в нём угадывалась мощная работа интеллекта, которую Зау по малолетству не умел понять и лишь удивлялся тяжеловесной неповоротливости того, что долетало к нему. Изрытый не думал ни о чём. Дневной труд был ему неинтересен. Он любил много и вкусно поесть, но нажравшись, терял интерес и к еде. Задолго до наступления прохлады он замирал, затянув веками воспалённые глаза, и не думал ни о чём. Вместо мыслей он издавал негромкое жужжание, тягучее и монотонное, почти не модулированное по амплитуде, примитивное, как вой электролизёра. Причём Изрытый был не один такой. Где-то в соседних домах начинали зудеть другие пустоголовые, и в этом подобии общения, ничего в себе не содержащем, Изрытый находил наркотическую сладость. Когда с приходом тьмы раздавались голоса подлинных говорящих, Изрытый находился уже в полном трансе и не слышал ничего.
Теперь Зау жил в доме, потому что ночевать в городе на улице было совершенно невозможно. Тем более опасно оказалось проводить ночь в воде залива, куда сбрасывались стоки мастерских. Несколько ночей Зау промаялся без приюта, а потом нашёл дом. Говорящий, поселивший Зау в доме, объяснил, сколько он должен работать, чтобы иметь право здесь жить. В системе оплаты Зау разобрался довольно быстро, не понимал лишь, зачем она нужна вообще, но познакомившись поближе с Изрытым, понял и это. Если бы Изрытый мог получить кров и пищу даром, то он нигде бы не работал, лишь стоял бы под струями тёплой воды, бегущей с потолка, и, закрыв глаза, гудел. Необходимость за всё платить заставляла его работать. Та же система распределения была, оказывается в посёлке, но Зау попросту не заметил её, поскольку брал со складов много меньше, чем полагалось им с Хиссом.
Городской дом был великолепен. В нём была большая сухая комната и вторая, поменьше, где из труб под потолком лилась вода. В душе Зау проводил чуть не всё свободное время. Днём и ночью, летом и зимой в доме было одинаково тепло. Деревенские дома согревались пузатыми газовыми реакторами, в которых бродили всякие отбросы. Реакторы грели слабо, и их приходилось то и дело чистить. Здесь тепло подавалось по трубам, и Зау не знал, откуда эти трубы идут.
С Изрытым Зау сработался, хотя старший товарищ по-прежнему был хмур и неприветлив. Изрытый предпочитал однообразную работу, он мог часами следить, как медленно вытягивается из ванны наращиваемая труба. Зау нравились хитрые многоконфигурационные детали, которые ещё не сразу догадаешься, как делать, поэтому работу они делили мирно. Лишь иногда Изрытый, глядя на старания Зау, презрительно произносил:
– Университет!
Это слово было для него высшей степенью неодобрения и одновременно служило для обозначения всего ненужного и непонятного.
Через несколько месяцев работы Зау заметил, что его ноги и хвост начинают болеть. Обожжённая разлитыми реактивами кожа трескалась, чешуйки на хвосте расслаивались. Тогда Зау заказал в столярной мастерской широкие деревянные решётки, которые было легко мыть. Ходить между ванн стало безопасно. Но Изрытый, увидав решётки, устроил Зау скандал.
– Что это за университет! – бесновался он. – Я и без них хорошо обходился!
– Но так удобнее… – возразил Зау.
– Удобнее должно быть дома! Я за твой университет работать не стану!
– А я, – сказал Зау, помолчав, – больше не буду отдавать тебе половину сделанного. Всё равно ты уже давно ничему меня не учишь. Изрытый размахнулся и хотел ударить Зау, но тот отскочил, и Изрытый упал. С этого времени они больше не разговаривали и даже работу делили молча.
Так прошло два или три года – Зау точно не знал, зима в городе мало заметна. Зау вырос и сильно превосходил ростом Изрытого. Теперь Изрытый уже не пытался драться, а молча признавал превосходство бывшего ученика. В остальном их отношения не улучшились. Изрытый механически исполнял свои обязанности и при первой возможности уходил домой, запирался там, купался, жрал и жужжал. Он больше не восставал против нововведений, что время от времени изобретал Зау, но относился к ним с нескрываемой враждой, даже щипцы, которые Зау собственноручно смастерил, Изрытый не принял и продолжал лазать в ванну изъеденными кислотой руками.
Как-то Зау не выдержал и, нарушив привычное молчание, спросил, почему напарник работает именно здесь, а не отправился, например, в деревню или, как когда-то сам Зау, на рыбные садки. Сначала Изрытый хотел по обыкновению пройти молча, но взглянул на повзрослевшую фигуру Зау и ответил:
– А ты пробовал жить в деревне? Задарма грелки чистить, землю рыть. Здесь у меня дом – лучше не бывает. У меня всё есть. Ты на садках хоть раз пробовал печень плезиозавра?
Зау пожал плечами. Печени плезиозавра он не пробовал. Не хотелось.
Единственная за три года беседа ясности в понимании города не прибавила. Зау продолжал жить один, перекидываясь несколькими словами лишь со служителями на складах, когда раз в неделю сдавал работу, получал новое задание и заодно набирал на неделю вперёд продукты и немногие нужные вещи. Больше он не говорил ни с кем – заговаривать со встречными в городе было не принято. Если бы не ночной хор, Зау вообще мог бы разучиться говорить.
Провода, находящиеся под напряжением, своим воем мешали разговаривать, но возле домов, там, где жили разумные, их не было, и каждую ночь, когда в мире темнело, и ослепшие глаза могли различать лишь точки звёзд и слабое пятно Луны, Зау, замерев от предвкушения счастья, посылал неведомым собеседникам привет.
Зау давно научился выделять в разговоре отдельные темы, узнавать голоса. В этих беседах тоже больше всего беспокоились о конкретных проблемах, но это были интересные проблемы. Зау и сам не раз спрашивал, как устроить то или иное новшество, и получал если не ответ, то дельные советы. Порой Зау отвечал на чужие вопросы, и это случалось всё чаще. Но среди внешних разговоров звучали и иные речи. Говорили о глобальном: о смысле жизни, о тайнах мира.
Иногда голоса сами собой сливались в единый зов, и он был слышен на непредставимо огромном расстоянии. Тогда им отвечали другие говорящие. Они рассказывали о своих землях, находящихся за морем, куда никто не мог дойти. Эти земли были недостижимы, и ничто, кроме голоса иных говорящих, не долетало оттуда, но всё же они были вместе, потому что когда слышишь голос брата, то значит, он рядом с тобой. В эти минуты Зау чудилось, что он вновь слышит рокот умирающего Хисса, и миллионы лет плывут перед ним. Хотя Зау понимал, что такое случается очень редко. От природы говорящие были долговечны, именно поэтому мало кто из них доживал до естественной смерти, когда разумный прощается с миром, но не оттого, что умирает, а потому, что перестаёт жить. Гораздо чаще живущего подстерегали несчастный случай или разрушительные болезни. Печальный пример Изрытого подтвердил это.
Изрытый с каждым месяцем чувствовал себя хуже, хотя и не придавал этому никакого значения. Он с трудом ходил, вяло работал, без радости жил в удобном доме, без удовольствия ел редкие фрукты или пресловутую печень. Ночами он, убаюканный собственным мычанием, младенчески засыпал, и хотя в доме всегда было тепло, лежал застыв и ничего не слышал. Жизнь проходила мимо него, но Изрытый этого не замечал. Постепенно и Зау привык не обращать на Изрытого внимания, стал относиться к нему как к бессловесной твари, которая покорно делает, что ей прикажут.
Теперь Зау был полным хозяином в мастерской. Он делал то, что хотел, и Изрытый не злился, что Зау тратит слишком много электричества. Теперь Зау раздражался, что Изрытый не способен понять, как сделать тот или иной диковинный предмет. Всё реже в гальванических ваннах выращивались молотки, зубила или оси для тележек. Среди всевозможных заказов Зау выбирал самые сложные, радуясь, что создаёт части машин, о которых он лишь слышал по ночам. Иногда он делал деталь, не дожидаясь заявки, и сдавал её в ту самую минуту, когда приходил заказ. Хотя случалось, что такая работа оказывалась зряшной, ибо никто не спешил заказывать любовно обдуманный и тщательно оговорённый предмет. Эти изделия Зау хранил некоторое время, стараясь угадать, чем они могли бы служить и отчего не потребовались изобретателю, а потом растворял их в ванне, пуская в переделку.
В тот день Зау привычно задержался после ухода Изрытого, чтобы без помех сообразить, как разместить в ванне громоздкие заготовки. Они казались зеркальным отражением друг друга, в ванне размещались удобно, и раствор равномерно обтекал их. А вот для растворяющегося анода места не было. Зау решил положить никелевую пластину на дно и не знал только, как лучше подвести к ней ток.
Зау возился с обесточенной линией, прикидывая так и этак, когда сзади раздался голос:
– Ты красиво думаешь.
В дверях стоял незнакомый говорящий, вернее – говорящая – в последнее время Зау начал обращать внимание на это прежде неважное различие. Польщённый похвалой Зау молчал, а незнакомка продолжала:
– Ты, должно быть, тот самый металлург, который умеет делать всё, что угодно. У тебя сильный разум, и хотя я не интересуюсь металлургией, но твой голос различаю уже давно.
– Меня зовут Зау, – нашёл что сказать смущённый металлург.
– А меня – Меза, – представилась незнакомка.
Зау был в растерянности. Впервые говорящий прямо признался при нём, что он тоже участвует в ночном хоре. До сих пор никто об этом с Зау не говорил, можно было лишь догадываться по богатой образной речи, что тот или иной говорящий не просто дребезжалка наподобие Изрытого, а подлинный Говорящий. И теперь Зау не знал, как себя вести, всё это было настолько личным, что не поддавалось обсуждению.
Зау кивнул и натужно выдавил:
– Я могу быть чем-нибудь полезен?
Ответом был спутанный клубок мыслей.
– Да… То есть – нет… – и лишь потом Меза произнесла: – Вообще-то, мне нужны некоторые детали, но мне нечем платить. Металл дорог.
– Что именно надо сделать? – спросил Зау так решительно, что Меза против воли послала в ответ чёткий, до осязаемого зримый образ. – Это же очень простая вещь, – сказал Зау. – Я делал этот предмет на той неделе, но заказа на него не поступило.
– Мы не давали заказа – нам нечем платить.
– Я сделаю всё, что надо, без всякой платы, – сказал Зау, – только куда их потом отнести?
– Это далеко, на том конце города, за озёрами, – произнесла Меза. – Я работаю в университете.
– Где?! – изумился Зау. – В университете?..