Мистер Сорокин удивлен? А может, не рад, потому что, как гласит наша родная пословица, незваный гость хуже татарина?
О, что вы, - забормотал наконец Сорокин. - Я от счастья просто не знаю… потому что так неожиданно… Разве я мог..?
Еще одно маленькое усилие, и Гина уже могла вертеть им, как пожелает. Капризно сложила губы, обиженно заговорила:
Ах, мистер Сорокин, такая скука, такая скука, осточертело все, и театр, и постоянные поклонники, захотелось отдохнуть от проклятого ежедневного шаблона. Вспомнила вас и решила завернуть без приглашения в гости, а потом забрать вас и без забот весело провести время. Я полагаю, вы не откажетесь сегодня быть моим рыцарем?
О, черт возьми - отказать! Эх, куда только красноречие делось! (Сорокин был уверен, что обладал этим даром). Репортер задыхался и широко разевал рот, как рыба:
Ну что вы, я, конечно, счастлив…
Только условие - самый веселый уголок в Нью-Йорке. Согласны?
В таксомоторе страшная мысль вновь сжала до боли сердце. Откинув назад голову, Гина ломала пальцы и беспомощно думала: "Что же случилось? Виктор, любимый, что же случилось?" В пробках, когда такси приходилось останавливаться и ждать, пока не иссякнет встречный поток, боль доходила до кульминационной точки. Пересиливала себя и смеялась, обращаясь к Сорокину:
Вы танцевать ведь умеете, правда? О, прекрасно! Я так давно не танцевала. А эта "Мавритания" - что-то путное? Представьте себе, я ни разу там не была. Постойте-ка, я где-то слышала. А, помню, процесс контрабандистов. Да? А как там сейчас?
Сейчас не хуже, если не лучше. Нынешний хозяин "Мавритании" - лучший друг полиции. Джон Фарф был слишком гордым, потому и прогорел.
И Сорокин весело захохотал, гордясь тем, что ему известны такие детали.
* * *
"Мавритания" была одним из самых веселых заведении Нью-Йорка, где каждый (конечно, каждый, имевший при себе доллары) спокойно мог повеселить и залить влагой иссушенную сухим законом душу.
Здесь можно было достать решительно все, начиная от вонючего виски и джина до ароматных дорогих "Хейсик" и "Мумм". Недаром хозяин был едва ли не лучшим, ближайшим и самым щедрым другом полиции.
Огромный золотой зал "Мавритании" уже сиял светом разноцветных фонариков и мерцал радужными цветами. Неустанно наигрывал джаз, раздражая чувства, заставляя тело ритмично и бесстыдно покачиваться в такт фокстрота.
Шум зала пьянил и раздражал.
Сорокин быстро опьянел. Глаза его сузились, заблестели маслянистым тусклым блеском.
Джаз заиграл "Пеликана". Гина стройно поднялась с места и протянула руки Сорокину:
Я хочу танцевать, трам-тим-там-там, - запела она в такт фокстрота, мягко положив руки ему на плечи.
Сорокин дрожащей рукой взял за талию и близко (слишком близко) наклонил к ней голову. Так близко, что виден был нечисто выбритый угреватый подбородок и мелкие рыженькие волоски бородки.
Трам-тим-там-там, - ловила Гина ритм музыки. - Ну?
Сорокин танцевал хорошо и легко, не сводя возбужденного взгляда с соблазнительного лица Гины. Он чувствовал сквозь шелк теплоту ее тела, видел темные большие глаза, полные губы и тяжело дышал. Глаза его выдавали робкое и скрытое, наглое желание.
Иногда, когда его колени касались колен Гины, его рука, державшая ее талию, мелко дрожала.
"Достаточно", - подумала Гина и попросила Сорокина вернуться к столику. Пританцовывая, подошла к своему месту и устало села на стул. Тотчас же, откинув голову на спинку, игриво заговорила:
Вы прекрасно танцуете, очень легко. Вот с Игорем настоящая морока - всегда на ноги наступит. А кстати, он вам пишет? - В тот же миг Гина озабоченно перегнулась через стол и, уже шепотом, строго добавила:
Думаю, с вами об этом можно говорить?
В глазах Сорокина на мгновение пропал пьяный блеск, глаза протрезвели и растерянно уставились на нее.
Строгий взгляд обманул его, заставил шепотом ответить.
Пишет, - Сорокин боязливо оглянулся и еще тише добавил, так тихо, что Гина едва расслышала, - позавчера письмо получил.
Ответила так же тихо:
Я получила неделю назад.
Ответ вполне успокоил Сорокина и отогнал робкие подозрительные мысли.
Сдерживаясь, чтобы не раскрыть игру и не вызвать никаких подозрений, она взвешивала каждое слово.
Я так боюсь за Игоря.
О, не беспокойтесь, мистер Эрге знает, что делает.
Но все же дело рискованное.
Конечно, конечно, но зато какое дело! А вообще мистеру Эрге нечего беспокоиться. Я подобрал таких молодчиков, что ад перевернут!
Сорокин говорил теперь самодовольно, гордясь собой.
Я даже не представляю, где это.
И неудивительно, - свысока ответил Сорокин, - это у черта на куличках. Только мистеру Эрге могла прийти в голову такая мысль. Вы представьте себе - с Алеутских островов, из-за океана в Якутию, в непроходимую тайгу, в край врага, это же неслыханный в истории рейд!
Гина сжала пальцы, и ногти больно впились в тело. Едва сдержала себя, чтобы не вскрикнуть: "А Виктор, Виктор?"
Устало приложила ко лбу руки, тихо попросила:
Отвезите домой. Мне плохо.
* * *
Спальня казалась тесной и душной. Гина металась из угла в угол, садилась на диванчик, пыталась сильнее сжать маленькими ладонями виски и с тихим отчаянием говорила себе:
- Что же делать, что же делать?
Ясно и понятно - Виктору угрожает смертельная опасность. А может, уже сейчас он лежит где-то замертво? Все неясные подозрения оформились, их укрепили незначительные, казавшиеся второстепенными события, которые она оставляла когда-то без внимания, не придавая им никакого значения.
Страшная тревога сдавила сердце. "Виктор, дорогой Виктор, друг мой синеглазый, одного тебя я любила и так подло, малодушно покинула". Думала и чувствовала, что сейчас могла бы бросить все, от всего отречься, пойти за ним, рабски покорно и безвольно.
- Что же делать?
Тогда вспомнила о кабинете Эрге. Может, там что-ни-будь есть? Может, именно там ключ к тайне. Пьяный Сорокин в такси хвастливо бормотал о каких-то сокровищах. Она не расспрашивала подробнее, боялась выдать себя. А теперь в отчаянии, задыхаясь, тревожно прошла из спальни в кабинет. Со времени отъезда Эрге там все оставалось по- старому. Никто не заходил в кабинет, только служанка каждое утро смахивала пыль со стола и протирала статуэтки, модели дирижаблей и шкафы.
На столе, кроме письменных принадлежностей, ничего не было. Гина подергала средний широкий ящик - заперт. Со злостью дернула ящик на себя. Беспомощно оглянулась, увидела сбоку у куска породы, служившего пресс-папье, узкое, блестящее стальное долотце. Схватила его и подсунула под замок. Навалилась всем телом на рукоятку, дерево затрещало под напором, резко хрустнул замок.
Как воровка, выдвинула ящик, дрожащими пальцами вытащила все бумаги, папки, начала внимательно просматривать.
Найдя фотографию письма Горского, чуть не вскрикнула.
Испуганными глазами читала постскриптум:
"…Поведаю вам то, о чем никогда и никому не говорил. Дело вот в чем. из чистой платины. Я долго расспрашивал хозяина, где он его достал - тунгус упорно не желал отвечать.
Азиатский аэролит. Я, конечно, скептически отнесся к этой истории… Но вообразите мое удивление, когда я в другом чуме наткнулся на такой же точно камень, точнее, кусок платины… видел в земле множество глубоких воронок… белого камня (т. е. в платину!). Тот шаман… охраняет хозяйство от страшных пожаров…"
Гина вскрикнула. Она поняла, о каких сокровищах пьяно бормотал в таксомоторе Сорокин. Поспешно листала другие бумаги, но это были малозначащие деловые записки. Только под конец попалась на глаза небольшая карта, на ней красным карандашом была смело проведена прямая линия от Алеутов до Туруханского края - Эрге, обдумывая план своей авантюры, бессознательно начертил карандашом эту линию.
С минуту Гина сидела неподвижно, беспомощно глядя на горящую лампу. За эту минуту в голове успели сложиться десятки планов. Но все они были непригодны, фантастичны, она и сама это хорошо понимала. Оторвав взгляд от света, тихо положила голову на руки.
Ясно и понятно. Вот теперь уже совершенно ясно! Вот теперь-то необходимо твердо, решительно спросить себя: "Что же делать?"
Долго сидела так, закрыв глаза, мысленно спрашивая себя:
Что же делать?
Тихо поднялась, спокойно спрятала все бумаги в ящик, погасила свет, вернулась в спальню. Но и раздевшись, долго не могла заснуть. Лежала на спине с открытыми глазами, спрашивала себя спокойно и твердо:
Что же делать?
Спрашивала по инерции, потому что вполне осознала, что именно она будет делать и как поступит.
* * *
Опасения Аскольда по поводу встречи с дядей не оправдались. Обеспокоенный теплой погодой, которая буквально пожирала последние остатки снега, профессор Горский даже не стал подробно расспрашивать племянника о новом товарище, который должен был стать участником экспедиции.
Он лишь крепко пожал Самборскому руку и пробурчал что-то себе под нос о трудностях дороги и о том, что каждому, дескать, придется хорошенько потрудиться.
Марич и вовсе ничего не сказал, только произнес свою фамилию и приветливо улыбнулся.
Не до разговоров было. Теплый ветер, вестник весны, каждый раз все теплее и чаще овевал суровые лица участников экспедиции. Аскольд радовался, что все сложилось наилучшим образом, и, шагая рядом Павла, весело подмигивал: а что я тебе говорил, ага?
Продвигались вперед медленно, с чрезвычайными сложностями. С трудом преодолевали каждую сажень размокшей дороги. Порой сани ползли по вязкой грязи, и тогда все вместе впрягались и помогали усталым лошадям. Снег таял быстро и заметно. Талая вода заполняла глубокие лощины, овраги, приходилось распрягать лошадей и самостоятельно извлекать сани из воды.
На шестой день вдали зачернели берега Ангары. Река набухла водой, зловеще синяя, готовая в любую минуту разорвать ледяные оковы. Еще медленней двинулись дальше. Впереди осторожно шел проводник, а за ним чередой, тихо и молчаливо, как на похоронах, ползла экспедиция. Кони пугливо настораживали уши, чуя опасность, и бережно касались копытами ноздреватого льда.
Круглые сутки шли без сна и пищи, с натянутыми, как струны, нервами.
На следующее утро добрались до Кежмы. Все облегченно вздохнули. А к вечеру лицо совсем посветлели, завязались разговоры, потому что с севера подул холодный ветер и с неба начали сеяться сухие искрящиеся снежинки. Весна осталась за Ангарском. Ура, весна позади!
Двести дворов Кежмы стояли тремя ровными рядами - последний поселок к северу, а за ним тайга, трясины, болота и лишь кое-где мелкие, как точечки, фактории и чумы тунгусов.
Весна позади, но спешить все же надо. Через два дня экспедиция вновь тронулась в путь, наняв две новые подводы и четырех рабочих.
И снова день и ночь, часто без сна, упорно шли вперед, на север. Аскольд умудрялся спать на ходу. Иногда спотыкался и, падая, приходил в себя, удивленно смотрел на туманные силуэты саней, лошадей. Опять налетал сон, крепко смыкал ресницы, и ноги снова механически шагали дальше.
На четвертый день по выходе из Кежмы, экспедиция добралась до Вановары - 800 километров остались позади.
На высоком правом берегу Катанги приютилась последняя северная фактория. На юг через болота и страшные топи вьется узкая, извилистая дорога-тропа. В другие стороны путей нет. Зеленеющие трясины, тонущие ночами в белых клубах тумана, разбросались вокруг. И только великий знаток тайги и ее законов, ее любимец тунгус со своим легконогим оленем рискует кочевать в этом краю.
Зимой или поздней осенью можно дойти до фактории, когда замерзнут, скованные страшным морозом, болота и таежные реки. Летом, даже в засуху, пройти от Кежмы к Вановаре почти невозможно. Белые кости лошадей у берегов топей служат жутким доказательством этой истины.
Горский хорошо это знал и потому так спешил к Вановаре. Мечтал поскорее, любой ценой добраться до фактории. Еще немного, и экспедиция опоздала бы, тогда пришлось бы ждать зимнего пути. Но и сейчас нужно спешить. Вперед, вперед, не останавливаясь!
* * *
За два дня построили три лодки. Профессор сам помогал пилить сосны, волоком, вместе с рабочими, тащил их в факторию. И когда лодки были уже готовы, весна не замедлила прийти и сюда.
Лед на Катанге с грохотом затрещал, пошел колоться и за день уполз куда-то вниз по течению.
Погожим утром на воду спустили "Болид", "Комету" и "Аэролит" (идея Аскольда). Перенесли груз и, когда все было готово, профессор торжественно, с первой лодки, махнул прощально рукой. С берега закричали:
Счастливого пути!
Аскольд вскочил и жалобно посмотрел на Павла. Тот спросил:
Что такое?
Письмо!
Какое письмо?
Майе!
Что?
Майе письмо забыл послать.
Как же так - забыл?
Аскольд покраснел и негромко, смущенно ответил:
Я, видишь ли, забыл… написать. - И уже смелее добавил: - Вот я дурак, так дурак!
* * *
Безумное течение донесло лодки до устья Чамбы - правого притока Подкаменной Тунгуски. В устье профессор велел повернуть лодки вверх. Начался тяжелый перегон. Надо плыть против весеннего течения.
Весла не помогали, лодки упорно сносило вниз, наладили лямку, впрягались по очереди и, скользким берегом, под отвесными скалами, обходя валуны, тащили лодки вперед.
Пройдя двадцать километров, теряли последние силы и без памяти падали у костра.
На пятый день с востока и запада к реке подступили высокие хребты Буркана. Профессор узнал их остроконечные голые вершины. Он не ошибся, это верный и легкий путь к месту падения аэролита, вот и знакомый, стиснутый в объятиях камня, бешеный порог.
Лагерь расположился в километре от порога и профессор, охраняя костер, забыв усталость, до поздней ночи сурово прислушивался к зловещему грохоту валов.
Наутро подошли к порогу. Быстро разгрузили лодки и порожняком начали перетаскивать по одной на высокий залавок порога.
Аскольд прицепился к высокой скале и нацелился киноаппаратом снимать переправу.
"Болид", наибольшую из лодок, вытягивали трижды и трижды обезумевшие струи бросали ее обратно в водоворот бешеных мертвых толкунцов.
В четвертый раз, напрягая до боли мускулы, кое-как перетащили лодку.
Взялись за вторую.
Рабочий не справлялся с рулем, лодку крутило и бросало во все стороны. Вдруг профессор сбросил кожух и нервно воскликнул:
Послушайте, вылезайте, дайте я попробую!
Лодку подтянули к берегу. Горский сел на корму.
Тяните! - скомандовал он и изо всех сил налег на рулевое весло.
Лодка зыбко пошла к порогу. Ее успели наполовину вытащить на залавок, когда внезапно дикий вал плеснул на "Комету". Лодку закрутило, повернуло боком к течению, еще минута - и все увидели, как блеснуло дно и Горский исчез в водовороте.
Никто даже не вскрикнул. Помертвели лица - все видели, как несло в страшных волнах перевернутую лодку, а затем у самого порога вынырнула голова Горского.
Еще мгновение - и Марич, должно быть, бросился бы в воду. Но Самборский схватил его за руку и, толкнув обратно на берег, торопливо начал скручивать в кольцо веревку. Скрутив, разбежался и изо всех сил, резким размашистым движением, как лассо, бросил в реку. Конец веревки задел голову Горского. Ученый поднял руки, схватил веревку и снова на миг ушел под воду.
Тяните! - неистово закричал Самборский.
Марич, напрягая все силы, схватил веревку и потянул к себе.
В этот момент услышал, что кто-то его зовет. Поднял голову и увидел на скале Аскольда. Оператор, раздраженно размахивая руками, кричал:
Товарищ Марич, в сторонку, в сторонку, я вас прошу! Кадр мне портите!
Марич, как загипнотизированный, отошел в сторону.
Вот так! - радостно воскликнул Аскольд и схватился за ручку аппарата. Крутил и радостно кричал дяде, который, держась за веревку, плыл к берегу:
Дядя, дядя голову повыше! Вот так! Еще чуть-чуть! Еще! Спасибо!
На берегу профессор вздрогнул, нервно засмеялся. Марич сорвал с него мокрую одежду и накинул доху. Профессор молча с благодарностью пожал ему руку, провел ладонью по лбу, неожиданно наткнулся на очки. Опять нервно рассмеялся и удивленно сказал:
Нет, вы посмотрите, очки-то мои целы! Вот оказия!
* * *
Из-за скалистого холма, где экспедиция должна была пристать к берегу, внезапно вынырнуло черное плоское строение и рядом остроконечный тунгусский чум. Горский поднялся, пристально посмотрел вперед и удивленно пожал плечами.
- Странно… у самого ущелья… так далеко, - сказал он сам себе и тут же приказал направить лодки к зимовке.
Оттуда, наверное, заметили лодки, потому что от чума отделились две фигуры и стали приближаться к берегу.
Хозяева зимовья, - приземистый косоглазый тунгус с изуродованным оспой лицом, в косматой рваной шапке, и русский, молодой парень лет двадцати трех, безусый, с обветренным красным лицом, - удивленно смотрели на незнакомых гостей, но охотно помогли вытащить лодки. За работой разговорились и познакомились.
Тунгус, широко улыбаясь тонкими острыми губами, тыкал себя пальцем в грудь, долго повторял одну и ту же фразу на ломаном языке:
Аванька Лючетан, Люче, Аванька Лючетан. Олень… охотник…
Парень строго объяснил:
Тунгусом Лючетаном его кличут. Промышляет оленями и охотой.
А ты с ним живешь, или как? - в свою очередь с удивлением спросил Горский.
Я вроде как сын ему, - охотно, но строго ответил парень. - Отец мой здесь когда-то богатейшую россыпь золота нашел, да попользоваться не успел - медведь его на охоте задрал, я тогда мальцом был.
Парень помолчал, кивнул головой в сторону тунгуса.
Так что он меня вроде как сыном взял.
А как же с золотом? - с улыбкой спросил Марич.
Парень повернулся к нему, недоверчиво окинул взглядом и приглушенно буркнул:
В секрете папаня держал. Теперь я ищу. А вы что, тоже за золотом?
Нет! Мы за камнем "небесным" едем. Слыхал, может, в Великое болото упал?
Парень нахмурился, повернулся к тунгусу и сказал ему несколько непонятных слов. У того сразу в ужасе расширились глаза и он, испуганно глядя на гостей, воскликнул:
Огда! Ой чудо, чудо! Тайгу валил, тайгу кончал. Огда тайгу сжигал!
Горский с улыбкой положил левую руку на плечо тунгуса, а правой указал на ущелье, тянувшееся черной полосой вдаль, на север. Тунгус замолчал.
Слушай, Лючетан, знаешь тропу?
Тунгус, очевидно, не понял слов профессора и, беспомощно оглядев всех, перевел взгляд на своего приемного сына. Парень перевел слова профессора на тунгусский. Тогда Лючетан в страхе замотал головой, затем будто подумал немного, затих, помолчал и снова повернулся к профессору. Стал что-то говорить, быстро-быстро повторяя фразу: "Джан-пуд мука. Джан-пуд мука".
Парень перевел:
Говорит, аванька туда сам ходить боится. Страшно, говорит, но с вами пойдет, если дадите десять пудов муки.
Все оглянулись на Горского. Десять пудов муки в тайге в это время - неслыханная цена! Горский, подумав, ответил: