- Куда идти? - спросил я Таню.
- Зачем спрашивать? Веду же я тебя.
Мы подошли к большому забору, за которым открывался маленький домик и средних размеров сад. Таня нажала на кнопку укрепленного у калитки звонка.
Полная пожилая женщина открыла нам, расплываясь довольной улыбкой. Таня быстро расцеловала ее, сказала:
- Знакомьтесь, мой жених. - Спросила: - Где дед?
- Здесь, здесь, где же еще, где ему в Баташове быть, как не у родной сестры.
- Ну вот и отлично. Где он сейчас?
- Да прогуляться пошел, обещал к четырем часам быть.
- Чувствует себя как?
- Говорит, прекрасно. Радовался, что ничего на нашей улице не изменилось. Фотографы, шутил, приходят и уходят, а фотографии остаются. Да вы садитесь пока здесь, молодые люди. Октябрь уж, а погода у нас - как в августе. Сейчас молочка вынесу, не от своей коровы, от соседской, а все не чета магазинному.
Она хлопотала вокруг нас, угощала, осторожно расспрашивала. Но теперь, когда можно было не беспокоиться о деде Филиппе, меня тревожил Василий Васильевич. Надо все-таки ему сообщить, в чем дело, чтобы зря не расстраивался из-за моего исчезновения.
- Пожалуй, схожу на почту, - нерешительно поднялся я. - Таня, проводишь?
- Да, а что тебе нужно на почте?
- Дам телеграмму Василию Васильевичу.
- Аннушкину? - радостно удивилась Танина тетя.
- Вы его знаете? - в свою очередь удивился я.
- Кто же его в городе не знает! У нас из города один маршал вышел, один физик-академик, два писателя да Василий Васильевич. Ну, из подгородных еще Петрухин Тимофей Ильич. Только тот пожиже будет, верно ведь? Ну идите, идите, тут недалеко.
- А ты знала, что твой дед и мой шеф земляки? - спросил я по дороге.
- Слышала, - как-то неохотно ответила Таня.
- А я - нет. И Петрухин, хоть бывал у Василь Васильевича, никогда Баташов не поминал.
- Может, ему неприятно.
- Да, может быть, детство было трудное. Ага, вот и почта.
Я взял бланк и, не задумываясь особенно, заполнил его:
"Выехал Баташов просьбе жены связи неожиданным отъездом туда ее деда Филиппа Прокофьева. Вторнику вернусь.
Илья".
Мы вышли с почты.
- Показать тебе мой городок? - спросила Таня. - До четырех мы многое успеем посмотреть…
К тетушке мы вернулись только около половины пятого. Деда не было. Не было его и в семь, и в десять.
- К знакомому зашел какому-нибудь, выпили с приездом, вот и вся оказия, - успокаивала Таню тетя. - Воскресенье же.
Но когда дед не появился и к одиннадцати, она сдалась, повязала платочек и вместе с нами двинулась в обход ближней и дальней родни, включая сватьев и кумовьев.
В два часа ночи мы вернулись. Филиппа Алексеевича не оказалось ни в одном из сколько-нибудь "подозрительных" мест. Не пришел он и утром.
В понедельник была поднята на ноги милиция.
Вторник не принес ничего нового.
Кроме телеграммы от Василия Васильевича, которая предлагала мне встречать назавтра утренний московский поезд.
14
- Ну ладно, - брюзгливо сказал мой шеф, выходя из дома Таниной двоюродной бабки, - здесь он был два дня назад. Но где он сейчас? Придется идти в угрозыск. Я бы предложил тебе, Илюша, взять это на себя, но ты скажешь, что для угрозыска я авторитетнее. Верно?
- Верно. Тем более, что я там уже был.
- Прекрасно. Пойдем вместе.
Капитан милиции оказался страстным поклонником кино, поэтому розыски немедленно интенсифицировались. Капитан заново начал проверять городские больницы, вокзал, рынок - по телефону, коротко передавая своим подчиненным главные приметы Филиппа Алексеевича Прокофьева. Кончал он каждый разговор одной и той же фразой:
- Должен быть на твоем участке. Я на тебя полагаюсь.
Мы вышли снова на улицу. И тут же наткнулись на какого-то Василь Васильевичева друга детства. Некоторое время они, охая больше от напряжения, чем от боли, лупили один другого по плечам, потом друг детства радостно сообщил, что Филю-художника тоже на днях видел.
- Где? - одновременно воскликнули мы с шефом.
Друг детства подозрительно посмотрел на меня, словно впервые заметив, а потом ответил, - конечно, шефу.
- Где ж художника увидеть, как не в картинной галерее, или хоть по пути в нее? Он туда в воскресенье днем шел, поговорили с ним, ну, я торопился, он торопился. Сказал, что у него в галерее дела.
- В нашей галерее? - Василий Васильевич был очень удивлен. - Или туда за последнее время поступило что-то ценное?
- Да нет, Васенька, - друг детства мягко улыбнулся. - Художников из Баташова вышло немало, да все, понимаешь, живы. Вот в завещании-то наверняка родину вспомнят, тогда и обновимся. И выставок к нам давно не привозили.
- Ну, если Филипп был в галерее, там его запомнили. Даже если он не представлялся. Там каждый посетитель на счету. Кстати ж, она рядом.
С этой фразой Василий Васильевич повернул на перпендикулярную улицу, мы с "другом детства" - за ним. И сразу оказались почти под вывеской, гласившей "Баташовская картинная галерея".
Подойти к вывеске поближе в данный момент было невозможно, поскольку перед входной дверью галереи стояла вдоль тротуара довольно основательная очередь.
- А ты говоришь - поступлений не было и выставок хороших нет, - нравоучительно сказал шеф другу детства. - С чего ж бы очередь тогда? Или у вас началось движение "Понимайте живопись"?
На друге детства лица не было. Похоже, зрелище очереди в галерею повергло его в шоковое состояние. Поэтому за него ответил ближайший к нам в очереди человек - наделенный мощными бицепсами парень лет двадцати пяти:
- У меня сеструха здесь вчера была, с экскурсией, конечно, в порядке комсомольского мероприятия. Прибежала домой сама не своя, заставила меня сегодня пойти к открытию - нам еще ждать минуты две, - а сама после занятий опять прийти хотела. Со всем своим классом.
- Да-да, - поддержала парня молодящаяся дама лет пятидесяти пяти, - я тоже здесь была вчера. Это та-ак прекрасно.
- Хотел бы я знать, имеет ли к этому чуду отношение наш общий друг - шепотом сказал шеф.
Я оглянулся. Видимо, служба информации в городе была налажена хорошо. Позади нас успело пристроиться еще около десятка людей. А ведь был рабочий день…
Что же нас ждет внутри?
- А почему ваш знакомый зовет Прокофьева художником? - спросил я шепотом у шефа.
- Здесь его знали молодым, - коротко ответил тот.
Галерея была куценькая, десятка два картин местных художников, и то половина - портреты, а другая половина - пейзажи, поровну сельскохозяйственные и индустриальные. Впрочем, все это висело в одном из двух залов. На дверях другого вывеска оповещала посетителей, что именно данные двери ведут на выставку самодеятельных художников Баташова.
Сделав эти поверхностные наблюдения, я устремил взгляд на ближайшее полотно. И тут же почувствовал себя так, точно передо мной была картина из гоголевского "Портрета".
Едва прищурив бесконечно внимательные и бесконечно холодные глаза, на меня смотрел Ученый. Я был сейчас объектом его исследования, а не он моего, и чуть кривая усмешка узких напряженных губ говорила о том, что объектом я ему кажусь интересным, но не чрезмерно важным. Усилием воли я заставил себя перевести глаза на таблицу под портретом.
"Художник Севастьянов М. И. Портрет брата, Севастьянова Н. И., лаборанта научно-исследовательского института".
Следующий портрет. Какое прекрасное женское лицо! Я почувствовал, что, не существуй на свете Тани, сам бы немедленно кинулся разыскивать оригинал этого портрета. Мимоходом я вспомнил, поняв их впервые в жизни, бесшабашных парней, отправляющих влюбленные письма девушкам с обложек "Огонька".
Подписал портрет какой-то Лианозов.
Идти дальше мне не хотелось. Таких двух портретов человеку должно хватить на целый день. Если соседние картины не слабее, то идти немедленно вдоль их ряда просто разврат. Надо уметь быть верным.
Шеф, однако, держался другого мнения. Он стоял уже у пятой от края картины, а рядом, держась одной рукой за сердце, другой за плечо Василия Васильевича, тянулся вперед и вверх всем телом друг детства, видимо близорукий. Мимо таких работ идут с такой скоростью! Я услышал плач. Кинулся к старикам. Друг детства уткнулся лицом в широкую грудь шефа и лепетал сквозь всхлипы объяснения:
- Этот портрет сделал пять лет назад Ксенофонтов… ты помнишь? Это моя жена, Маша… Ты помнишь?
Я не стал глядеть на портрет. И не стал помогать шефу успокаивать старика. Я побежал по залу к маленькой боковой двери с вывеской "Администрация".
В крошечном кабинете сидели двое. Мне удалось закрыть за собой дверь, четвертый бы уже не смог этого сделать. На таком ничтожном пространстве не заметить меня было невозможно. Но двое в кабинете сумели и невозможное. Они были слишком заняты.
- Я вас спрашиваю, Прасковья Никитична, как вы допустили это безобразие? И другие, в другом месте, вас тоже спросят.
- Вы меня не пугайте, Михаил Иванович, я очень вас прошу. Никакого безобразия я не допустила.
- Да я свои работы не узнаю, понимаете вы это?
- Что же они, хуже, что ли, стали, Михаил Иванович?
- А вы меня не оскорбляйте, Прасковья Никитична! Конечно, кто падок на сенсацию, тому лестно посмотреть на эту новую мазню поверх наших скромных работ. Но как я в глаза посмотрю своему брату Коле, когда он сюда приедет? Да разве это я, скажет мой брат Коля, а он, обратите внимание, ученый, а не кто-нибудь, и настоящий ученый, а не, прошу прощения, искусствовед.
- Вам еще придется просить прощения, и посерьезней, - загремела женщина, но тут же сбавила тон и сказала плаксиво:
- Так что же вы предлагаете, Михаил Иванович?
- Картины надо реставрировать. За счет безобразника. Или музея, если хулигана не найдут. А найдут - так под суд его, варвара.
- Где я вам возьму этого хулигана? - по-прежнему плаксиво продолжала Прасковья Никитична. - Где? Он, видно, забрался сюда в воскресенье, в понедельник галерея была закрыта, и он воспользовался случаем, а утром, конечно, сбежал…
За моей спиной приоткрылась дверь, прижав меня к краю стола.
- Прасковья Никитична, в дальней кладовой какой-то старик спит. Пьяный, наверное!
Я протиснулся - между столом и дверью, потом в дверь, крепко ухватил за локоть старуху уборщицу, явившуюся с новостью.
- Быстро ведите меня туда. В дальнюю кладовую.
15
Мы пробежали (я почти нес свою проводницу) через оба зала, коридор, спустились на пол-этажа, потом поднялись на полметра и оказались перед дверью, украшенной замком килограмма на полтора.
Он открылся неожиданно быстро - уборщица вдела его в дужки на дверях, а запирать не стала, - дверь распахнулась, и я увидел Филиппа Алексеевича. Он лежал на старом мешке, подложив под голову собственное пальто. Рядом на расстеленной газете дожидались его пробуждения ломоть хлеба, даже на глаз зачерствевшего, полбутылки ряженки под красной алюминиевой шапочкой, кусок копченой колбасы граммов на двести.
- А куда он водочную-то бутылку дел? - с почти профессиональным интересом спросила уборщица.
- Не было ее, сестрица, - раздался голос Филиппа Алексеевича. Он вскочил на ноги, сильными движениями рук растер лицо, глянул на часы, потом в окошко, присвистнул:
- Ого! Восемнадцать часов спал. Такого со мною лет сорок не бывало.
- А давно ты, непутевая твоя голова, не в своей постели последний раз спал? - сурово спросила уборщица.
- Да вот же, сама видела, - засмеялся Филипп Алексеевич. - А тебя, уважаемый товарищ, внучка за мной отрядила? Сама-то она где?
- Это вы, товарищ, у нас в галерее набезобразничали? - раздался рядом громовой вариант голоса Прасковьи Никитичны. Филипп Алексеевич быстро шагнул вперед, но это движение не замаскировало его тайну, а выдало ее. На полу в углу лежали краски и кисти.
- Вы пятнадцатью сутками не отделаетесь! - загремел подоспевший "художник Севастьянов М. И." - Тут большим сроком пахнет!
- Вы правы. Речь здесь идет о вечности. - На миниатюрную площадку перед входом в кладовую величественно ступил мой шеф.
- Вы кто такой? - резко повернулся к шефу Севастьянов. И тут же оборвал вопрос и вытянулся в струночку. Все-таки умел мой шеф выглядеть! На маршала, не меньше. Впрочем, он и был им - в своем роде войск, конечно.
- Филипп, ты невероятный человек, - сказал шеф. - Я просто не могу найти всему этому определение. Ты самый великий художник XX века, Филипп.
- Художник! Если бы! Ты думаешь, мне было трудно сделать все эти мазки? Да я тратил минут по пять на картину. Тут задача была совсем другая. Надо было рассчитать, где эти мазки сделать. Улыбаешься? Зря!
Филипп Алексеевич резко присел, вытянул из-под газеты с едой стопку бумаги, протянул ее Василию Васильевичу.
- Видишь? Все, все исписано. Я выводил на основе своих формул уравнения законченности для каждой из этих картин. А уже потом брал кисть.
- Формулы совершенства ты вывел, что ли?
- Можно сказать и так. Понимаешь, я часто думал, что же это такое: последний мазок мастера? Удар кисти, которым божественный Леонардо наделял жизнью работы своих учеников? То "чуть-чуть", которое сразу всего легче и всего труднее для художника? И я понял. В идеале картина гармонична. Как гармонично живое существо. Но великий Кювье брался по кости, по одной кости восстанавливать любое животное. Неужели по целой картине - а точнее, по почти целой картине - нельзя узнать, чего ей не хватает для того, чтобы стать совершенной? Так же, помнишь, я пытался понять, каким станет тот или другой человек в будущем…
- Тебе дорого обошлись эти догадки, - сказал Аннушкин.
- Да, Ира ушла к тебе, когда я нарисовал ее старой.
- Я этого не хотел. То есть хотел, но…
- Знаю. Инициативу проявила она.
- Да. Она имени твоего слышать не могла, прости за откровенность. Она не хотела быть старой.
- Это обошлось нам с тобой в дружбу.
- Но старой она все равно не успела стать. - Великий режиссер опустил голову.
А дед Филипп продолжал:
- Я рисовал и фотографировал, дорисовывал и менял, и я нашел научный способ определения целого по части. Трудность в том, что одной картине не хватает выразительности в чертах людей, у другой не то освещение, третья слаба в рисунке. Формулы надо было изготовить для всех возможных случаев. Легче всего получалось с портретами… Знаешь, я назвал это наукой последнего мазка.
- Разве такая наука возможна, Филипп? - Василий Васильевич схватил старого друга за плечо. - Ты просто великий художник, и это, наконец, вышло на свет.
- Нет, Василий. Я-то знаю. Не вдохновлялся ведь и даже не пробовал в уме тысячи вариантов. Просто считал. Все, что я сделал здесь, в галерее, вычислено. Карандаш и логарифмическая линейка решали, что будет делать кисть.
- Не верю!
- Но это так. И ты сам увидишь, я научу своему методу других…
- У тебя же, сам сказал, наука последнего мазка. Откуда возьмутся первые? Чтобы сделать рагу из зайца, нужна хотя бы кошка.
- Кошек сколько угодно. Художников, освоивших технику своего дела и бессильных шагнуть дальше.
- И ты вдохнешь в них искру божию?
- В них - нет. Но они вдохнут эту искру в свои картины. Сальери больше не будет завидовать Моцарту. Он сам станет Моцартом.
- Черт! Ты так уверен, будто и вправду… Ладно. Соглашусь на секунду. Но кому нужны гениальные картины, если их миллионы? Илюша, - шеф повернулся ко мне, - наше близкое знакомство началось ведь с разговора именно на эту тему. Кому нужны миллионы гениальных картин?
Василий Васильевич просил о поддержке. Но я сейчас мог думать только о том, что если дед Филипп прав, значит… Господи, значит я тоже могу стать настоящим художником. Конечно, без малейшей надежды на славу - слишком много нас будет. Ну и пусть. Зато я буду рисовать, писать маслом, останавливать мгновенье, бросать на полотно целый мир… И я ответил:
- Художникам нужны! Людям, которые хотят быть ими и не могут. И людям, которые увидят эти картины - тоже.
- Но ведь такая наука невозможна! - в отчаянии произнес шеф.
- А если?.. - ответил я.
- Это было бы убийственно для искусства.
- Разве искусство можно убить? - тихо спросил Прокофьев.
- Теперь я боюсь, что можно.
Шеф повернулся и пошел сквозь ряды молчаливых слушателей. Не глядя по сторонам, прошествовал между двух рядов гениальнейших картин. Вышел на улицу. Постоял, глядя на буйно лезущую сквозь асфальт травку. Я его не видел, но готов поклясться, что все так и было. Постоял он наверняка, потому что ждал меня. Любимый ученик не имел права оставить учителя в такую минуту. Но я все не выходил. Из-за занавески минут через десять я увидел его фигуру, сворачивающую на перпендикулярную Галерейной улицу. Впервые Василия Васильевича нельзя было сразу узнать со спины. У шефа изменилась походка.
Я никогда не любил его так, как в эту минуту.
16
- Вот твоя благодарность, Филипп, - сказал он, швыряя на стол газету. - Спасибо!
"Комсомольская правда". На четвертой странице, в "Клубе любознательных", короткая заметка "Чудо в галерее". Десять строчек сенсации.
- Вашей фамилии здесь нет, - сказал я.
- Нет, так будет. Всё узнают, всё, раз этот старый болван вздумал себя миру показывать. Я отдал ему свою индивидуальность. Я ради его поисков свою дорогу бросил. Я его лучшим коньяком поил…
- Спаивал! - это сказала Таня. И еще она сказала: - А вы думали, он всегда на вас и за вас работать будет?
- Он нарушил договор!
Новый звонок в дверь.
- Кого это еще несет? Открой, милый!
Я распахнул дверь - и растерялся. Передо мной, подбоченясь и хмельно улыбаясь, стоял старый знакомый - инвалид с Даниловского рынка.
- А, фининспектор! - весело узнал он меня. - Рад, а то неловко было, что соврал тебе. Коврики я сам писал, а у деда, конечно, последняя рука была, каюсь. Ну чего дорогу загородил? Поздравлять иду. И бутылочку захватил. Ты хоть газетку-то читал сегодня, парень?
- А этот клиент деда Филиппа куда порядочнее вас, Петрухин, - сказал я резко. - Он поздравлять пришел!
- Я вас всех сейчас! - Петрухин замахнулся. Таня резко перехватила его руку, толкнула художника на стул. - Отдышитесь, придите в себя и убирайтесь, - скомандовала она.
- Воды… Валокордина, - прохрипел Петрухин.
- Это дадим. - Таня пошла к аптечке.
Прошло по крайней мере полчаса, прежде чем нам удалось выпроводить Тимофея Ильича. А когда, наконец, за ним захлопнулась дверь, воды попросил уже дед Филипп. Потом были падающие на дно рюмочки капли, 03 на диске телефона-автомата, белые халаты, сухой треск стеклянных ампул, у которых отламывают кончики.
В воскресенье все уже было кончено.