А потом уже все получалось само собой. Премьер-министр послал целое войско. Зато я твердо знал, что в наше время короли любят править сами, - если им дают.
В Японии в прошлом веке император лишил власти сегуна, в Непале совсем недавно король отстранил правителя. Чем Ирапал хуже? Выбросил я лозунг соответствующий: "За короля - против Гану", включил пленных в войско - и пошел на столицу. Поверьте, еще раз прошу, что другого выхода у меня просто не было…
Из манифеста его величества Крахаведры,
восемнадцатого короля Ирапала
…Слезы льются из моих глаз. Птицы перестали петь и деревья шелестеть листьями. Наш друг и зять, славный Митер Неистовый исчез с наших глаз и нет человека, кто знал бы его след, как нет человека, - кто не скорбел бы по нему. Живой образ божий, воплощенный гнев его и явленная милость его, недолго был с нами солнцеликий посланец неба. Поклоняющиеся Аллаху единому подданные мои полагают его архангелом Гавриилом. Склоняющиеся перед богами индийскими мнят в нем новое воплощение Вишну. Идущие по пути Будды видят в Митере бодисатву. Я, король ваш, никому не препятствую в поклонении памяти высокого друга и зятя моего. Кто бы он ни был, но живым взят на небо, ибо тела его не найдено, и следа он не оставил. Имя его священным да останется для всей державы моей…
Из объяснительной записки аспиранта
Соймонова Д. Б.
Король был заинтересован в моем отъезде. Боялся, что буду искать власти. Он помог мне вернуться на родину. …Очень прошу ничего не сообщать о происшедшем по месту моей службы, а особенно моей жене. Тем более, что всюду, где только мог, я вел себя как советский гражданин. Я даже не коснулся ни одной их своих так называемых жен.
Из статьи в журнале "Проблемы истории"
…Несомненный интерес представляет новая запись саги о Тунгах, найденная в заброшенном шестьсот лет назад исландском селении. В этом варианте саги впервые обнаружен рассказ о гибели знаменитого рода берсерков. В битве при Нянгате (Дания) четыре брата-берсерка из шестого поколения рода убили, опьяненные боем, несколько собственных дружинников. Среди них был Йолд из Грондхобила, сын знаменитой колдуньи Гудрун из Сихольма. И Гудрун прокляла тогда Тунгов и предрекла конец их роду. "Тысячу лет, - сказала она, - не будет берсерков в роде Тунгов. Потому что будут отныне их жены, их дочери, их внучки и правнучки рожать только дочерей. Дочери, дочери - тысячу лет только дочери! Вот вам мое проклятие, Тунги!" - сказала Гудрун из Сихольма.
Заклятье было, согласно саге, наложено ею на Тунгов в 943 году от Рождества Христова.
- Вот и все, - сказал полковник Вернов, - если хотите, можете считать это разъяснением. Не хотите? Что делать… Ну, как вам понравилась вся эта история?
- Великолепно, - сказал я. - Простите, об этом действительно можно рассказать в печати?
- Да.
- Я сделаю из этого такой вестерн!
- Хм?
- Ну да, это прекрасный жизненный материал, но он нуждается в обработке. Маловероятные истории могут происходить в жизни, в литературе, увы, им не должно быть места. Видите ли, дорогой мой, в каждой игре есть свои правила, у литературы свои, у жизни - свои. Но правила жизни человек вынужден принимать, а правила литературы - не обязан. Читатель не захочет поверить в историю с проклятием, действующим целое тысячелетие, он не поверит в обычай, по которому убийца князя занимает его престол…
- У меня есть научные источники… - попытался перебить полковник.
- Знаю, знаю. Ладно, не буду вас больше разыгрывать: я уже понял, что это вы написали приключенческий рассказ. И решили разыграть чрезмерно настырного журналиста. Я слишком благодарен вам за все остальное, чтобы обижаться…
Полковник облегченно рассмеялся.
- А я рад, что вы сами разобрались в ситуации, а то уж думал, в каком неловком окажусь положении. Спасибо за понимание.
Мы расстались друзьями. И я с удовольствием вспоминал время от времени о моем новом знакомом и его историях - на всем долгом пути от заставы к ближайшему аэропорту и в самолете, летевшем к Москве. Ну а на Внуковском аэродроме в очереди за багажом вспомнились все отложенные было дела… и я не сразу понял, что поразило меня в коротком объявлении по радио: "Дмитрия Борисовича Соймонова просят пройти к справочному бюро".
А когда понял - кинулся сам к этому справочному бюро. Почти опоздал - маленький тщедушный мужчина уже отходил от барьера.
Прежде чем он затерялся в толпе, я успел разглядеть твердый профиль, великолепно отглаженный костюм и ярко-черные, блестящие туфли. А на пути от профиля к туфлям мой взгляд зацепился за незнакомый мне значок на лацкане пиджака. Это мог быть и какой-то иностранный орден.
Я пытался найти Дмитрия, но не смог. Вокруг были другие люди - со своими собственными, настоящими или выдуманными, историями. Ведь, в конце концов, это же, наверное, был только тезка придуманного Верновым берсерка…
Нужно провести расследование. Или не нужно?
Через месяц я получил письмо от полковника Вернова. Он сообщал, что нашел для своего "рассказа в документах" новую концовку, и интересовался моим мнением.
Письмо Дмитрия Соймонова полковнику Вернову:
"…Дорогой друг! Сегодня я счастлив, хотя полщеки у меня в пластыре, под глазом синяк, а от полноценных 15 суток в милиции меня спасла только заведомо негеройская внешность. Поздравьте меня: я подрался. Было из-за чего. Меня били, я бил, и никто от моих ударов не падал, обошлось безо всякого берсеркерства. Поздравьте меня: впервые в жизни я был храбрым…"
Вот каким он был, этот документ в кавычках. Или без кавычек? Как, все-таки, быть с расследованием?
Золото Ньютона
Пешка, дошедшая до восьмой горизонтали, превращается в фигуру.
(Правило шахматной игры)
Глава I. Скучный день
- Здравствуйте. Меня зовут Рюрик Андреевич, - сказал я, пожимая плотную теплую ладонь. Мы вышли в редакционный холл, чтобы не мешать моим соседям по кабинету. В холле этим поздним зимним утром было еще полутемно, я зажег свет и вгляделся в посетителя. Солидный, приглаженный, полный, но не толстый, модно одетый, но без намека на желание обогнать моду, хмурый, но чуть-чуть, уж никак не мрачный. И портфель был весь в хозяина - объемистый, но не настолько, чтобы показаться кому-то чересчур большим.
- Понимаете… Видите ли… Я не очень умею говорить. Я нашел путь… к закону, закону… по которому делаются открытия. Я нашел гомологичные ряды открытий. Однородные то есть.
Я успокоился. Это было уже типично, ошибки быть не могло.
- Простите, кто вы по профессии, уважаемый товарищ?
- Учитель… учитель рисования.
Все было ясно. Требовалось только решить, что в данном случае будет гуманнее - потратить полчаса, пытаясь разъяснить человеку его заблуждения, доводя его до белого каления, ярости, истерики и бог знает чего еще; или спровадить под чисто формальными предлогами. Последнее сэкономит и время и нервы. Во всяком случае, мне. А он все равно обречен. Вон как глаза-то горят.
- С открытием - это не к нам, - сказал я. - К нам только с популяризацией открытий. А первый рассказ об открытии должен быть в журнале научном. Иначе к открытию отнесутся несерьезно. Есть же "Вестник Академии наук", "Вопросы философии". Там вас и поймут лучше. И статью там можно напечатать солидную, не то что у нас. Гонорар там, правда, меньше…
- Да я ведь… ей-богу… не ради гонорара! - он поднял ко мне свое порозовевшее лицо. - Я о гонораре и не думаю.
- И напрасно, - раздался серьезный голос Гришки Строганова. Он стоял у входа в холл, тщательно обминая сигарету, казавшуюся крошечной в его могучих пальцах. - Пушкин вот о нем думал… И Достоевский тоже, - добавил он после паузы. - А уж Гоголь и Гейне… - Гриша не договорил, сам себе заткнув рот сигаретой.
На несколько секунд я получил свободу слова и обрушил на посетителя добавочную груду громких имен.
- Но это же все писатели, - прохрипел учитель, уже полузадавленный. - А ученые…
- Хе-хе, дорогой товарищ, - Гришка наконец разжег сигарету и снова получил возможность говорить. - Белл, создатель телефона, судился из-за денег, Эдисон…
- Они изобретатели!
- Ньютон. Гаусс, Менделеев, Якоби, - имена пулеметной дробью сыпались из Тришкиного рта.
Учитель вздохнул, извинился, кое-как открыл свой портфель, путаясь в ремешках и замочках, засунул в него приготовленную было рукопись, закрыл его, - по-моему, только на правый замочек - попрощался и побрел к двери, нелепо отставив чуть назад руку с тяжелым перекошенным портфелем.
Я не знаю соответствующей статистики - не вел, но в этот день норма графоманьих визитов была явно перевыполнена.
Целая бригада телепатов и ясновидцев полчаса окружала мой столик (в холл я на этот раз не вышел, так как в кабинете мог хотя бы время от времени напоминать, что мы мешаем соседям). Они предлагали мне поехать посмотреть какой-то невероятный фильм, хотели познакомить с девушкой, творящей чудеса, и стариком, излечивающим все болезни наложением рук. И я должен был вежливо объяснять, что таких фильмов уже видел немало и все они не доказательны, что с невероятной этой девушкой я беседовал и в большой лаборатории, и в камере предварительного заключения (она была сверх всего мошенницей в точном смысле, который придает этому слову уголовный кодекс), что старика я знаю, и он действительно излечивает головную и зубную боль, но до туберкулеза и рака пока не добрался.
- Фома неверующий! - взвился самый упрямый из ясновидцев. - Ну а если я вот сейчас, вот здесь, прочту ваши мысли, тогда поверите?
Ответил ему - сзади, и это был именно удар в спину - Гриша:
- Да прочти вы его мысли, вы бы уже давно побежали жаловаться главному редактору.
Телепаты исчезли с такой стремительностью, как будто они срочно освоили технику нуль-транспортировки.
Я свободно вздохнул, осторожно потянулся и полез в стол за собственной рукописью. Превращать людей и вещи в слова - моя профессия, больше того, мое единственное умение. Надо писать…
Да где там писать! Очевидец приземления летающей тарелки жаждал поделиться со мною - и читателями - своими богатыми впечатлениями.
Потом явился создатель гипотезы о полости внутри солнца, за ним - автор вечного двигателя новой системы (система оказалась старой, проверенной).
В промежутках я обсуждал с авторами (настоящими авторами) проблемы будущего облика людей, догадки древних индийских ученых об эволюции, возможность того, что у нашей Вселенной обнаружатся четкие границы…
Гриша вскрыл пришедшую в редакцию посылку и долго демонстрировал всем желающим стержень, на вид явно металлический, с тусклым свинцовым блеском. Стержень торчал из куска углистого сланца и согласно письму шахтера был им найден в полукилометре от поверхности земли.
Чуть позже Гриша долго объяснял пожилому человеку - явно графоману, - что его статью надо переделать, сейчас она попросту неверна.
- Молодой человек, статья написана на тему моей докторской диссертации.
- Я не ВАК, не надо со мной спорить, - ответил Гриша.
И снова - люди, люди, люди. Один с предложением, как сделать из дурака - гения. Опять - летающие тарелки, фантастические рассказы…
Мне стало вдруг скучно. Впервые в жизни. Мне бывало тяжело, грустно, тоскливо, плохо, печально… Скучно не бывало. В портфеле всегда лежали (и сегодня тоже) недочитанная книга и недописанная статья. В клубе ждал партнер по шахматам, у часов - девушка, в Манеже - выставка. Я не ходил, а бегал, втискивался в троллейбусы, останавливал такси и вскакивал на ходу в попутные грузовики.
Ритм и темп не изменились. А скучно стало. Что с этим делать? Для борьбы с плохим настроением можно перечитать Ильфа и Петрова, сходить на Юрия Никулина или - есть у меня свой собственный способ - заново подсчитать, в скольких газетах и журналах я успел напечататься за свою жизнь. Посмотришь на листок с тремя десятками названий - и как-то меньше оснований думать, что ты бездарность, лодырь или неудачник. Но когда скучно, это не поможет… А что поможет? Скука - почти по Горькому - не мать, но женщина. Значит, от нее можно убежать. Уехать! Выйти из милой сердцу, но все же рутины. Главный на месте? Отлично!
- Пошлите меня в командировку. Пожалуйста!
- Куда же вы хотите, Рюрик Андреевич?
- Куда угодно!
- Прекрасно. Тогда, - редактор взял со стола лист бумаги, мгновенным движением свернул его в трубку и ткнул, точно школьной указкой, в карту. - Вот здесь, в химическом НИИ, кое-что интересное сделали. Валяйте, проветритесь дней на десять. Да и другое там посмотрите, поищите материал. Не забудьте только, двадцатого у нас редколлегия. Это через десять дней. Не опаздывать! - И он назидательно, как школьный учитель, поднял вверх палец. - А как дома дела? - И его лицо приобрело привычно-отеческое выражение. Он знал, что хороший администратор обязан помнить, насколько зависит работоспособность его сотрудников от их настроения, а настроение… и т. д. И за свои сорок лет руководящего стажа научился искренне интересоваться ответом на сакраментальный вопрос "как дела?"
И я искренне сказал:
- Спасибо, неплохо.
- Вот и отлично.
Утро. Такси. Влажно-синяя лента мостовой в белом бордюре еще не затоптанных к этому часу тротуаров. До аэродрома далеко, а часы наступили боевые, и белый цвет ночного снежка стремительно переходит в пегий. Будь природа художником, она бы сердилась: какой тон портят!
Аэропорт был… да что там рассказывать! В общем, самолет, как говорится, взял курс на юг.
Глава II. В командировке
Стоял январь. И местные красавицы ходили в ослепительно белых синтетических шубках, только что снова вошедших в моду. А средняя температура местного января составляла тогда плюс двадцать по Цельсию, и я не выходил без пиджака лишь для того, чтобы не выделяться среди мужчин в темных костюмах, свитерах и коротких плащах.
Институты, завод, наконец, древлехранилище - журналисту интересно все.
Книги в коже и бархате, в парче и меди, в бронзе и серебре. Но драгоценная старинная парча меркла перед тем, что она в себе заключала. Плавная вязь арабских букв, угловатые паучки знаков армянской азбуки, бесконечно изысканные линии персидского письма…
Рукопись, которую положил передо мной профессор, ничем не радовала глаз. Не было здесь ни скульптурной красоты переплета, ни благородной желтизны проживавшего века пергамента. Серая бумага, небрежно вшитая в дешевую ткань. А набегавшие друг на друга строчки… Ей-богу, все плохие почерки похожи друг на друга, на каком бы языке ими ни писали.
- Что? - спросил я, напрасно пытаясь скрыть некоторое пренебрежение. - Это и есть чудо?
Профессор улыбнулся мне. И тени насмешки не было в это улыбке, но я на секунду снова почувствовал себя в первом школьном дне, который я помню, дне, когда я сказал учительнице, что "р" - гласная, ведь звук "р-р-р" можно тянуть сколько хочешь. Учительница тогда тоже улыбнулась. Я забыл все свои двойки и пятерки, а улыбку помню.
Старик улыбнулся мне и начал читать рукопись, держа ее в вытянутой руке. Он изо всех сил тянул руку, угождая своим дальнозорким глазам.
Читал он по-русски, изредка задерживаясь, чтобы подыскать нужное слово на понятном мне языке. И в подземелье, столько лет бывшем хранилищем книг, совсем не странно звучали перенесенные через два почти века слова.
"Я, Амирак из Тоты под Ганджей, сын Левона, по прозвищу Альтотас, знаток языков живых и мертвых, мудрый мудростью прошлого и счастливый милостью будущего, учитель и ученик в алхимии и алфизике, записал историю ранних дней жизни своей, дабы сохранилась для мира истина. Я, Амирак из Тоты под Ганджей, по прозвищу Альтотас, сын Левона, пишу эту историю на склоне дней своих у бездны, дна которой живые не ведают, готовый к приходу разлучительницы друзей и разрушительницы собраний. В разных странах был я, и много народов знал я, и много людей видел, но лишь о двоих из этих людей хочу поведать читателю, жаждущему познания.
Одного из них я учил своей мудрости. Другому же не нужна была моя нынешняя мудрость, ибо перед его мудростью ничтожна она, да и не было ее тогда, когда мы встретились. Его я учил языкам. Армянскому, персидскому, арабскому. Учил его, потому что я их знал, а он нет. Зато было мне дано судьбою узреть краешек плаща его мудрости. Небо слушалось его законов, и грома служили ему. И не устаю я плакать о том, что не познал всю эту высокую мудрость. Но никто не знал о ней больше меня или хотя бы столько, сколько я. Иначе не герцоги, как это было, и графы, как случилось, а короли и императоры несли бы его гроб к разверстой могиле…"
Профессор читал.
И сквозь страницы рукописи проступал облик оставившего ее человека, много видевшего, много знавшего, любителя порою прихвастнуть в цветистом восточном стиле. В длинных периодах его фраз мелькали названия городов, женские имена, титулы, звания, прозвища людей, знакомством с которыми он гордился. Он долго приступал к рассказу о человеке, озарившем его жизнь, отвлекаясь для описания обстоятельств, имевших весьма отдаленное отношение к основной теме, то и дело сбиваясь на ворчливые воспоминания о "втором гении своей жизни".
Но то, что этот "второй гений" всю жизнь пытался сделать, первый, судя по записям в тетради, сделал.
"…И он позвал меня к себе, и, когда я вошел, запер двери, и задвинул ставнями окна, и зажег много свечей, и в свете их я увидел на столе большую реторту с желтым камнем внутри.
- У меня не поднимается рука, - сказал хозяин, - ударь сам по реторте молотком, юноша!
Он неправильно расставлял ударения и слишком кратко произносил гласные, но все слова были понятны, и я ощутил гордость, ибо я научил этого человека арабскому; и я взял молоток, и реторта распалась на осколки, и он велел мне взять камень, и увидел я, что камень тот тяжел необычайно, и дал он мне кислоту, и убедился я, что золотым был этот камень. Два фунта и шесть унций золота было в нем!
Через много лет я рассказал об этом чуде второму гению своей жизни, и тот хотел повторить чудо, но не мог, и стал применять другие свои знания, чтобы добыть иное золото… Когда уже мы расстались, дошел до меня слух, что постиг и он тайну философского камня, но посейчас не верю я этому слуху.