- Спасибо, добрый молодец! Хвалю! - изрек Серафим. Но добрый молодец не отозвался. Серафиму вдруг очень захотелось поглядеть на какое-нибудь живое существо. Ну, с людьми и даже с тенью своей он разлучен, ведь здесь Храм Одиночества. Но хоть бы пса какого-нибудь повидать или кота. Или какую-нибудь местную живую тварь узреть… Он припомнил завывания здешних, неведомых ему зверей, и теперь ему показалось, что не так уж злобно они выли. Вот бы поглазеть, какие они из себя. Разве любопытство - грех?
Если ты не любопытен -
Оставайся в дураках;
Ты не сделаешь открытий,
Не прославишься в веках!
Прямо из библиотеки Серафим направился в столовую. Поужинав, он заказал стакан лимонада, потом еще стакан.
- Дружище, а нет ли чего покрепче? - обратился он к официанту-заботнику. - Понимаешь, я не алкаш, но надо же отметить свой первый день пребывания на Фемиде.
Но ответа не последовало, а когда мой приятель фамильярно тронул ладонью плечо заботника, то сразу же отдернул руку: ему показалось, что он прикоснулся к льдине.
18. СНЫ НЕЗЕМНЫЕ
Вернувшись в свою келью-камеру, Серафим взглянул на ручные часики. На них было одиннадцать - значит, пора спать, начинается его первая (условная) ночь на Фемиде. Мой герой разделся, совершил вечернее омовение и принялся ходить по келье взад-вперед. Он о чем-то думал, но сам не знал о чем - так бывает. И вдруг мысли его уточнились. Подойдя к ночному столику, Серафим взял лежавший там топор и спрятал его под подушку. Он может пригодиться, его надо беречь!
Ты за добро плати добром,
Но все ж, на всякий случай,
Не расставайся с топором,
Ведь жизнь - как лес дремучий.
Серафим разлегся в постели, накрылся мягким одеялом. Подушка была большая, пышная, топор почти не ощущался. "Живу прямо как интурист", - подумал мой приятель и машинально протянул руку к стене, ища выключатель. Потом вспомнил, что потолки и стены светятся тут круглосуточно, никаких выключателей нет. "Ладно уж, усну и при свете", - примирительно прошептал он. И уснул. Уснул - и вдруг проснулся. Его ужалила мысль: а вдруг часы остановились?! Однако тревога оказалась ложной, часики были в полном порядке. И он снова уснул. И тут ему приснился сон.
Морозным зимним утром идет Серафим по Среднему проспекту Васильевского острова. Вот и станция метро на углу Седьмой линии. Опустив пятачок, друг мой становится на эскалатор и плавно движется вниз, вместе с вереницей одетых по-зимнему людей. Перед ним стоит мужчина в престижной дубленке, и какое-то время Серафим размышляет, сколько этот тип за нее уплатил. Затем поворачивает голову, чтобы поглазеть на встречный людской поток. И видит: навстречу ему движется Настя. Она улыбается ему улыбкой No 21 ("Радость неожиданной встречи") - и плавно проплывает мимо. Но почему она одета не по сезону, почему на ней летняя блузка с короткими рукавами?! И тут Серафим обнаруживает, что в этом встречном потоке все одеты по-летнему, некоторые даже в майках. Спустившись вниз, он идет не на платформу, а вдавливается в толпу летних пассажиров и поднимается на эскалаторе вверх. Ему нужно нагнать Настю, пусть она объяснит ему, что это за чепуха такая происходит…
Он опять на Среднем проспекте. Но Насти не видать. И вообще ни единой живой души не видно. И трамвай "шестерка" стоит на остановке без пассажиров и без вожатого. А в городелетний полдень. Что такое творится? Или он, Серафим, с ума сошел? Паническим шагом направляется он к дому своего детства. Взбежав по лестнице, звонит в квартиру родителей. Ни ответа ни привета. Он - опять на улице. Ходит по безмолвным проспектам и линиям, заглядывает в окна первых этажей - нигде ни души. И никаких следов какой либо катастрофы или эпидемии, никакой разрухи. Тротуары подметены, на газонах - цветы, стекла окон чисто вымыты. Полный порядок - и только людей нет.
…Все магазины открыты. Серафим входит в гастроном на Большом проспекте. Есть колбаса по два двадцать и по два девяносто. В кондитерском отделе прямо на прилавке - дефицитный индийский чай по 95 коп. И ни покупателей, ни продавцов, ни кассирши. Забирай что хошь - и айда вон. Серафим берет пачку чая, вертит ее в руках, потом кладет обратно и торопливо покидает магазин, гордясь, что не стал вором.
На улице его охватывает такая тоска по людям, что он решает посетить Смоленское кладбище. Ибо все живые - неведомо где, а мертвые прочно спят на своих местах. Они, мертвые, сейчас более реальны, нежели все те, которые исчезли из города неведомо куда. И вот мой приятель уже на Камской улице. Под каменной аркой, ведущей на кладбище, натянут стальной трос; на нем висит дощечка с надписью: "Закрыто на переучет". Преодолев страх перед недозволенным, Серафим подныривает под трос - и вот он на кладбище. Здесь что-то происходит. Перекладины крестов ритмично поднимаются и опускаются, будто на зарядке. Замшелый каменный ангел пошевеливает крыльями. Среди старых надгробий вырыта свежая могила; возле нее стоят четыре заботника с лопатами. Как они попали сюда с Фемиды?!
- Захотели - прилетели! - угадав мысли Серафима, хором отвечают заботники. - Экзаменовать тебя будем. А ну, назови строгие слова на букву "А", применяя их к себе!
- Я алкаш, алиментщик, альфонс, анонимщик… Все.
- Не густо. Теперь - на "Б".
- Я блатмейстер, башибузук, буквоед, байбак, барышник, браконьер, бузотер, богохульник, барахольщик, бумагомаратель, бандит, балда, бестия, бракодел, бездельник, борзописец…
- Теперь - на "В"!
- Я - выпивоха, вероотступник, вышибала, ворчун, взяточник, взломщик, враль… Кажется, все.
- Нет, не все! - металлическим хором произносят заботники. - Ты не сказал, что ты - ворюга!..
И тут один из заботников подходит к Серафиму и вынимает у него из кармана пачку индийского чая.
- Этого не может быть! - кричит Серафим. - Я не брал!
- Нет, брал! За воровство ты осужден на десятую степень одиночества!
Далее происходит нечто страшное.
Он очнулся в темноте,
В тесноте, в могиле.
Слышит он: уходят те,
Что его зарыли…
Серафим проснулся от своего истошного, надрывного крика. А быть может, и из-за того, что ощутил чье-то холодное прикосновение. Возле его кровати стоял заботник белого медицинского цвета. Одни его металлическая ладонь лежала на лбу моего героя, а в другой он держал стопочку с прозрачной жидкостью.
- Что со мной? - спросил его Серафим.
Но механический врач молчал. Серафим догадался, что в стопочке - лекарство. Он выпил его. Заботник беззвучно удалился из камеры. Лекарство оказалось снотворным, успокаивающим. Вскоре Серафим уснул. Но перед этим у него возникла догадка, что заботники с помощью какой-то потайной техники видят все, что ему снится. Ну и пусть видят, сучьи дети! Они могут прерывать его сон, это в их сволочной власти - но диктовать ему сновиденья, вмешиваться в их содержание они не могут! И никто во всей Вселенной не Может! Даже в самой лютой тюрьме сны человека не подвластны воле тюремщиков. Сон - высшая форма человеческой свободы. К сожалению, не все люди видят свои сны с должной четкостью и ясностью и потому забывают их в минуту пробуждения. Но, быть может, уже родился гений, который сконструирует специальную подушку, снабженную неким мудрым, еще неведомым нам прибором. Эта спецподушка, нисколько не влияя на тематику и смысл сновидений, поможет людям видеть свои сны отчетливее, объемнее, красочнее - и отлично запоминать их. Жизнь землян станет богаче, интереснее, многообразнее.
…Однако всенародное спанье на спецподушках вызовет и некоторые отрицательные явления. На производстве и в учреждениях сослуживцы будут непрерывно толковать о своих сновидениях, в результате чего снизится производительность труда. У очень многих людей возникнет потребность излагать свой сны письменно, из-за чего катастрофически возрастет количество писателей; для редакторов настанут трудные времена. А кино сойдет на нет, кинозалы опустеют. Зачем человеку кино, если каждый спящий - сам себе кинотеатр.
19. ПОИСКИ ВЫХОДА
Серафим проснулся, принял душ, спустился в столовую, позавтракал. Потом принялся бродить по коридорам) заглядывая то в одну, то в другую камеру. И тут он позавидовал земным уголовникам. Ведь ежели земной преступник сидит в одиночке, то он все-таки знает, что в тюрьме он не один, что в соседней камере кто-то тоже отбывает свой срок.
А вот если посадить такого субъекта в камеру, из которой он волен выходить и шляться по всей тюряге, а в тюряге-то, кроме него, - ни души! - вот тут-то он взвоет. Тут он завопит: "Это незаконно! Это - сверхвысшая мера наказания! Это - казнь одиночеством!"
Серафим вернулся в свою келью-камеру. И здесь - тот же ровный свет… Ему вспомнилось, что в детстве он боялся темноты. А теперь ему нужна темнота. Во мраке он мог бы представить себе, что он здесь не один, что рядом есть кто-то. Пусть - плохой человек, пусть зверь, но кто-то живой… Но ведь вне Храма Одиночества живут живые звери! Вот бы посмотреть на них, послушать их завывания! Хорошо бы хоть маленькое отверстие продолбить в этой сплошной стене!.. Он кинулся к кровати, извлек из-под подушки топор, подошел к стене - и изо всех сил долбанул по ней обухом. Топор беззвучно отскочил от облицовки, не оставив на ней никакого следа.
Серафим походил по камере взад-вперед, потом вспомнил, что в Храме Одиночества есть энергоблок, запретное помещение, через которое в древности некоторые заключенные осуществляли свои погибельные побеги: ведь все беглецы были съедены зверями. А все-таки надо разведать, что это за энергоблок…
Мой приятель спустился в первый этаж и остановился перед дверью, на которой были изображены две скрещенные руки - знак запрета. Но замка у двери не имелось. Ведь соотечественники Юрика вообще не знают ни замков, ни запоров, об этом Юрик не раз говорил. У них ни склады, ни жилища не запираются; только в уборных и ванных комнатах есть задвижки, чтобы можно было запереться изнутри. В будущем и на Земле так будет.
Не станет воров и рвачей,
Все будет в избытке, в излишке;
Не будет замков и ключей,
И только в уборных - задвижки.
…Серафим в раздумье стоял у запретной двери, а тем временем руки, изображенные на ней, из белых сделались розовыми, и на пальцах проступили алые капельки. То было явное предупреждение об опасности, и мой приятель отошел от двери и побрел по коридору. Но потом вдруг остановился, героически топнул ногой и строевым шагом двинулся обратно. В мозгу его возникло четверостишие:
Все выигрывает храбрый,
Все проигрывает трус -
Так хватай судьбу за жабры,
Восходи на свой Эльбрус!
Он распахнул дверь - и очутился в просторном тамбуре, из которого открывался вид на длинный зал, заполненный загадочными шарообразными емкостями и большими металлическими ящиками; на поверхности их шевелились радужные пятна и полосы. Возле каких-то необъяснимых предметов и вращающихся экранов стояли голубоватые заботники. Серафим направился в зал - и тут в стене тамбура распахнулись желтые створки, и из ниши вышел черный заботник. Раскинув металлические руки, он преградил путь моему приятелю, и тот поспешно ретировался.
Вернувшись в свою келью, Серафим вспомнил: в конце зала он приметил винтовую лестницу; она штопором ввинчивалась в потолок, она вела куда-то вверх из зала. Не по ней ли совершали побеги заключенные?
20. ДВЕНАДЦАТЫЕ СУТКИ
Шли двенадцатые сутки пребывания Серафима на Фемиде. Ни одной мудрой мысли не пришло ему в голову за это время. Голова была наполнена страхом и ожиданием чего-то. А по ночам мозг принимался за работу и выдавал ему сны. Той ночью моему приятелю приснилось, будто он в XXV веке.
- Вставай, Фим, уже семьдесят минут тридцать второго! - громко произнесла Настя. Спрыгнув на пол с третьего яруса нар, он улыбнулся супруге и, получив в ответ улыбку No 14 ("Радость пробуждения"), стал делать зарядку. Летнее солнце озаряло девятиметровую квартиру-комнату. На обеденно-письменном столе красовались куски нарезанного Настей зеленоватого хлеба, испеченного из тростниковой муки. Пахло жареными водорослями и котлетами из прессованного планктона. В левом углу кварткомнаты возвышалось многоцелевое сооружение, включающее в себя телевизор, унитаз, стиральную машину, прибор для самогипноза и еще несколько полезных приспособлений. Татка, в оранжевой школьной форме, сидела на нижнем ярусе нар и читала вслух из учебника: "Коровы гуляли по полям и специализировались на производстве так называемых молочных продуктов, которые употреблялись людьми. Коровы мужского рода назывались быками и от производства пищепродуктов воздерживались, но охотно принимали участие в спортивных соревнованиях, именуемых корридами…"
- Детка, хватит зубрить! В школу пора! - молвила Настя, и лицо ее озарилось улыбкой No 34 ("Радость материнства"). Татка взяла с полки свой парашют, закрепила его на себе и с портфельчиком в руке вышла на балкон, у которого не было перил. Девочка улыбнулась родителям - и сиганула с балкона вниз головой. Все, живущие выше сотого этажа, для выхода на улицу обязаны пользоваться не лифтами, а парашютами. Позавтракав, Серафим подошел к балконной двери. С высоты трехсот сорокового этажа открывался вид на бухту, где на вечном приколе стояли ряды жилых кораблей. Дальше виднелось море. По нему плыл кораблик - сеятель водорослей. Кормильцами людей стали моря и океаны, ведь на Земле теперь обитало 110 миллиардов человек. Они сеяли водяные растения и питались ими. А суша была сплошь, застроена, кормить их теперь она не могла. И зверей - тоже. Кое-какие животные остались в зоопарках и цирках, но большинство вымерло.
- Фим, прогуляйся перед работой, - распорядилась Настя. Серафим покинул кварткомнату и очутился в длинном коридоре, куда выходили двери трехсот таких же квартир. Здесь прогуливалось много народу; на улицу идти смысла не было. Серафим знал, что большинство его однокоридорников вообще не выходят из дома, благо в нижних этажах есть магазины. И еще он знал, что теперь никто не путешествует, ибо это неинтересно: на всей планете - дома, дома, дома… Вскоре к моему приятелю подошел журналист, жилец соседней квартиры. Лик его сиял.
- Сераф, представь себе, за мою статью "Поспорим с Мальтусом!" редактор премировал меня десятью сутками одиночного заключения со строгой изоляцией! Завтра шагаю в тюрьму!.. Как странно, что когда-то в одиночки сажали не за заслуги, а за преступления. Ведь единственное место, где можно отдохнуть от многолюдства, - это тюремная камера.
- А у меня - сплошные неприятности, - пожаловался Серафим журналисту. - Учащего завлаба теща на днях померла, так что жилплощадь на три метра увеличилась, а я забыл поздравить его. И теперь по всему ИРОДу пошел слушок, будто я - хам отпетый.
- Сераф, но ведь это и в самом деле хамство - не поздравить человека с таким событием. Когда у нашего редактора дед скончался, мы на первой полосе поздравиловку жирным шрифтом тиснули. Коллективно сочинили, с чувством: "Дорогой друг, группа товарищей радуется вместе с вами и желает вам дальнейших событий, способствующих освобождению новых метров жилплощади!" Он очень растроган был. Однако пора было приступать к делу. Как правило, земляне на работу теперь не ходили и не ездили. Они трудились, не выходя из своих жилищ, сидя у сверхточных пространственных манипуляторов и изобразительно-переговорных устройств. И вот мой приятель вернулся в свою кварткомнату, сел на стул возле стенного манипулятора, нажал на нужные кнопки. На экране перед ним возник рабочий зал ИРОДа. В центре его живьем восседал за своим письменным столом директор, а по стенам светились индивидуальные экраны. На них уже присутствовали объемные изображения многих сослуживцев. На крайнем слева четко вырисовывалась фигура Главсплетни. На шестом справа Серафим увидел себя.
- Герострат Иудович, сообщаю вам, что я явился на службу! - доложил он с экрана директору.
- Учел! - суховато отозвался тот. - Напомните основные данные проекта, разрабатываемого в вашей секции.
- Синтетический театр! - начал Серафим. - Никаких лож, никаких галерок, сплошной партер - полная демократия! По трем сторонам зала - три сценические площадки, перед двумя из них - оркестровые ямы. На четвертой стороне зала - цирковая арена. Вы занимаете свое вращающееся кресло. Впереди развертывается действие пьесы, справа - балет, слева - опера, позади вас - цирковая программа. Зрители вправе избрать что-либо одно, а при желании могут нажатием кнопки придать креслам непрерывное вращательное движение. Перед взором и слухом будут плавно сменяться декорации и ситуации, будут возникать драматические актеры, оперные певцы и певицы, танцующие балерины, дрессированные слоны и медведи. Какая яркая смена впечатлений! Кроме того…
- Кроме того, товарищ Пятизайцев, вам надо поднять свой моральный уровень, - прервал Серафима директор. - Всему ИРОДу известно, что вы боитесь высоты и для выхода из дома пользуетесь не парашютом, а лифтом, и тем самым незаконно расходуете электроэнергию. И весь ИРОД возмущен вашей внебрачной связью с престарелой дрессировщицей тигров, которая тайно подкармливает вас пайком, выделяемым для зверей.
- Гнусная дезинформация! Это все Главсплетня набрехала! - возопил Серафим - и проснулся. Наклонясь над его изголовьем, стоял белый заботник с подносиком, на котором поблескивала стопочка с медицинской жидкостью. Мой приятель принял успокоительное лекарство и уснул. Проснувшись утром, он припомнил недавнее сновидение и пришел к выводу, что хитрюга-мозг хотел утешить его, показать ему, Серафиму, нечто такое, что вроде бы пострашнее одиночества. "Но нет, одиночество - страшнее всего", - решил мой приятель. И эта явь, этот Храм - страшнее самых ужасных сновидений.
21. ПОДКИДЫШ No 2
В следующую ночь Серафиму приснился сон, опять длинный и обстоятельный. Но в нем не было ни одного человека и вообще ни одного живого существа - только голые скалы, пустынные солончаки, непонятные машины, загадочные самодвижущиеся автоматы… Мой приятель проснулся задолго до (условного) утра и долго не мог уснуть, охваченный страхом и тоской.
В дебрях одиночества
Он проводит ночь;
Умирать не хочется,
Но и жить - невмочь.
Серафиму стало ясно, что минувшей ночью медик-заботник включил в свое успокоительное лекарство какой-то ингредиент, воспрещающий мозгу видеть во сне все живое. Чтобы успокоить читателей, скажу, что действие этого ингредиента не было продолжительным. Но тогда, после того безлюдного сна, приятель мой был прямо-таки в отчаянье. Ну разве мог он предвидеть, что на этой окаянной Фемиде он даже в снах будет одинок?! Он клял себя за то, что по собственной дурацкой воле обрек себя на эту пытку одиночеством. Он - межпланетный подкидыш No 2, несчастный подкидыш. Юрик - тот подкидыш счастливый, его подкинули к живым добрым людям. А он, Серафим, сам зашвырнул себя в это космическое безлюдье. Зашвырнул из страха показаться трусом, каковым он является на самом деле…
Теперь с какой-то детской нежностью вспоминал он Землю-матушку, которая так далека от него нынче. Все земное казалось ему прекрасным, все люди добрыми. Повстречайся ему здесь сама Главсплетня, он бы расцеловал ее и сказал бы ей: