- Странный мир! Собаки носят фраки… - с завыванием проскандировал Левка, подражая манере чтения некоторых поэтов.
Женя, запомнивший волну, которую вчера принимал, настроил на нее телевизор.
Экран мгновенно осветился. Лева, затаив дыхание, дрожал в предвкушении чего-то необыкновенного. Из разрозненных темных пятен постепенно складывалась прыгающая картинка.
Смотреть, как Женя нестерпимо медленно крутит ручки, Лева просто не мог. Страшно хотелось поскорее остановить бегающие полосы и смыть туман с непонятного изображения.
- Оставь! - рассердился Митяй, когда нетерпеливый Лева протянул руку к телевизору.
На экране появляется довольно четкая картина. Ночное пустынное поле. Какие-то звери с остроконечными головами, безносые и безротые, с черными провалами глаз, безмолвно двигаются на зрителя, держа в щупальцах горящие факелы. Звери идут шеренгами, поддерживая точное равнение; в этой неслышной их поступи чувствуются тайная злоба и трусость. Они оглядываются, будто за ними кто-то идет по пятам. Смотрят с экрана пустыми дырами, как глазницами черепов. Остроконечные головы покачиваются в такт шагам.
Звери удаляются и тащат за собой на веревке черную бесформенную массу, чем-то напоминающую человеческую фигуру. Голова подпрыгивает на камнях.
Лева закрыл глаза от неясного страха и отвращения. Никогда он не был трусом, но он попросту не мог вынести этого дикого, гадкого зрелища. Достаточно он начитался всяких вымыслов о жизни на разных планетах. Романисты придумывали фантастических марсиан с огромными головами и щупальцами, глазастых морлоков - ночных диковинных существ, питающихся кровью своих собратьев. Со страниц таких книг смотрели на Леву гигантские пауки с острыми клювами, летучие мыши с грустными человеческими глазами, прозрачностуденистые жители Сатурна и летающие ящеры - мыслящие хозяева Венеры. Всех их досужие выдумщики наделили звериными инстинктами и скверным характером, оставляя только за человеком гуманность, простодушие, любовь ко всему живому и справедливости.
Немудрено, что Усиков с самого раннего детства представлял себе каких-нибудь марсиан отвратительными, злыми существами с характером гиены. Не потому ли чудовищная картина на экране телевизора заставила Леву серьезно задуматься над шуточным предположением Жени, будто он принимал ее с другой планеты, тем более, что, рассуждая теоретически, такой прием вполне возможен?
Экран потускнел, и сколько Женя ни настраивался, изображение не появлялось.
- Межпланетное телевидение, - сказал он, щелкая выключателем. - Интересно, кем оно организовано - псами или остроголовыми?
Сказано это было с небрежной усмешкой, так как, невзирая на теоретические обоснования, сделанные им еще в прошлый раз, трезвый голос рассудка все же не допускал столь фантастической мысли, как существование телецентров на других планетах.
- До сих пор не могу прийти в себя… - пробормотал Лева, стирая пудру с потного лица. - Если бы я не верил в технику, то подумал бы, что это сон, мистификация.
Митяй усмехнулся его детской наивности:
- Ничего особенного. Земная передача.
- Ты с ума сошел! - рассердился Лева, ударив себя кулаком по колену. - Человек не может дать такой власти ни собакам, ни зверям. Да и нет таких зверей на земле. Человекообразные-остроголовые… Может, встречались в… этой самой, ну, как ее?.. мезозойской эре? - Он в задумчивости потер лоб. - Нет, не припоминаю. Вероятно, профессор знает.
- Глупо спрашивать, - сказал Митяй, испугавшись, что Левка сейчас же побежит к Набатникову. - Не вздумай ему рассказывать - стыда не оберешься!
Лева смешно вытаращил глаза:
- Но почему же?
- А потому! - оборвал его Митяй. - Нечего к серьезному человеку с ерундой лезть. Ведь это бред собачий, причем в буквальном смысле.
- Ты же ему свои чертежи показывал? - не удержавшись, съязвил Лева.
- Спасибо за сравнение! - вежливо поклонился Митяй.
- Прости, больше не буду! - Лева боялся, что снова возникнет ссора. - Шуток не понимаешь…
- Нет, твоего остроумия.
- Довольно болтать! - поморщившись, сказал Журавлихин. - Устал я от ваших пререканий. Идите на палубу. Скоро большая пристань.
- Идем вместе, Женечка, - лисой подкатился к нему Лева. - Вечер теплый, закутаем тебя. Надо же воздухом подышать.
- Ладно, идемте. Уговорили.
- Ты бы хоть напудрился, - заметил Митяй, рассматривая малиновое лицо Левки. - Да нет, пожалуй, ничего. Подумают - загорел, кожа слезает.
Лева зашел в свою каюту и там, двигаясь перед зеркалом взад и вперед, примерял кепку Митяя, рассчитывая найти такое положение под лампой, где бы тень от козырька закрывала все лицо. Он помнил, что на палубе горели верхние матовые плафоны.
Свежий ветер гулял по палубе. Женю с накинутым на плечи одеялом Митяй повел с подветренной стороны. Придерживая кепку, Лева шел рядом.
Профессора они нашли на скамье неподалеку от кормы.
- Наконец-то! - обрадовался он. - А я жду, волнуюсь, как мальчишка… Были передачи?
- Да, - ответил Женя. - Ничего они не могли подсказать. Но почему же вы не зашли?
- Не имею права. Серьезным испытаниям мешать нельзя. - Набатников отечески улыбнулся. - Садитесь, ребятки, - сказал он, похлопывая руками по скамейке. - Проведем небольшую научную конференцию.
После того как были разрешены некоторые технические вопросы, профессор поинтересовался, что ребята увидели на экране.
Женя прежде всего вспомнил старика, который едет на новое место работы. Неугомонный человек!
- Есть у кого поучиться, - сказал Набатников. - Много я видел стариков. Как правило, работают здорово.
Женю почему-то задело это замечание, Митяя тоже. Усмехнувшись в кулак - ладно, мол, поучимся, можно и не повторять лишний раз, - он промолчал, а Женя попробовал возразить:
- Опять отцы и дети? Ясно, мы должны учиться у вас. Но разве мало сделала советская молодежь? Есть достойные примеры.
Набатников положил руку ему на плечо:
- Во-первых, рано вы меня записали в старики: прожил каких-нибудь полвека, еще столько же осталось. А во-вторых, с молодых и спрос другой. Не думайте, что перед вами сидит недовольный, брюзжащий старик, обремененный годами и болезнями. Старики всех эпох привыкли жаловаться на молодежь. "Ах, эти нынешние!" - шамкая беззубым ртом, твердили они, завидуя молодости и здоровью. А я нисколько не завидую. Желаю и вам прожить такую интересную, полную жизнь, какая выпала на мою скромную долю. Да и впереди есть чему порадоваться. - Широко раскинув руки, он обнял ребят. - Мне иной раз представляется высокое, уходящее в небеса здание. На самый верх поднимаются уже последние камни, их надо обтесать, отшлифовать, чтобы сияли они в веках. Я чувствую себя каменщиком. И хочется мне самому шлифовать камни, да так, чтобы ими любовались потомки. Но бывает и по-другому: приходится заниматься грубой работой, не шлифовать, а обтесывать камни, если над ними трудились нерадивые, равнодушные люди, каких еще много встречается. Значит, всем нам придется обтесывать не только камни, но и человеческие характеры. Некоторые психологи утверждают, что юности свойствен эгоизм - черта характера сомнительной ценности. И действительно - кое-какие эгоистические наклонности свойственны многим из вашего брата.
- Какие, например? - спросил Женя.
- Охотно поделюсь своими многолетними наблюдениями. По-моему, одной из обязанностей молодого человека является постоянная самопроверка - с достаточным ли уважением он относится к окружающим. Приведу пример. Часа два назад в тихую гостиную, или, как ее здесь называют, салон, вошла группа молодых экскурсантов. Веселые ребята, чудесные. Но они никого не замечали, что говорило о полном неуважении ко всем, кто там сидел. До этого люди играли в шахматы, читали, ужинали, спокойно разговаривали. И вдруг в этот тихий мир ворвалась ликующая молодость. Однако, как это ни странно, никому она не показалась особенно обаятельной. Ребята были увлечены лишь друг другом. Им было весело. Хохотали над своими остротами, прямо надо сказать, не очень умными, пробовали петь. Они были эгоистами и считали себя там единственными хозяевами. Но ведь дело в том, что молодежь должна чувствовать себя хозяевами земли, а не гостиной теплохода.
- Вы абсолютно правы, - сказал Лева, подвигаясь ближе. - Такие случаи можно видеть в троллейбусе, в пригородном вагоне - всюду. Но ведь это идет не от того, что… это самое… ребята не уважают старших, а просто их никто не останавливает.
- Значит, виноваты равнодушные люди, - разводя руками, заявил Афанасий Гаврилович.
- А сами-то вы предупредили ребят? - спросил Митяй.
- Неукоснительно. Но память у них короткая. Стоило мне уйти, как опять пошел дым коромыслом. - Профессор вздохнул. - Пришел помощник капитана и голосом, не предвещающим ничего хорошего, предложил ребятам спуститься на нижнюю палубу. Ребята подчинились, а получилось скверно, обидно за них. Нельзя же, чтобы молодой человек нашего великого времени, бывая в общественных местах, признавал авторитет только администрации и милиционера.
О многом говорил в этот вечер профессор Набатников. Он был искренним другом юности, но другом требовательным, а подчас и жестоким. Может быть, впервые студенты слышали от мало знакомого им человека столько суровых истин.
Слушая Афанасия Гавриловича, Лева Усиков беспокойно ерзал на скамейке. Кому же приятно, когда на тебя показывают пальцем.
А стоило. Вспоминались разные случаи. Например, забывая о присутствующих в вагоне пригородного поезда, он горячился, спорил с Митяем. А в это время рядом с ним сидела пожилая женщина и болезненно морщилась. Вероятно, у нее болела голова или ей было просто стыдно слушать глупый, бесполезный спор.
"Ведь то, что ребятам кажется верхом совершенства и остроумия, другие люди, постарше, поопытнее нас, оценивают совсем иначе", - подумал Лева, и ему стало совестно за многие свои поступки, в которых раньше не видел ничего худого.
Часто он "работал на зрителя", как это делают маленькие дети, заметив, что за ними наблюдают. В том же пригородном поезде, среди веселых друзей, Лева сыпал шуточками, говорил нарочито громко, чтобы все слышали. Оглядывался по сторонам: вот, мол, какой я интересный и остроумный! Но это никого не трогало.
Наконец один старичок, сидевший с газетой напротив, вежливо спросил: "Молодой человек, до какой станции вы изволите ехать?"
- Конечно, настанет такое время, - говорил Набатников, - когда я, уже дряхлый старик, с палочкой войду в трамвай - и сразу, как по команде, десятки юношей и девушек вскочат со своих мест, предлагая мне сесть. Пока это делают немногие, а некоторые стыдливо отворачиваются к окну. Настанет время, когда шустрый паренек не будет отталкивать меня от кассы в кино. Юные футболисты не станут гонять мяч у меня под окном, когда я работаю. Поздно ночью я буду крепко спать, зная, что милые юноши и девушки не разбудят меня крайне важным сообщением о том, что "нельзя рябине к дубу перебраться". Настанет такое время!.. Но простите меня, я хочу спать сейчас, пока не напала на меня старческая бессонница… Вы скажете - есть правила. Мой покой охраняет милиция. Все это верно. Я слышу в окно, как вежливый милиционер предупреждает веселую компанию. А мне стыдно за них и за нас самих. Плохо мы следим за вашим поведением, друзья. Иногда мне кажется, что об этом надо много писать и в газетах и в книгах… Они помогали и помогают нам воспитывать преданную родине, смелую и честную молодежь, которая, возможно, будет жить при коммунизме. Поэтому-то мы и хотим видеть нашу смену совершенной во всем.
Набатников замолчал, всматриваясь в розовую полоску на горизонте. Она как бы перерезала надвое ряды бесформенных темных туч. Собирался дождь. Ветер принес на палубу несколько крупных капель.
Афанасий Гаврилович собрался уходить, и Женя пригласил его посмотреть передачу "Альтаира". Он надеялся, что опыт и наблюдательность такого человека, как Набатников, будут полезными в поисках аппарата. Мало ли по каким данным профессор сможет определить местоположение теплохода. К сожалению, в каюте нельзя было развернуть громоздкую направленную антенну, чтобы с ее помощью определить, откуда приходит сигнал, а поэтому трудно узнать, обогнал ли "Горьковский комсомолец" своего тихоходного собрата.
Профессор сразу же согласился. Ему, как он говорил, попросту не терпелось увидеть передачу с "Альтаира".
- Наконец-то я получил официальное приглашение, - шутил он, направляясь в каюту студентов. - Демонстрируется новая телевизионная техника. Поехал отдыхать, смотреть на волжские закаты, любоваться полетом чаек, слушать соловьев у Жигулей, а тебя опять тащат в лабораторию. Нет, братцы мои, не жалуюсь! Так и должно быть, жизнь без техники невозможна. Мы-то к ней привыкли. И люди, которые ее не любят, не понимают, нам кажутся ихтиозаврами.
- Таких я что-то не видел, - возразил Женя, открывая дверь каюты и включая свет.
- Есть чудаки, - сказал профессор, усаживаясь на диван. - Свою неграмотность они прикрывают глупейшими рассуждениями о разных склонностях характера, о любви к живой природе, будто широкое развитие техники находится с ней в противоречии. А я соловьев ходил слушать на Тверской бульвар. Это, как вам известно, центр Москвы. Снуют машины и троллейбусы. Милиционер через громкоговоритель регулирует уличное движение. Проносятся в воздухе реактивные самолеты… А на бульваре цветут липы и левкои, матери возят в колясочках детей… И вот поздним вечером, когда становится потише, поет, заливается на все лады московский соловей. Понимаете - московский! Не мешает ему наша, советская техника, привык он к ней, не то что иные бородатые чудаки.
Настраивая телевизор, Женя старался припомнить всех своих знакомых, с которыми приходилось говорить о технике. В большинстве случаев это были товарищи по курсу и соседи по квартире. Круг знакомства не весьма обширный. Ясно, что студенты радиоинститута не могли не любить технику, так же как и соседи, из которых двое работали на механическом заводе, а одна пожилая женщина - работница конфетной фабрики - была прекрасно обучена своим сыном-пионером всем премудростям бытовой техники - умела починить электрический утюг, громкоговоритель, исправить челнок в швейной машине и с увлечением читала книжки о строении Земли. Правда, это уже не относилось непосредственно к технике, но доказывало, что работницу-конфетчицу интересовали довольно сложные технические проблемы.
На экране, как и должно быть, если позволяет расстояние до передатчика, появилось изображение. Не нужно было особенно точно настраиваться, так как мощность сигнала оказалась не маленькой. Видимо, "Альтаир" находился не так уж далеко.
- Хорошая четкость, - определил профессор, рассматривая неподвижное изображение.
Митяй почесывал затылок и не мог понять, что же случилось с изображением.
Ребята привыкли видеть висящую лодку, кусок кормы, мачту для флага, угол ящика. Сейчас ничего этого не было. Объектив "Альтаира" показывал пустынную палубу, освещенную лампочками. Они вытянулись цепочкой и где-то далеко пропадали в глубине экрана. По борту строгим рядом белых пик выстроились тонкие трубки, поддерживающие крышу над палубой.
- Повернули ящик! - с досадой воскликнул Усиков. - Теперь берега совсем не увидишь.
Митяй догадался об этом раньше Левки и забеспокоился всерьез. Он не верил, что местоположение теплохода можно определить по разговорам пассажиров и другим признакам. Только своим глазам верил Митяй, надеясь увидеть на экране четкую вывеску с названием пристани. Вот это доказательство! Все остальное, особенно Левкины домыслы, не принимались им в расчет.
Почти на всех пристанях суда загружались ящиками, тюками, корзинами. Не хватало места - заполнялись нижние палубы. Так было и сейчас. Пришлось потесниться. Ящик с аппаратом прижали к самому борту, чтобы уложить рядом другой, груз. Хорошо, что объектив "Альтаира" видел палубу. Ящик с прорезанным в нем отверстием могли бы повернуть иначе, то есть объективом к стенке другого ящика.
- Кто-то идет! - негромко сказал профессор, увлеченный новой для него техникой.
Не каждому приходится видеть тайную передачу телевидения. Пассажир, идущий по палубе, не мог даже предполагать, что за ним наблюдают, причем не из окна соседней каюты, а совсем с другого теплохода, который плывет за десятки километров отсюда.
Человек медленно шел навстречу объективу. Вначале была видна только его расплывчатая фигура - что-то вроде силуэта на матовом стекле фотокамеры. Затем, по мере его приближения к ящику, четкость повышалась, исчезла расплывчатость линий, уже можно было рассмотреть пышные, курчавые волосы, освещенные лампами сверху. Но вот человек подошел совсем близко. Яркая лампа светила ему прямо в лицо.
- Багрецов! - прошептал Женя.
Сомнений не было. Высокий худощавый парень. Криво завязанный пестрый галстук. Плащ, небрежно висящий на руке. Наивные и вместе с тем грустные глаза. Этого человека Женя узнал бы не только на экране вполне приличного телевизора, но и на плохом, недодержанном негативе. Правда, к тому у Журавлихина были свои, сугубо личные причины. Как же ему не знать Надиного друга!
Багрецов ходил взад и вперед по палубе, постоянно оглядываясь.
Куда ехал Багрецов? И Митяю и Леве этот вопрос показался бы праздным, но Женю заинтересовал серьезно. Багрецов знал маршрут экспедиции Толь Толича, поэтому Надя, по просьбе Журавлихина, должна была найти следы своего обиженного друга.
"Попробуем рассуждать так, - думал Женя, поеживаясь от свежего ветра из окна. - Если каким-либо способом связаться с Багрецовым, то аппарат будет найден. Багрецов знает, кому принадлежит груз. Значит, мы все равно нашли бы его, хоть на Южном полюсе… Но как послать телеграмму Багрецову? На какую пристань? На какой теплоход? Хорошо бы этот друг написал Наде, тогда через нее можно связаться с ним".
Желание ясное и абсолютно естественное, но Женя, к удивлению своему, почувствовал, что не хочет письма Багрецова. "Пусть молчит, ничего ей не пишет. "Альтаир" найдем и без него", - говорил Журавлихин, успокаиваясь тем, что Наде неприятно получать письма от оскорбленного друга.
Напрасно Женя хитрил, оправдываясь заботой о девичьем покое; пусть невольно, но все же он изменял своим принципам. Хотелось, чтоб письмо Багрецова затерялось, телеграммы не доходили и сам он как можно дольше не приезжал в Москву.
Все это было противно и шло вразрез с высоконравственными установками Журавлихина, его деликатностью и щепетильностью…
Набатников ушел спать. Ребята по очереди зевали. Журавлихин распределил порядок дежурств у телевизора. Ему досталось утреннее дежурство - надо как следует выспаться, чтобы не подвести ребят.
За окном было темно. "Горьковский комсомолец" обгонял гигантский плот. Его тащил маленький буксировщик. Гулко стучали колеса по воде. На плоту стояла изба, из открытой двери падал свет на развешанное возле белье. Женщина, посматривая на облачное небо, снимала простыни и детские носочки. Из трубы шел дым. Слышался голос радио: "Ах, краснотал мой, краснотал! Ты все ли мне тогда сказал?"
Из двери вышел раздетый до пояса человек с полотенцем, нагнулся к умывальнику. Все было по-домашнему на этом острове. Он, длинный, тянулся, вероятно, на целый километр. Такие большие, но не пловучие острова отмечаются на картах.
И плот, и дом, и даже белье на веревке - все это казалось Жене необычным, никогда не виданным.