При дворе Филиппа II в Мадриде на Первом международном шахматном конгрессе были попытки со стороны доминиканского монаха Брокара к демонстрации сконструированного им автомата. Брокар бросил вызов даже знаменитому в то время Рюи Лопецу и таким сильным шахматистам эпохи, как Леонардо-де-Кутри и Паоло Бои. Но Филипп II почему-то запретил эту демонстрацию, и Брокар попадает в тюрьму инквизиции. Во всяком случае каких либо иных сведений об этом автомате не осталось.
Остатки подобного автомата (конструктор его так и остался неизвестным) и по сие время хранятся в музее при дворце герцога Лихтенштадского. Они представляют из себя кучу старого ржавого железа, готового развалиться при первом прикосновении. Но за стеклом вы увидите грубое подобие человека, сидящего в большом кресле за шахматной доской, укрепленной на небольшом столике. Играл ли этот автомат или нет, так и осталось невыясненным.
История дает нам, наряду с попытками создания специальных механизмов и примеры порой довольно остроумного шарлатанства. Помимо безногого Наполеоновского офицера, прятавшегося во время игры в полую внутри куклу, мы встречаем подобные "автоматы" на ярмарках в Германии и Англии. По словам современников, многие из этих "автоматов" играли блестяще и обыгрывали даже сильных игроков эпохи. В большинстве же случаев это была просто коммерчески-выгодная ловля доверчивых любителей.
Судя по сообщениям газет, автомат профессора Ястребова не имеет формы человека и не претендует на подражание человеческим движением. Судя по размерам (если не ошибаюсь, сообщалось, что и в длину и в вышину он имеет в среднем около метра) мы имеем дело с весьма солидным механизмом. Мне очень трудно сказать что либо о самом автомате, так как, во-первых, я его не видел, а, во-вторых, конструкцию его изобретатель оставляет в секрете.
Имеем ли мы здесь дело с механизмом, или с живым человеком? Мне лично трудно судить об этом. Можно думать, судя по тому, что автомат всегда играет только белыми, - что здесь мы имеем известную математическую предпосылку какой-то идеи, но сказать что-либо определенное об этом я не решаюсь.
Очень может быть, впрочем, что это и шарлатанство. Во всяком случае это мало меняет дело. Если не автомат, то живой сильный игрок, с которым будет очень приятно встретиться.
В связи с предстоящим у вас Международным турниром, мне кажется, что для всех прибывающих в Москву маэстро встреча эта представит значительный интерес".
Отчет в "Известиях" и статья Тартаковера были перепечатаны большинством крупнейших европейских и американских газет.
Двадцать шесть знаменитых маэстро мира наконец услыхали об автомате. В Вене, Париже, Нью-Иорке, Варшаве, Берлине, Праге, Брюсселе по углам их губ побежали иронические улыбки. Но где-то в загадочной глубине глаз родилось любопытство. То же легкое, слегка удивленное любопытство общепризнанных чемпионов перед борьбой с неизвестной, но грозной маской.
…Маэстро Капабланка ехал в Россию. На международной станции Себеж, в буфете, за стаканом кофе с коньяком, ему подали последние Нью-Иоркские газеты. Его устало-пресыщенные глаза мирового любимца скользнули по строчкам, и на пунцовых гаванских губах поползла та же ироническая улыбка. Автомат - против чемпиона мира? Чушь!
Газета безразлично упала на пол, и судьба автомата была решена.
5. ПОРАЖЕНИЕ СИНЬОРА ХОЗЕ-РАУЛЬ КАПАБЛАНКА-И-ГРАУПЕРА
Это событие помнит весь мир. Игроки всего земного шара, талантливые и бездарные, теоретики и начинающие, люди, ни разу не бравшие в руки шахмат, люди всех полов, возрастов и национальностей, уцелевшие аристократы от членов палаты лордов до безработных представителей царствовавших где-то родов, вожди революционных и реакционных партий, депутаты и булочники, инженеры и клерки, нотариусы и метр-д’отели - все в один прекрасный день развернули газеты, и глаза их, из присущей им с рождения овальной формы, стали вдруг круглыми, как орех.
Это удивительное событие произошло в Москве, которая помнит, правда, мало успешное, но все же достаточно почетное пребывание Капабланки два года тому назад во время международного турнира в ноябре 1925 года. Этот турнир не принес маэстро Гаванны слишком много лавровых венков и восторженных оваций. Тогда, по выражению его коллег, ему просто "не везло". Но на последующих турнирах в Нью-Иорке, Сан-Себастьяно и Вене Капабланка опять завоевал свою, чуть было пошатнувшуюся, славу.
Правда, в 1926 году в Сан-Себастьяно Капабланка проиграл д-ру Ласкеру. Партия эта, в которой все 7 пешек Капабланки оказались изолированными, и блестящая жертва коня Ласкером (Кc3:d5) позволила ему на 17 ходу выиграть ферзя, навсегда вошла в историю шахматного искусства наряду с гениальными партиями Андерсена, Морфи и Чигорина.
Но тем не менее чемпион мира снова восстановил свое былое величие, выиграв ряд редких по красоте и виртуозности партий у Алехина, Боголюбова, Маршалла и Рети. Тем более, что "старый лев" - Ласкер, бывший на последнем турнире, что называется, "не в игре", не мог стать серьезным противником для смуглого уроженца Кубы.
Таким образом, все складывалось чрезвычайно удачно и вдруг…
Произошло совершенно неожиданное обстоятельство. Капабланка, остановившийся в двух роскошных комнатах отеля "Савой", принимая московских репортеров, был слегка поражен, что на этот раз ему не задавали обычных трафаретных вопросов об игре русских шахматистов, о его всем навязшей в зубах конкуренции с д-ром Ласкером, о его отношении к гипермодернизму и т. п. Все в один голос говорили только об автомате.
- Automat? - переспрашивал Капабланка - и захлебывающийся от усталости переводчик под обстрелом, по всем правилам американского журнализма, перекрестных вопросов, напомнил маэстро последние номера прочитанных в Себеже нью-иоркских газет и рассказал все, что знала Москва об удивительном автомате.
Малый зал консерватории очень сожалел, вероятно, что его стены не из каучука и что при известной растяжимости он не может стать большим.
Призраки Бетховена и Баха, уже успевшие научиться игре в шахматы и отлично разбиравшиеся в абракадабре ферзевых и королевских дебютов, - даже они были поражены молчаливым величием совершающегося.
Ибо то, что происходило здесь сейчас, было достойно стать занесенным на скрижали истории, на страницы блестящих романов, или на капризные строчки нот гениальной симфонии.
Даже забытый бехштейновский рояль, даже одряхлевшие от музыки стены, даже сдвинутые в напряженном азарте покорные стулья, эти бессловесные статисты грандиозного спектакля, и те тревожно застыли в напряженном ожидании необычайного финала этой необычайной борьбы.
Шахматисты, маэстро и любители, молодые и старые, говорящие на всех европейских языках и говорящие только по-русски, все они, как стая пингвинов перед сном, как фигуры, вылепленные сумасшедшим ваятелем, казались замершими от напряжения, и только сердца их страстно дрожали и бились всем существом своим на черных и белых квадратах единственной в зале доски.
Маэстро, чье звучное имя четыре раза пересекает тире, маэстро, чье имя звучит нарицательным на каждом перекрестке Сити, Унтер-ден-Линдена и Бродвея, маэстро в изящном пиджаке из серого коверкота казался элегантным архангелом нарастающего светопреставления.
По его коричневым, как сигара, губам змеилась тонкая и злая улыбка. Да, да, представьте себе, что потеряв на 17 ходу пешку и не имея возможности вывести слона, он все-таки улыбался.
Профессор Ястребов, с редкими подстриженными усами, задумчиво скользил глазами, уставшими от прожитых шестидесяти лет, по дымным контурам стаунтоновских шахмат. Он, казалось, совсем не думал о них. За каждым ходом маэстро Капабланки его тонкие пальцы скользили по скрытым рычагам автомата и на белом лбу металлического чудовища появлялась безошибочное сочетание букв и цифр.
Иногда и его острые, как бритва, губы бросали в темный и потный сгусток толпы легкую и неопределенную, как теория относительности, улыбку. Она скользила в напряженной тишине зала и иронически нашептывала ничего не понимающим людям: "Дураки. Вы думаете, что это я на 27-м ходу сделаю мат вашему королю и герою? Наивные энтузиасты, забывшие о теории возрастающих чисел и элементарных законах дифференциального исчисления".
Маэстро Гаванны молчал. Только нервные пальцы да змеистые синеватые жилки, чуть вспухнувшие на седоватых висках, выдавали страдание под маской наигранной апатии.
Это была борьба, перед которой риффы - Франция в Марокко, и Кантон - Пекин в Китае казались детской игрой в солдатики.
Человеческий мозг в этой борьбе с железом и сталью новоявленного Молоха публично умирал, судорожно протестуя на 64 квадратах пестрой доски.
Демпсей-Карпантье, Наполеон и Блюхер, Гоминдан и пекинские армии, Карфаген и римские полчища, библия с ее иудеями и филистимлянами, Давидом и Голиафом - все это чепуха, чушь, мыльные пузыри в сравнении с тем, что совершалось где-то внутри, скрытое реверами элегантного пиджака и тщетной иронией на побледневших, сжатых губах.
И люди, смятые, потные, напряженные, судорожно ждали конца.
Женщин было немного. Шахматы - мужская игра. Шахматы - бич для жен и любовниц. Шахматы - похититель половины внимания и обязанностей, положенных судьбой и законами каждому мужчине.
И мужчины здесь были толпой. Толпой странной, необычайной. Жадной, но молчаливой. Азартной, но выдержанной. Они не думали и не помнили ни о чем. Их глаза казались стеклянными, и в зрачках их колебалось лишь отражение доски, где совершалось жертвоприношение оригинальнейшего в мире ума идолу из дерева и железа.
Кто в состоянии описать эту сцену? Какой поэт взялся бы воскресить в своих робких и бледных строчках это зрелище, у режиссеров которого были мириады страсти, напряжения, жути и страдания без слов. И они жонглировали этими мириадами, бросали их на пестрые полотна шахматных диаграмм, на дымные контуры фигурок из пальмы, на удивленные, широко-открытые рты, на глаза, готовые прыгнуть со своих мест и броситься прямо на черные и белые квадраты доски, на застывшие, усталые лица, на немые, побледневшие улыбки, бросали их на нервно-скрипящие карандаши репортеров, на тупо-удивленные лица буфетчиков и на стрелки часов, несущихся со скоростью Ройса.
Маэстро, со сжатыми в струнку губами, думает. Да, часы скачут, как сумасшедшие. Время, которое ползло на турнирах, как караваны в пустыне, несется, как призовая лошадь на дерби. И кто так гонит его? Кто?
Неужели только комбинации математически-точных вычислений, неужели только повороты спрятанных рычагов загадочного механизма могут двигаться на него с такой молниеносной аттакой? С таким изумительным по технике напором и без полководца!
Нет, должен быть полководец. Полководец без револьвера и фуражки защитного образца, рыцарь без меча и доспехов, но страшный и сильный, почти гениальный игрок.
Он, Капабланка, никогда не встречал его на турнирах. Ему совершенно незнакома эта молниеносная рассудительность и редкий комбинационный талант. Его продолжение против защиты Каро-Канн безошибочно и просто. И вместе с тем оно совершенно ново для него, прославленного теоретика, и виртуозного практика. Оно лучше, чем знаменитое продолжение Рети в партии с Ласкером на последнем турнире в Вене.
Как нелепо вздрагивает сердце! Оно бьется еще быстрее летящих вперед часов, уже грозящих неумолимым Zeitnot’ом.
Виски набухают синеватыми жилами. Скорей стакан кофе. Еще стакан. Какая страшная борьба!
Пешку C4 - отдать. Конем на b4. Ферзя в правый угол. Так. Почему на h4? Странно. Но такой эффектный ход! Этот замаскированный железом сфинкс играет, как бог. Через три хода у него, у маэстро обоих полушарий, должна погибнуть фигура.
Агония. Мысли чемпиона мира безумно кружатся, как колеса его новенького Ройса по асфальту Бродвея. Это финал. Это - Ватерлоо. Последняя ставка Наполеона. Гибель славы. Закат его гениальной звезды.
Так догорает солнце. Медленно, но неизбежно оно скрывается за горизонтом. Так погибают герои. Так погиб Наполеон, задавленный Веллингтоном. Так погиб Леонид, запертый со своими войсками в роковых для него Фермопилах.
Описать зрительный зал? Этот вихрь недоумений, страстей и восторгов? Эту реакцию трехчасовой тишины и молчаливого напряжения? Эту бурю хриплых выкриков, клочков разговоров, бешено летящих слов?
Нет, пусть хладнокровные репортеры напишут свои исторические строчки:
"Матч Капабланки с вызывающим все большее и большее удивление автоматом привлек исключительное внимание. Зал не в состоянии был вместить всех, желающих посмотреть любопытнейшее зрелище. В публике присутствовало множество корреспондентов иностранных газет, прибывших ко дню открытия международного турнира, члены дипломатического корпуса и почти все русские маэстро, находящиеся в настоящее время в Москве.
Капабланка играл черными, так как единственное условие, которое ставит профессор Ястребов любому партнеру - это постоянная игра белыми. Применив защиту Каро-Канн, чемпион мира до 12 хода держался исключительно крепко. На 13 ходу, вследствие хитроумного маневрирования белых слонов, он принужден был пожертвовать пешку, чтобы спасти свой пешечный фронт от мгновенного разгрома, который бы тотчас за этим последовал.
Но пожертвование пешки не спасло черных от гибели. На 21 ходу партия их была окончательно стеснена. Маневр белого коня Кd2:c4 повлек за собой еще проигрыш пешки, в результате чего последовал весьма нежелательный размен ферзей. Через два хода маэстро волей-неволей теряет фигуру. Остальное было вопросом техники, и Капабланка защищался исключительно из самолюбия, но партия его все равно была решена.
Этот проигрыш чемпиона мира заставляет думать, что автомат представляет собой совершенно исключительное явление. И это заставляет нас серьезно потребовать у проф. Ястребова объяснений по поводу его аппарата. Надо окончательно выяснить, имеем ли мы дело действительно с тонким и сложным механизмом или просто с талантливейшим игроком, почему-то взявшимся мистифицировать публику под псевдонимом шахматного автомата.
Надо полагать, во всяком случае, что автомат этот являет собой громадную опасность для реномэ прибывающих на турнир всех иностранных маэстро. И хотя проигрыш Капабланки не дает еще повода думать, что такая же судьба постигнет Боголюбова, Торре или Ласкера, но все-таки встреча этих мировых шахматных величин с автоматом проф. Ястребова представит исключительный интерес".
6. РАДИО ЗАОСТРЯЕТ МОМЕНТ
Язык репортеров - это прямой провод к воображению" Язык радио - это динамит, взрывающий его до основания. Широковещательные антенны московской радио-станции бросили в мир слова, послужившие достаточной искрой, чтобы взорвать порох миллионов умов. Искра, пущенная безразличным ко всему радио-техником и состоящая только из двух слов:
КАПАБЛАНКА ПРОИГРАЛ,
достигла цели.
Эти слова пронеслись по всему миру с быстротой метеора. Перехваченные радио-станциями Берлина, Парижа, Нью-Иорка, Лондона, Чикаго и Шпицбергена, они отбрасывались дальше. Они торжествующе неслись над государствами и городами, над зелено-желтыми пятнами полей, над лесами тайги и Канады, над джунглями Индостана и пампасами Аргентины, над снежными склонами Гималаев и мощными вершинами Альп, над ледниками Гренландии и песками Египта, над небоскребами и мостами, храмами и пирамидами, неслись, всюду обгоняя робко ползущие аэропланы и бесчисленные перелеты кажущихся тихоходами птиц.
Они навалились на города мощным обвалом криков, восклицаний, прыгающих строчек газет и журналов, телефонных звонков и почтовых писем, их бешено выстукивали тысячи Морзов и Юзов, они гудели по проволокам телеграфных линий, мчались по кабелю на дне океана, загорались световыми огнями реклам, выкрикивались бешенными ртами газетчиков - они всюду, везде останавливали, ошеломляли, били без промаха.
КАПАБЛАНКА ПРОИГРАЛ!!!
Эти слова рассыпались разговорами по клубам и отелям, по международным салонам и театральным фойе, по курортам и дансингам, всюду и везде, от университетских аудиторий до обыкновенной булочной. Их произносили наспех, между двумя рукопожатиями, перед очередным табль-д‘отом, в антрактах премьер и просмотров, во-время любовных сцен и деловых заседаний.
Все, кто следил за ходом международных турниров, все, кто умел расставлять стаунтоновские фигурки на черных и белых квадратах доски, все, кто хоть краем уха слыхал об именах Ласкера и Рети, Торре и Рубинштейна, Шпильмана и Боголюбова, наконец, все, кто просто читал ежедневно газеты - не понимали, не могли и не хотели ничего понять. Король шахматных королей Наполеон международных турниров проиграл где-то в какой-то Москве какому-то нелепому автомату. Разве это не дико, не странно?
А в Москве, среди взволнованно расходившейся публики, суетился не менее взволнованный оператор Культкино. Он уже увековечил козлиную бородку профессора Ястребова, накрутил крупных и общих планов из пестрой смеси гимнастерок, шелка и пиджаков, и тщетно искал кого-то, чье отсутствие на пленке лишило бы хронику всей ее бойкой сенсации.
И наконец нашел. Помчались поспешные кадры. Целлулоидовый мир ожил, обогатившись элегантным героем с профилем джентльмэна из Голливуда и с видом Чайльд-Гарольда, капризно перенесенного в наш, совсем не байронический век. Тонкие пальцы его нервно мяли душистый платок, а застывшая улыбка на темных губах вздрагивала, моментами превращаясь в гримасу.
В Берлине, в Лондоне, в Вене, в Париже, в Праге и Брюсселе, по Rue de la Paix, по Уол-Стрит, по Бродвею, по Фридрихштрассе, Стренду и Пратеру, на Ройсах, на Фордах, Мерседесах, Фиатах, Рено и Паккардах подъезжали к вокзалам маэстро. 26 первоклассных чемпионов и рыцарей - спешно глотали свой кофе в буфете, и международные пульмановские рессоры, укачивая их на мягких диванах в общих залах и спальных купэ, с быстротой кометы помчали их к одному пункту земного шара. И этим пунктом был Себеж, - пограничная точка страны, где таилась гибель, уготованная им автоматом.
На Тихоокеанском гиганте, тысячетонном чудовище Нью-Иоркско-Гамбургской линии, под лениво раскинувшимся парусиновым тентом, спокойный, как скала, Маршалл перелистывал свежевыпущенный номер пароходной газеты. По вытянутым в струнку, тонким, как нитка, губам плыла легкая, недоверчивая улыбка. Старый янки не верил в автомат. С Капабланкой что-нибудь случилось. Изящный маэстро очевидно был не в ударе.
Автомат - ерунда. Тысячи раз доказано, что искусство шахматных комбинаций не поддается никаким математическим законам. Автомат - для отвода глаз. Играет, вероятно, шахматист. Хороший, сильный, может быть гениальный, но все же человек. А раз человек, то возможны любые случайности. Абсолютных выигрышей не бывает. Капабланка - никому не указ…
… … …
В мягком купэ международного вагона, тихими, грустными, глазами, округлявшимися толстыми окулярами в роговой оправе, - ибо Торре был американец, а какой американец не носит круглых роговых очков? - скользил задумчиво по мелкопетитным воплям московских корреспондентов Нью-Иоркских газет.