Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселов к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно таяла. Теперь окорок и впрямь напоминал мандолину - по пустотелости.
И настал день, пурга кончилась.
Выкатилось из-за треугольной сопки ржавое ледяное солнце, празднично осветило воскресший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он добродушно улыбался:
"Живем, мужики! У меня где-то есть окорок. Мы его сейчас почнем".
Слова дяди Гоши повергли всех в оцепенение. Даже Индус привстал и виновато отвернулся.
Первым в сенцы двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив с ног, его обошли Индус и Сказкин.
Зная инфернальный характер пса, Верп Иванович, как бы не выдержав веса окорока, обронил на пол эту пустотелую штуку, а Индус (они теперь крепко были повязаны) подхватил окорок и бросился в бесконечные заснеженные огороды, залитые кровавым с пересыпа солнцем.
Взбешенный дядя Гоша выскочил на крыльцо с ружьем.
- Убью! Корейцам отдам! Сниму шкуру! - кричал он Индусу.
Он и впрямь передернул затвор, но ружье у него вырвал Сказкин.
"Это он молодец, это он вовремя, - подумал обомлевший от всего происходящего Веселов. - И пса спасет, и честь упасет нашу".
Но к крайнему изумлению Гены Веселова, Сказкин, вскинув ружье, прицелился прямо в пса.
- Что ты делаешь? - завопил Веселов, толкая Сказкина под руку.
Только тогда, голосом, полным раскаяния, Верп Иванович шепнул: "А что, если пес расколется?"…К утру и луна исчезла.
Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман, просто была и вот уже нет ее, растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями кальдеры угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шары, поблескивали они в наэлектризованном воздухе.
"Прощелыга! - тосковал я по Сказкину. - Фал обменял на гречку!"
Недоступным казался мне крошечный домик сироты Агафона. На печке, сооруженной из разрубленной металлической бочки, пекутся лепешки, пахнет свежезаваренным чаем; на столике, как маяк-бипер, икает "Селга".
А тут?
Шорох текущих шлаков. Шорох осыпающихся песков. Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.
Слова старинной морской песни прозвучали в этой обстановке несколько неожиданно, но уместно.
"Эту курву мы поймаем, - отчетливо расслышал я, - ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!"…
Я даже привстал.
"Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем будто знамя…"
Угадав обращение, я торжествующе закончил: "…Змей!"
Это не было галлюцинацией.
С тозовкой в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем застиранном тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Верп Иванович Сказкин - бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший конюх и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден собственной храбростью.
- Начальник! - время от времени вскрикивал он. - Почты нет! Ты где, начальник?
- Тише, организм!
Верп Иванович дерзко усмехнулся:
- У меня тозовка!
Имея вооружение, пусть и не главного калибра, он презирал страх.
Он шел по своей земле, по своей суше, по своему берегу; он, венец эволюции, снисходительно сплюнул в сторону медузы, на миллионы лет отставшей от него в своем развитии. Верп Иванович был прекрасен.
Но в смутной глубине призрачной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях, уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение, и, зная, что это может быть, я рявкнул:
- Полундра!
В следующий момент пуля с треском раскрошила базальт над моей головой. Без какого-либо интервала рядом, на выступе, миновав рыхлую осыпь, с разряженной тозовкой в руках и с рюкзаком за плечами, возник Верп Иванович.
- Чего орешь? - сказал он. - Сам вижу. Но, взглянув вниз, подобрал ноги:
- Он нас не достанет?
- Почему он? - обиделся я. - У него теперь имя есть. Я дал ему имя - Краббен.
- Какой большой! Он хотел меня укусить?
- Он есть хочет. - Я рылся в рюкзаке. - Где хлеб?
- Он что, ест и хлеб?
- Не говори глупостей. Краббен питается активными формами. Ты ведь был у Агафона? Где Агафон?
- Как где? Дома. Вот, я тозовку у него взял. Я поперхнулся:
- И ничего не сказал о Краббене?
- Что я, трепач? Взял ружьишко - и к тебе. Без Агафона, сами управимся. Мы мясо можем ему на вес сдать.
- Какое мясо?!
Сказкин поднял на меня глаза и, не отвечая, ахнул:
- Начальник! Ты где нахватался седых волос? Я промолчал.
О чем говорить?
Вон на песке валяется полутораметровая сельдяная акула.
Час назад ее не было, а сейчас валяется. Шкуру сельдяной акулы не проткнешь и штыком, а тут она вспорота, как консервная банка. Это оценил даже Сказкин. Теперь и до него дошло, в какую историю мы влипли. Ведь о том, где мы находимся, не знает даже Агафон, а Краббен, рассерженный появлением Сказкина, уж постарается нас отсюда не выпустить.
Сказкин вздохнул. Но он вовсе не каялся. Он даже не искал оправданий:
- Я же о тебе думал!
Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько сильными, что на всей водяной поверхности залива образуется толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается. Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются здесь после того, как густой туман, покрывавший ранее вершимы гор, опускается к их подножию. Если вершины гор, окаймляющие залив, не покрыты туманом, можно предполагать, что будет тихая погода.
Лоция Охотского моря
Тетрадь четвертая
Терять необещанное
Второе пришествие. Раковина, неизвестная науке. Человек-альбом. Мастер из Находки. Гнусли. Кстати, о проездном. Плач в ночи. Сируш, трехпалый, мокеле-мбембе и прочие. Удар судьбы. Пятак в туалете
Загнав Сказкина в пещеру, Краббен не исчез - за мрачным горбатым кекуром слышались глухая возня и всплески.
Нервно зевнув, Верп Иванович перевернулся на живот. Выцветший тельник на спине задрался, на задубевшей коже Сказкина обнажилось таинственное лиловое имя - Лиля. Вязь сложного рисунка терялась под тельником: какие-то хвосты, ласты и псевдоподии. Все это выглядело так, будто Сказкина вечно душили какие-то неизвестные гады.
- Туман будет.
Гребень кальдеры, правда, курился. Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, стекалась в плотные, плоские диски.
- Скорее бы уж.
- Почему? - заинтересовался Сказкин.
- А ты глянь вниз.
Верп Иванович глянул и ужаснулся:
- Какой большой!
- Уж такой, - кивнул я не без гордости.
То уходя в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен, гоня перед собой бурун, уходил к Камню-Льву. Солнце било в глаза, я видел лишь черное тело, веретеном буравящее воду. На ходу плоская голова Краббена раскачивалась, он как бы кивал: я сейчас, я ненадолго, я скоро вернусь! На всякий случай я предупредил Сказкина:
- Он вернется.
- Да ну его. Пусть плывет.
- Ты молчи, - приказал я. - И глаз с него не спускай. Замечай каждую мелочь - как он голову держит, как работает ластами, какого он цвета…
- Да они там все такие, - туманно заметил Сказкин.
Я промолчал. Я был занят наблюдениями. Краббен на скорости входил в крутой разворот.
- А нам за него заплатят? - поинтересовался Сказкин.
- А ты его поймал?
- Упаси господи! - перекрестился Верп Иванович и возликовал: - Он уходит!
- Как уходит?
- А так. Своим ходом. Как умеет, наверное.
Я и сам уже видел: Краббен не развлекается, Краббен пересекает залив вовсе не бесцельно. Только цель его явно находилась не здесь, а где-то в стороне от кальдеры, скорее всего - в океане. А там попробуй его найди.
Я был в отчаянии.
Осыпав кучу песка, я с рюкзаком, Верп с тозовкой, мы скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом цирк не казался мне таким безжизненным.
Камни. Вода. Изуродованная сельдяная акула.
- Да брось, начальник, - радовался неожиданному освобождению Верп Иванович. - Ты же видел Краббена, чего тебе еще?
- "Видел" - это не документ. "Видел" - это не доказательство. Чем мне доказать, это "видел"?
- Акт составь, - деловито предложил Верп. - И я подпишу, и Агафон подпишет. Агафон, если ему отдать старые сапоги, что хошь подпишет.
Я отвернулся.
На борту корвета "Дедалус", когда он встретил в Атлантике Морского змея, было почти сто человек. А разве им поверили? Почему же поверят акту, если его подпишут бывший конюх и боцман Сказкин и островной сирота Агафон?
- Да что он, последний? - утешал меня Верп. - Ну, этот ушел, другой появится. Это как в любви, начальник. Я как-то раз в Гонконге…
- Отстань!
- Да ладно. Я ведь это к тому, что на Краббене мир углом не сошелся. Вот, видишь, раковина лежит под ногами? Может, она тоже никому не известная, как этот Краббен, а?
Раковина, поднятая Сказкиным, была совсем обыкновенная - тривиальная крученая гастропода, но Верп Иванович не унимался:
- А ты вернешься - проверь. Обязательно проверь. А вдруг эту раковину еще никто не открыл, ты первый?
Он счастливо зевал, он улыбался, он понимал, что раковина не может его укусить, и волны к его ногам катились сонные, длинные - океан еще не проснулся.
Сказкин нагнулся, подбирая очередную, тоже, на его взгляд, еще неоткрытую раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полосу незагорелой кожи. И там, на этой широкой незагорелой коже, я увидел не только лиловое имя.
- Снимай!
- Ты что, начальник? - опешил Верп Иванович. - Я же не на медкомиссии.
- Снимай!
Сказкин, озираясь, послушался.
Не спина у него была, а лист из альбома. Человек-альбом.
Хорошо, если Никисор, племяш Сказкина, ходил с Верпом Ивановичем в баню только в самом невинном детстве, незачем мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, непристойных русалок, сцепившихся из-за бородатого моряка.
Но главным на спине Сказкина было все же не это.
Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди распущенных гидр, кружащихся, как лебеди на странноватых полотнах Эшера, среди пальм, раскинувших веера острых листьев, под сакраментальным святым "Не забуду…" (в этой общеизвестной клятве неизвестный творец допустил грубую орфографическую ошибку: "…в мать родную!"), по широкой спине бывшего интеллигента в третьем колене, выгнув интегралом длинную шею, широко разбросав конечности, несся, поднимая бурун, наш исчезнувший за Камнем-Львом Краббен.
- Краббен! - завопил я.
Эхо еще не отразилось от скал, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его кривых ног я не видел, они растворились в движении; тельник развевался за спиной Сказкина, как внезапно пробившиеся из-под лопаток крылья.
- Стой, организм! Сказкин остановился.
Левая щека Сказкина дергалась.
Сказкин крепко прижимал к груди тозовку - сразу двумя руками.
- Я же не про настоящего! Я про того, который плавает по твоей спине. Кто его наколол?
- Один кореец в Находке, - Верп Иванович затравленно озирался.
- Это же Краббен!
- Ну, Краббен! Пусть Краббен! - совсем рассердился Сказкин. - Только тому корейцу в Находке все равно, что колоть. Поставь ему пузырек, тогда получишь, что хочешь.
- Но ведь, чтобы так точно наколоть Краббена, его надо увидеть!
- Начальник! - укоризненно протянул Сказкин. - Я тебе уши прожужжал, я тебе коий раз твержу: старпом с "Азова" видел такую штуку. Я сам однажды в Симоносеки…
Договорить Сказкин не успел. Левая щека его вновь задергалась, одним прыжком он достиг входа в пещеру.
- Да стой ты!
Но Верп Иванович, свесив ноги с козырька, уже бил прицельно в мою сторону. Пули с визгом неслись над головой, шлепали в воду. Прослеживая прицел, я обернулся.
Без всплеска, без единого звука, разваливая слои вод, из темных глубин на меня поднимался Краббен.
Он был велик, огромен и походил на змею, продернутую сквозь тело неимоверно раздувшейся черепахи. Мощные ласты развернулись как крылья, трехметровую гибкую шею украшала плоская голова. Круглые немигающие глаза пылали тем сумасшедшим огнем, который прячется под пеплом отгоревшего, но все еще дышащего жаром костра.
Черный, мертво отсвечивающий, Краббен был чужд окружающему. Он был из другого мира, он был совсем другой, совсем не такой, как мы со Сказкиным, или пинии на гребне, или чайки, орущие над кальдерой. Он явно был порождением неизвестного мира. Даже от воды, взбитой ластами, несло мертвой тоской.
Лежа на полу пещеры, зная, что до нас он не дотянется, я попытался его зарисовать. Пальцы дрожали, грифель карандаша крошился.
- Шею держит криво, - удовлетворенно сообщил Сказкин.
- Стар?
- Не скажи. Это я его. Считай, он у нас контуженный.
- Из твоей-то тозовки?
- А правый ласт? - убеждал меня Сказкин. - Ты взгляни, взгляни, правый ласт работает не в полную силу. Так и запиши себе, это Сказкин поранил зверя. Не баловства ради, еще оштрафуют, а защищаясь, и для науки, для большой пользы ее.
Опираясь на ласты, Краббен тяжело вполз на берег.
Он был огромен. Он был тяжел. Камни впивались в его дряблую, свисающую складками шкуру. Мертвые судороги молнией сотрясали все его огромное тело. Фонтан брызг долетел до пещеры. Сказкин, отпрянув, вновь схватился за тозовку.
- Отставить!
Краббен напрасно пытался дотянуться до нас.
Рушились камни, шипели струи песка, несло снизу взбаламученным илом, падалью, смрадом. Несколько раз, осмелившись, я заглядывал Краббену чуть ли не в пасть, но тут же отступал перед его мощным напором.
- Чего он? - прячась, спрашивал Сказкин.
- Сам спроси.
Будто поняв тщету своих неимоверных усилий, Краббен расслабился, упал на камни, лежал, бугрился на берегу, как уродливая медуза. Все те же странные судороги короткими молниями сотрясали его горбатое тело. Плоская широкая голова дергалась, из пасти обильно сочилась слюна. Низкий протяжный стон огласил долгие берега Львиной Пасти…
- Тоже мне, гнусли! - презрительно сплюнул Верп Иванович.
Стенания Краббена, пронзительные, жуткие, тоскливо неслись над мертвой, как в аду, водой.
- Чего это он? - беспокоился Сказкин.
- Нас оплакивает.
- Сам долгожитель, что ли?
- Все мы смертны, Верп Иванович, - несколько лицемерно пояснил я. - Правда, одни более, а другие менее.
- Вот бы записать гада на пленку, - вздохнул Сказкин. - Записать, а потом врубить на всю мощность. Рано утречком. Агафоше на побудку.
Нервно зевнув, он почему-то добавил:
- Я, если вхожу в автобус, сразу объявляю, дескать, у меня проездной. Особенно если автобус без кондуктора.
Забившись в дальний угол пещеры, Верп Иванович поносил Краббена, а с крытых, грубо вздернутых над водой стен кальдеры уже струился белесоватый туман. Опускаясь вниз, он сгущался, и низкий стон Краббена, полный доисторической тоски, ломался в тысяче отражений.
Я думал, вспоминал.
Мир океанов глубок - леса смутных водорослей, неясные тени. Что мы знаем о тех глубинах? Почему им не быть миром Краббена? Действительно.
Кто воочию наблюдал гигантских кальмаров, кто может рассказать об их образе жизни? А ведь на кашалотах, поднимавшихся с больших глубин, не раз находили следы неестественно крупных присосок.
Кто видел того же трехпалого, загадочного обитателя тропических болот Флориды и прибрежной полосы острова Нантакет? А ведь с его следов давно сняты гипсовые слепки.
Кто видел огромного червя с лапками, так называемого татцельвурма? А ведь о нем рассказывают многие жители Альп. За последние годы собрана не одна сотня свидетельств, уверенно утверждающих: да, татцельвурм похож на червя, да, у татцельвурма большая голова с выпуклыми глазами, да, у него действительно есть лапки, пусть и короткие.
А мокеле-мбембе - тварь, внешне напоминающая давным-давно вымерших динозавров? Разве не утверждают угандийские охотники, что мокеле-мбембе еще и сейчас водится в бескрайних, плохо исследованных болотах Внутренней Африки? Стоит, наверное, напомнить, что на воротах храма, посвященного древневавилонской богине Иштар, среди множества поразительных по своей реалистичности изображений можно видеть странного зверя сируша, ничего общего не имеющего с известными нам животными, зато весьма напоминающего по своим очертаниям все того же мокеле-мбембе.
А кто видел третретретре - животное ростом с теленка, с круглой головой и почти человеческими ушами? Но аборигены Мадагаскара категорически утверждают, что третретретре - их современник и сосед и уши у него действительно человеческие.
Кто, наконец, встречал дипротодонтов, заселявших когда-то Австралию? Но поговорите с местными золотоискателями. Каждый второй раз или два встречал в пустынных центральных районах самого южного материка неких зверей, весьма напоминающих непомерно огромных кроликов.
А разве не выловил из океанских глубин доктор Дж. Смит диковинную рыбу латимерию, считавшуюся вымершей уже много миллионов лет назад?
Мы привыкли к тесноте городов, к реву машин, к кажущейся доступности мира - садись в самолет, и ты уже в Австралии! Мы привыкли общаться с животным миром на уровне зоопарков, а с растительным - на уровне ботанических садов, а мир, как это ни странно, все еще обширен, и непрост, и загадочен, и в этом мире кроме гор, лесов, пустынь и болот есть еще океаны.
Я страшно жалел, что я не человек-амфибия, что я не могу нырнуть, не могу последовать древним путем Краббена. Туман.
- А сколько он может стоить? - не унимался Сказкин. Я не ответил.
Я слушал плач Краббена.
- Наверное, много, - сам себе ответил Сказкин. - У меня столько нет, никогда не было, никогда не будет.
Я молчал, слушал плач Краббена. Мысленно я шел за ним в ночном океане.
Безмолвие звезд, мертвые вспышки люминофор. "И гад морских подводный ход…" Кто он? Откуда? Куда плывет?
- Никогда! Совсем никогда! - плакался рядом Сказкин. - Совсем никогда, начальник, не быть мне миллионером. У меня ведь, знаешь, все удобства во дворе. А я как приду в те удобства, в тот домик с сердечком на дверце, так сразу вижу - лежит там в углу пятак. Пылью покрылся, позеленел, весь в паутине, а я, начальник, все никак не подберу тот пятак…
Туман.
- А говорил, к пяти вернемся… Туман.
Но, как из гигантской трубы, вынесло из кальдеры прогретый солнцем туман. Призрачно высветились кошмарные обрывы, и почти сразу откуда-то издалека, как стрекот швейной машинки, донесся, пришел, поплыл в воздухе томительный, ни на что не похожий звук.
- Господи! - забеспокоился Сказкин. - А если это еще один Краббен, только летающий? Сколько живу, не ведал таких страхов.
Я прислушался:
- Вертолет.