Соляной купол был найден, места для бурения подобраны, главная работа экспедиции выполнена. Оставалось только проверить еще несколько возможностей и завершить исследования. Даже Лукман несколько расслабился, а по вечерам все чаще разговоры заходили о доме. Оказалось, что их дом вовсе не Ливия и даже не Париж. Это Техас, где у них оставались в среднем по 1,75 жены и с полдесятка детей на каждого. Не очень равномерно распределенных, как мог судить Уолтерс, но здесь арабы, вероятно, умышленно не вдавались в подробности. Чтобы побудить их к большей откровенности, Уолтерс стал рассказывать о Долли. И рассказал больше, чем собирался. О ее крайней молодости. О ее представлениях. Ее наручных куклах. Он рассказал, как искусно делает Долли этих кукол - утку, щенка, шимпанзе, клоуна. И лучше всех - хичи. У хичи Долли уходящий назад лоб, клювастый нос, торчащий подбородок, глаза раскосые, как на египетских настенных росписях. В профиль такое лицо - почти сплошная наклонная линия: все это, конечно, вымышлено, потому что никто не видел хичи.
Младший из ливийцев, Фавзи, рассудительно кивнул: "Хорошо, когда женщина зарабатывает деньги".
- Дело не только в деньгах. Это дает ей занятие, понимаете? Но все же я боюсь, что ей скучно в порту Хеграмет. Поговорить не с кем.
Ливиец по имени Шамин тоже кивнул. "Программы, - мудро посоветовал он. - Когда у меня была только одна жена, я купил ей несколько программ для того, чтобы у нее была компания. Помню, особенно ей нравились "Дорогой Эбби" и "Друзья Фатимы"".
- Я бы хотел, но у Пегги пока еще ничего подобного нет. И ей очень трудно. И я не могу ее винить. Иногда мне хочется любви, а она… - Уолтерс смолк, потому что ливийцы рассмеялись.
- Во второй суре сказано, - с грубым смехом заявил Фавзи, - что женщина - наше поле, и мы можем возделывать это поле, когда захотим. Так говорит Аль Бакара, по прозвищу Корова.
Уолтерс, сдерживая возмущение, решился пошутить: "К сожалению, моя жена не корова".
- К сожалению, твоя жена не жена, - насмехался араб.
- У себя в Хьюстоне таких, как ты, мы зовем подкаблучник. Позор для мужчины.
- Послушайте, - начал Уолтерс, покраснев; но потом сдержался. У кухонной палатки Лукман отмерял ежедневные порции бренди; он нахмурился при звуках голосов. Уолтерс принужденно улыбнулся: "Мы никогда не согласимся, - сказал он, - но не будем ссориться. - И попытался сменить тему. - Интересно, - сказал он, - почему вы решили искать нефть именно на экваторе"?
Фавзи поджал губы и пристально посмотрел на Уолтерса, прежде чем ответить: "У нас есть много указаний, что тут может быть нефть".
- Конечно. Все эти снимки, они ведь опубликованы. Это не тайна. Но в северном полушарии, в районе Стеклянного моря, местность еще более многообещающая.
- Хватит! - прервал Фавзи. - Тебе платят не за то, чтобы ты задавал вопросы, Уолтерс.
- Я только…
- Ты вмешиваешься не в свое дело, вот что ты делаешь!
Снова голоса зазвучали громко, но на этот раз Лукман подошел с их восьмьюдесятью миллилитрами бренди для каждого. "В чем дело? - спросил он. - О чем спрашивает американец?"
- Неважно. Я не ответил.
Лукман некоторое время смотрел, держа в руке порцию бренди Уолтерса, потом неожиданно поднес ее ко рту и выпил. Уолтерс подавил протест. Не имеет значения. Он совсем не хочет пить с этими людьми. И вообще тщательное отмеривание миллилитров не мешает Лукману пропускать порцию-другую в одиночестве, потому что лицо его покраснело, а голос охрип. "Уолтерс, - взревел он. - Я наказал бы тебя за твое вынюхивание, но это неважно. Ты хочешь знать, почему мы ищем здесь, в ста семидесяти километрах от того места, где будет сооружена петля? Тогда посмотри вверх! - И он театрально указал на темнеющее небо и со смехом ушел. Через плечо бросил: - Больше это не имеет значения!"
Уолтерс посмотрел ему вслед, потом поднял глаза к ночному небу.
Яркая голубая бусина скользила на фоне незнакомых созвездий. Транспорт! Межзвездный корабль "С. Я. Броадхед" вышел на высокую околопланетную орбиту. Уолтерс видел, что корабль снижается, приближаясь к планете, огромный спутник в форме картофеля, сверкающий голубым в безоблачном небе планеты Пегги. Через девятнадцать часов он снизится. Но еще до этого Уолтерс должен быть в своем шаттле, участвовать в лихорадочной разгрузке, в перевозке пассажиров первого класса или в подталкивании капсул, в которых перепуганные иммигранты доберутся до своего нового дома.
Уолтерс про себя поблагодарил Лукмана за то, что тот выпил его бренди: он не может позволить себе спать этой ночью. Пока четверо арабов спали, он снимал палатки и собирал оборудование, нагружал его в свой самолет, разговаривал с базой в порту Хеграмет, чтобы подтвердить свое назначение на шаттл. Подтвердил. Если завтра к полудню он будет в порту, то сможет участвовать в разгрузке огромного транспорта и подготовке его к обратному рейсу. На рассвете он поднял бранящихся арабов. Через полчаса они уже были на борту самолета на пути домой.
Он вовремя добрался до аэропорта, хотя внутри него что-то шептало: "Слишком поздно. Слишком поздно…"
Для чего слишком поздно? Вскоре он узнал. Когда он попытался заплатить за горючее, на указателе банковского счета вспыхнул нуль. Ничего нет на их общем с Долли счете.
Невозможно! Так ли уж невозможно? - подумал он, глядя на то поле, где несколько дней стоял посадочный аппарат Вэна и где теперь его не было. И, придя домой, он не удивился увиденному. Банковский счет пуст. Одежда Долли исчезла, ее куклы тоже, и, конечно, не было и самой Долли.
В то время я не думал об Оди Уолтерсе. А если бы думал, то, конечно, поплакал бы о нем - или о себе. Решил бы, что это неплохой повод для плача. Я хорошо знал эту трагедию, когда исчезает горячо любимый человек, моя собственная утраченная любовь годы и годы тому назад была заключена в черную дыру.
Но правда в том, что я о нем и не думал. Занимался своими делами. Больше всего меня заботила боль в кишках, но много я думал и о террористах, угрожающих мне и всему, что меня окружает.
Конечно, не все вокруг плохо. О своих изношенных внутренностях я думал, потому что они меня заставляли. Но тем временем мои новые артерии медленно укреплялись; и ежедневно шесть тысяч клеток умирали в моем невосстановимом мозге; а тем временем звезды замедляли свое движение и вселенная приближалась к своей энтропийной смерти, и тем временем… Тем временем все, если подумать, шло под уклон. Но я об этом не думал!
Но так мы устроены, верно? Продолжаем жить, потому что приучили себя не думать обо всех этих "тем временем", пока они сами, подобно моим кишкам, не заставят нас задуматься.
Эти слова Робина также нуждаются в разъяснении. Хичи очень интересовались жизнью, особенно разумной или обещавшей такой стать. У них был прибор, который позволял им улавливать чувства существ на далеких мирах.
Но этот прибор не только воспринимал, но и передавал. Собственные эмоции оператора передавались объектам операции. И если оператор был расстроен, угнетен… или безумен, последствия могли быть очень тяжелые. У мальчишки Вэна был такой прибор, когда он жил на корабле хичи. Он называл его кушеткой для снов - ученые позже переименовали его в телемпатический психокинетический приемопередатчик - ТПП, и когда Вэн им пользовался, происходили события, описанные Робином.
Конечно, вы понимаете, что "ничтожность", о которой здесь говорит Робин, не принадлежит Оди Уолтерсу. Робин никогда не был ничтожеством; но время от времени ему приходилось убеждать себя в этом. Странные существа люди!
Подозрения Уолтерса о том, что проект финансировал Робин Броадхед, вполне обоснованны. А вот мнение Уолтерса о мотивах Робина - совсем наоборот. Робин был высокоморальным человеком, но обычно не очень стремился соблюдать законы. К тому же он получал большое удовольствие, разбрасывая намеки на себя, особенно когда говорил в третьем лице.
3. Бессмысленное насилие
Бомба в Киото сожгла деревянную статую Будды, которой было больше тысячи лет; беспилотный корабль приземлился на астероиде Врата и, когда его открыли, выпустил целое облако спор сибирской язвы; перестрелка в Лос Анджелесе; плутониевая пыль в главном водопроводном резервуаре Лондона - вот что обрушивалось на нас. Терроризм. Бессмысленное насилие. "Странный мир, - сказал я своей дорогой жене Эсси. - Индивидуумы действуют трезво и разумно, но, собираясь вместе, они становятся неразумными подростками; собираясь группами, они ведут себя как дети".
- Да, - согласилась Эсси, кивая, - это верно, но скажи мне, Робин, как твои кишки?
- Хорошо, насколько можно ожидать, - ответил я и добавил шутку: - Невозможно больше достать хорошие запчасти. - Потому что мои кишки, конечно, трансплантат, как и многие другие части моего тела - таковы достоинства Полной Медицины Плюс. - Но я говорю не о своей болезни. О болезни мира.
- Ты прав, - согласилась Эсси, - хотя, по моему мнению, если бы у тебя с кишками было бы все в порядке, ты реже говорил бы о таких вещах. - Она подошла ко мне сзади и положила ладонь мне на лоб, глядя с отсутствующим выражением на Таппаново море. Эсси понимает устройство человека, как немногие, о чем свидетельствуют ее премии, но когда она хочет узнать, нет ли у меня температуры, то делает это так же, как когда-то ее нянька в Ленинграде. - Температуры нет, - неохотно сказала она, - а что говорит Альберт?
- Альберт говорит, - ответил я, - что тебе нужно заняться своими гамбургерами. - Я сжал ее руку. - Честно, со мной все в порядке.
- А ты спросишь для уверенности Альберта? - торгуется она. На самом деле она очень занята новой группой своих предприятий, и я об этом знаю.
- Спрошу, - пообещал я, похлопав ее по все еще великолепному заду. Она скрылась в своей мастерской. Как только она ушла, я позвал: - Альберт. Ты слышал?
В голораме над моим столом появилось изображение моей информационной программы. Альберт почесывал нос концом своей трубки. "Да, Робин, - сказал Альберт Эйнштейн, - конечно, я слышал. Как вы знаете, мои рецепторы всегда функционируют, за исключением тех случаев, когда вы их специально отключаете или когда ситуация исключительно интимная".
- Гм, - ответил я, рассматривая его. Он совсем не франт, мой Альберт, в своем неаккуратном свитере, собранном складками на шее, в спущенных носках. Эсси все это поправила бы в секунду, если бы я попросил, но мне он так нравится. - И как же ты определяешь, что ситуация интимная, если не подсматриваешь?
Он переместил кончик трубки с носа на щеку, продолжая почесывать и мягко улыбаться: знакомый вопрос и ответа не требует.
Альберт скорее друг, чем компьютерная программа. Он достаточно сообразителен, чтобы не отвечать на риторические вопросы. Когда-то у меня было более десяти воспринимающих и обрабатывающих информацию программ. Одна программа - бизнес-менеджер - рассказывала, как обстоит дело с моими инвестициями, другая - медицинская - сообщала, когда нужно заменять органы (между прочим, я считаю, что она вступила в заговор с другими программами, и они совместно добавляли мне в пищу лекарства), юридическая программа помогала не попадать в неприятности, а когда я все же в них попадал, мне помогала моя старая психоаналитическая программа. Или пыталась помогать: я не всегда верил Зигфриду. Но постепенно я ограничился только одной программой. Это мой научный советник и помощник на все руки Альберт Эйнштейн. "Робин, - с мягким укором сказал он, - вы ведь меня вызвали не для того, чтобы проверить, подглядываю ли я?"
- Ты прекрасно знаешь, почему я тебя вызвал, - ответил я, и он, правда, знал. Он кивнул и указал на угол комнаты, в сторону Таппанова моря; там находится экран интеркома. Альберт управляет и им, как и всем остальным оборудованием в доме. На экране появилось нечто вроде рентгеновского снимка.
- Пока мы разговаривали, - сказал Альберт, - я позволил себе просветить вас пульсирующим звуком, Робин. Посмотрите сюда. Вот это ваш последний кишечный трансплант, и если вы посмотрите внимательней - подождите, я увеличу изображение, - я думаю, вы заметите, что вся эта область воспалена. Боюсь, что происходит отторжение.
- Мне не нужно это объяснять! - рявкнул я. - Сколько?
- Сколько времени до того, как положение станет критическим? Ах, Робин, - искренне сказал он, - трудно сказать: ведь медицина по-прежнему не точная наука…
- Сколько!
Он вздохнул. "Я сообщу вам минимальную и максимальную оценки. Катастрофические последствия не наступят в течение ближайшего дня и обязательно наступят через шестьдесят дней".
Я расслабился. Не так плохо, как могло бы быть. "Так что у меня есть время, прежде чем положение станет серьезным".
- Нет, Робин, - энергично возразил он, - оно уже серьезное. Неприятные ощущения будут усиливаться. Вы должны немедленно начать прием лекарств, но даже при этом вероятны очень сильные боли. - Он помолчал, глядя на меня. - Судя по вашему выражения, - заметил он, - какая-то идиосинкразия заставляет вас откладывать принятие мер как можно дольше.
- Я хочу остановить террористов!
- А, да, - согласился он, - это я знаю. И очень веская причина, если мне позволено будет высказать мнение. Поэтому вы хотите лететь в Бразилию и выступить перед комиссией Врат… - это верно; дело в том, что наибольший вред террористы наносили с космического корабля, который никто не мог обнаружить… - попытаться убедить членов комиссии поделиться данными о террористах. А от меня вы хотите заверения, что задержка вас не убьет.
- Совершенно верно, мой дорогой Альберт, - я улыбнулся.
- Могу вас в этом заверить, - серьезно сказал он, - по крайней мере я могу следить за вами, пока ситуация не станет острой. Но в этот момент вы должны будете немедленно подвергнуться операции.
- Согласен, мой дорогой Альберт. - Я улыбнулся, но ответной улыбки не получил.
- Однако, - продолжал он, - мне кажется, что это не единственная причина, по которой вы откладываете трансплантацию. Мне кажется, у вас на уме что-то еще.
- Ох, Альберт, - вздохнул я, - ты становишься ужасно скучен, когда начинаешь рассуждать, как Зигфрид фон Психоаналитик. Будь хорошим парнем и отключись.
И он с задумчивым видом отключился. У него были все основания выглядеть задумчиво, потому что он прав.
Видите ли, в самой глубине души, где я спрятал ощущение вины, которое не сумел уничтожить Зигфрид фон Психоаналитик, так вот там, глубоко внутри, я ощущаю, что террористы правы. Я не имею в виду все эти убийства, взрывы и сведение людей с ума. Это всегда неправильно. Я хочу сказать, что у них есть право быть недовольными человечеством и право требовать внимания к себе. Я не просто хотел остановить террористов. Я хотел исправить их.
По крайней мере сделать их не такими больными. И тут мы соприкасаемся с моральной стороной вопроса. Сколько можно взять у другого человека, чтобы не считаться вором?
Вопрос этот все время возникал у меня в голове, и я не знал, где найти на него ответ. Не у Эсси, потому что разговор с Эсси всегда переходил на состояние моих кишок. Не у моей старой психоаналитической программы, потому что разговор с нею всегда смещался от "Как мне улучшить положение?" на "Почему, Робин, вы считаете, что именно вы должны улучшить положение?" Даже не у Альберта. С Альбертом я мог говорить почти обо всем. Но когда я начинаю задавать ему подобные вопросы, он смотрит на меня так странно, словно я попросил его определить свойства флогистона. Или Бога. Альберт всего лишь голографическая проекция, но он очень хорошо взаимодействует с окружением; иногда такое ощущение, что он на самом деле здесь. И вот он начинает осматриваться в том месте, где мы находимся, допустим, в моем доме на Таппановом море - должен признать, что это очень удобный дом, - и всегда говорит что-нибудь вроде: "Почему вы задаете такие метафизические вопросы, Робин?" И я понимаю, что невысказанная часть его ответа такова: ты ведь сам все это создал.
Да, я сам все это создал. До некоторой степени. Мне повезло, достались некоторые деньги, а деньги делают деньги, и теперь я могу купить все, что продается. И даже кое-что из того, что не продается. У меня есть очень многое. Есть Влиятельные Друзья. Я Человек, С Которым Следует Считаться. Моя дорогая жена Эсси меня любит, любит по-настоящему - и часто, несмотря на наш возраст. Так что я начинаю смеяться и меняю тему… но ответа я так и не получил.
И даже сейчас у меня нет ответа, хотя вопросы теперь задавать гораздо трудней.
Меня мучают угрызения совести, что я оставляю Оди Уолтерса в беде из-за своего долгого отступления, поэтому позвольте мне закончить.
Я чувствую свою вину перед террористами, потому что они бедны, а я богат. Перед ними вся огромная Галактика, но у нас нет возможности доставить их туда, во всяком случае недостаточно быстро, и вот они исходят криком. Умирают с голоду. Видят на ПВ, какой великолепной может быть жизнь у некоторых, а потом оглядываются на свою трущобы, лачуги, хижины и видят, в каком они положении, какие у них ничтожные шансы приобрести все эти хорошие вещи до своей смерти. Это называется революцией возрастающих запросов. Так говорит Альберт. Должно существовать средство против этого, но я не могу его найти. И вот я задаю себе вопрос, имею ли я право еще ухудшать положение. Имею ли право покупать чьи-то органы, кожу, артерии, когда мои собственные изнашиваются?
Я не знал ответа тогда и не знаю его сейчас. Но боль во внутренностях значила для меня меньше, чем боль от сознания, что я краду чью-то жизнь, просто потому что могу заплатить за это, а другой не может.
И вот пока я сидел, прижав руку к животу, и думал о том, что стану делать, когда вырасту, вселенная продолжала заниматься своими делами.
И большая часть этих дел была беспокойной. Действовал принцип Маха, который много раз пытался объяснить мне Альберт: согласно этому принципу, кто-то, может быть, хичи, пытается сжать вселенную в шар и переписать физические законы. Невероятно. И страшно, как подумаешь… но до этого еще миллионы и миллиарды лет, так ЧТО Я не назвал бы это самым главным беспокойством. Гораздо ближе террористы и растущие армии. Террористы перехватили стартовую петлю, которую направляли в Высокий Пентагон Новые пополнения террористов черпались в Сахеле где в очередной раз случился неурожай. Тем временем Од и’Уолтерс пытался начать новую жизнь без своей грешной жены; а его жена тем временем грешила с этим отвратительным Вэном; а тем временем в центре Галактики у Капитана возникли эротические замыслы, направленные на помощницу, чье дружеское имя было Дважды, а тем временем моя жена, обеспокоенная состоянием моего живота, тем не менее деятельно занималась распространением сети своих предприятий на Папуа Новую Гвинею и Андаманские острова; а тем временем… о, тем временем! Многое происходило тем временем!
Как всегда, хотя обычно мы об этом не знаем.
Принцип Маха, о котором говорит Робин, тогда был только гипотезой, хотя, как говорит Робин, очень пугающей Позвольте только сказать, что существуют данные о том, что расширение вселенной было остановлено и началось сжатие - и по отрывочным записям хичи можно даже заключить, что этот процесс начался не по естественным законам природы.