Думчев пришел в себя. Но он не замечал никого. Время шло. Люди стали расходиться. Вдруг он сделал усилие, чтобы подняться.
Я помогла ему. Он встал, обернулся и увидел свой разбитый аппарат.
"Я еще полечу! Полечу!" - сказал он тихо и упрямо.
Низко над нами легко пронеслась чайка.
"Как эта птица?" - Я указала ему на чайку.
"Птица?" - переспросил он.
"Как эта чайка?" - повторила я.
Он долго молчал, точно справляясь с какими-то своими мыслями.
"Нет! Нет! - вдруг резко крикнул он. - Лучше птицы! Как муха! Не только летать, но и стоять в небе! Стоять в воздухе так же твердо, как человек на земле!"
Я испугалась: не помешался ли он? И спросила:
"Какая муха? Что вы! Разве муха стоит в воздухе?"
Он ничего не ответил. Потом тихо прибавил:
"Я научусь всему этому не здесь! А там… только там!"
"Где?"
Но он ничего не ответил.
Мне стало страшно. Брата с извозчиком все еще не было.
Медленно, опираясь на мою руку, Думчев пошел в город.
У моря остался разбитый аппарат. Уже темнело. Я помогала идти этому странному человеку…
Рядом с ним я по-иному, по-новому теперь услышала шум моря, по-новому увидела, какие косые лучи бывают у заходящего солнца.
А он шел рядом со мной, опустив голову. На меня он ни разу не посмотрел. И все шептал:
"Выхода нет! Выхода нет! Только у них! У них учиться".
Я слышала эти слова, но ничего не понимала и ни о чем не спрашивала. А солнце уходило в море.
Письмо Андрея Булай
Где-то далеко в коридоре то стучал, то шуршал веничек соседки.
С самого начала рассказа Полины Александровны я думал: "Скорей бы проверить, доктор ли Думчев писал микрозаписки. Его ли рука? Сверить почерк! Это главное".
Но длился рассказ, и постепенно душа моя стала полна иными мыслями, чувствами. Я ощутил резкое дуновение воздуха, почувствовал острый порыв ветра, взметнувшегося под крыльями первых самолетов. Как светла и дерзновенна была мечта тех людей, что впервые отважились подчинить себе воздушное пространство!
Странное состояние: сидеть в зубоврачебном кресле, смотреть на старую ножную бормашину и на блестящие металлические инструменты, но ничего этого не видеть, а принимать сердцем тепло и свет той мечты, что владела Думчевым, когда на самодельном аппарате он поднялся в воздух и полетел над кричащей ярмаркой.
Но что же значат слова Думчева после неудачного полета: "Я научусь всему этому не здесь! А там… только там!" Понять бы эту фразу как надо, раскрыть бы ее подлинный смысл!
Шуршал, стучал веничек соседки в коридоре. Полина Александровна прервала мое молчание:
- Я уже говорила вам, что за полетом Думчева наблюдал и мой брат, который учился в Петербурге в Политехническом институте. После этого полета брат часто навещал Думчева. Бывал он у Сергея Сергеевича и всякий раз, когда приезжал в Ченск в последующие годы. Вот что написал мне брат, когда узнал об исчезновении Сергея Сергеевича.
Я взял у Полины Александровны письмо и прочел:
"Дорогая Поля!
Я взволнован, потрясен твоим сообщением о Думчеве. Ты пишешь, что его одежда найдена на берегу моря. Неужели он утонул? С этим не могу примириться. По кусочкам, мозаично создаю образ этого человека. Его уж больше никогда-никогда не увижу. Что сильнее всего удивляло в нем? Многообразие интересов, научных поисков и опытов! Однажды, наблюдая за его опытами, я подумал: "Это немыслимо! Как же вмещаются в голове одного человека научные интересы, столь разные и далекие один от другого? Что, если все - только порыв, увлечение?" Не удержался, сказал Думчеву об этом. Он не рассердился: "Да, понимаю! Так со стороны может показаться… Но за кем следую? У кого учусь?"
С необыкновенной живостью он кинулся к книжной полке, достал Пушкина и прочел:
"Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник…"
О ком это сказано? О Ломоносове! За ним надо следовать, у него учиться, как проникать в разные отделы науки".
"Так было когда-то… - сказал я. - Далекий восемнадцатый век!"
"Когда-то? А я докажу, покажу, что естественные науки и техника переплетаются. И у мухи, стоящей в воздухе, надо учиться, как строить самолет. Разные науки - совсем не разные. И даже математика и поэзия едины!"
Тут уж я не выдержал:
"А вы сами-то и впрямь верите, что математики писали стихи, а поэты…"
"Лобачевский писал стихи так же, как любимый мною Тютчев. Оба они поэты! И близки друг другу по духу и по стилю".
"Что ж, - сказал я, - прочтите мне стихотворение Лобачевского".
"Прочту Тютчева, а затем Лобачевского, - сказал он. -
Для них и солнцы, знать, не дышат
И жизни нет в морских волнах.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела.
При них леса не говорили
И ночь в звездах нема была!
А теперь послушайте, как у Лобачевского:
"Но вы, которых существование несправедливый случай обратил в тяжелый налог другим, вы, которых ум отупел и чувство заглохло, вы не наслаждаетесь жизнью! Для вас мертва природа, чужды красоты поэзии, лишена прелести и великолепия архитектура, незанимательна история веков…"
Думчев читал эти строки как-то торжественно. Но я так и не понял, что же общего между Тютчевым и Лобачевским.
И вот теперь, когда Думчева пет, я взял в руки томик Тютчева и труды Лобачевского, прочел снова те же отрывки и говорю: "Да, Думчев был прав. В те дни я не понимал его. Теперь за это бичую себя".
Почему-то сейчас вспомнился один разговор с Сергеем Сергеевичем. Это было утром в день моего отъезда из Ченска, когда я пришел к нему попрощаться. Я сказал:
"Вот вы ведете поиски в разных областях науки. Но где же цель, в чем ведущая задача?"
"Чтоб стать микроскопом, живым микроскопом!" "Вы смеетесь, Сергей Сергеевич". "Ничуть, - продолжал Думчев серьезно и просто. - Почему вы не желаете допустить, вообразить: человек делает разнообразные опыты и приходит к находке самых удивительных ферментов. Допускаете?" "Допускаю", - сказал я.
"А допускаете ли вы, что такие ферменты лежат теперь здесь, перед вами на столе, в виде порошка? Человек принимает этот порошок. И вот…" Думчев задумался.
"…и вот, - подсказал я, - человек видит мир как будто сквозь стекла микроскопа".
"Почему - как будто? Мир перед этим человеком действительно начнет вырастать в масштабах, потому что человек начнет… - Думчев не закончил фразы и весело рассмеялся: - А здорово я над вами подшутил? Человек микроскоп… могущественные ферменты… Не правда ли, какая нелепая, смешная выдумка? - Думчев смеялся все заразительнее и все веселее. - А вы вот-вот и поверили бы мне".
Он схватил скрипку и заиграл мазурку Венявского…
"Милая Поля! Я знаю, что все деньги Сергей Сергеевич тратил на опыты или на покупку лекарств для больных. При мне к Думчеву приходил хозяин домика и говорил: "Вам, доктор, ничего не остается, как броситься в море, - арендную плату вы мне не уплатили еще за прошлый год".
Уплати же, Полина, по получении моего письма все, что причитается хозяину. Поселитесь с мамой в этом домике. Запри на замок лабораторию. Приеду, разберусь в записках, работах, опытах Думчева.
Заканчиваю письмо, уж пятый час ночи. Что-то странное и непонятное есть во всей этой истории… Самоубийство? Но столько начато поисков! И какая-то великая научная задача, стояла перед Думчевым! Не мог же он сам все оборвать. И потом: самоубийство - это трусость. А я вижу Думчева таким спокойным, смелым, сосредоточенным, каким он стоял на помосте на ярмарочной площади, готовый к своему безумному полету… Напиши мне, Поля дорогая, все поподробнее и яснее. Как хочется поскорее приехать к вам, повидать всех вас!
Твой брат Андрей Булай".
- Но ответить брату я не смогла, - тихо и горестно сказала Полина Александровна. - Провокатор выдал брата царским жандармам. Андрей участвовал в одном революционном деле. Он скончался, когда гнали по этапу в ссылку. Я сделала, как просил брат, - поселилась в этом доме. Лабораторию я заперла на замок. Все в ней осталось в таком виде, в каком она была, когда Сергей Сергеевич бросил на нее свой последний взгляд… Вы, может быть, хотите посмотреть лабораторию? - Старая женщина достала из ящика столика большой ржавый ключ.
В лаборатории Думчева
Я распахнул дверь, чтобы пойти вслед за Полиной Александровной в лабораторию. Булай взяла с собой свечу в медном подсвечнике и спички.
На пороге перед нами предстала соседка Авдотья Васильевна. Она как-то значительно посмотрела на меня, точно собиралась что-то сказать, но промолчала.
Мы поднимались по узкой внутренней лестнице со скрипучими ступеньками. Остановились на небольшой площадке перед лабораторией Думчева. Булай отомкнула ржавый замок, висевший на дверях.
Огонек свечи, неровный и колеблющийся, вырывал из темноты лаборатории всевозможные предметы: колбы, книги, склянки, ноты, скрипку в футляре, штатив с пробирками, портреты, микроскоп, медный чайный подносик со стаканом и блюдечком, спиртовку, лупу.
Я взял из рук Полины Александровны свечу и осторожно обошел всю небольшую комнату. Осмотрел стены, потолок. Это был мезонин слегка округлой формы. С улицы он-то и казался башенкой. Окна были закрыты плотными ставнями. Полине Александровне было, наверное, тяжело и тоскливо бывать здесь. И сразу же она оставила меня одного. Хорошо помню, как она уходила: медленные, тихие, осторожные шаги.
На отдельном столике стояло диковинное сооружение. Это была, по-видимому, модель насекомого в полете. Здесь же лежала записка. Смахнув пыль, я увидел: острый, с легкой вязью, несколько старомодный почерк. Знакомый почерк! Это была та же рука! Та, что писала микрозаписки, которые я читал в институте под микроскопом.
Молча стоял я, держа в руках свечу, и думал: "Это он, Сергей Сергеевич Думчев, писал о каком-то путешествии, в которое отправляется, чтобы передать дневник открытий. Какое это путешествие? Для чего он уменьшал текст записок? И как записки, написанные им давно, могли оказаться теперь на цветах у беседки? Или не Думчев, а кто-то другой уменьшал при помощи фотографии листки его старого дневника и уронил их на цветы?
Тишина прислушивается к этим вопросам. Она прислушивается и к скрипу телеги, проезжающей по булыжной мостовой, к отдаленному сигналу автомобиля, запутавшегося в переулках. Прислушивается. Молчит. Все годы тишина хранила легкий звон колб и склянок, переставляемых Думчевым, хранила шорох перелистываемых книг, сухой скрип пера, хранила тяжелые шаги сосредоточенного человека, в последнюю минуту в раздумье остановившегося у этих дверей. Тишина прислушивалась: вот шаги стали удаляться - все глуше скрипели ступени. Неожиданно резко хлопнула наружная дверь. Тишина вздрогнула. Жалкое трепетание колокольчика там, внизу, - вот последнее, что услышала тишина. И человек исчез! Навсегда!
И с тех пор тишина лаборатории, сроднившаяся со своим доктором, хранит эти звуки и чутко ждет - с каждым годом все настороженнее, - не раздадутся ли знакомые шаги, не зазвучит ли его голос, не зашелестят ли снова страницы книг под его рукой, не запоют ли снова струны скрипки - вот этой скрипки, которая лежит на углу стола в запыленном футляре.
Но почему в моей голове зазвучала мазурка Венявского? Почему возник этот мотив, возник и не уходит? Потому что на скрипке Думчев играл мазурку, говоря о ферментах, о порошке и о человеке-микроскопе.
Где же этот порошок?
Надо осмотреть лабораторию. В записке, лежащей около сооружения, напоминающего модель насекомого в полете, объяснялась "тема" этого сооружения.
Привожу дословный текст.
"Искусственное воспроизведение полета насекомого.
С целью сделать более наглядными действие крыла насекомого и влияние на него сопротивления воздуха устроен сей аппарат.
Фигура сия изображает два искусственных крыла, имеющих твердую жилку, к которой прикреплены сзади кусочки кишечной перепонки, поддерживаемой крепкими тонкими нитями. Плоскость этих крыльев горизонтальна; прибор из рычагов поднимает и опускает их, не сообщая им никакого бокового движения. Крылья приводятся в движение маленьким медным барабаном - компрессором, в котором воздух переменно сжимается или разрежается действием насоса. Поверхности барабана сделаны из каучуковых пластинок, сочлененных с обоими крыльями рычагами; воздух, сжатый или разреженный в барабане, сообщает упругим перепонкам сильные и быстрые движения, которые передаются одновременно обоим крыльям. Горизонтальная труба, уравновешенная гирей, позволяет аппарату вертеться вокруг горизонтальной оси и служит в то же время для приведения воздуха из насоса в двигательный барабан. Ось состоит из ртутного газометра, допускающего герметическое закрывание воздушных трубок и вместе с тем позволяющего инструменту свободно вертеться в горизонтальной плоскости.
При таком устройстве аппарата можно изучить механизм, посредством которого сила сопротивления воздуха в сочетании с движением крыльев обусловливает движение насекомого вперед.
Действительно, если с помощью воздушного насоса привести в движение крылья искусственного насекомого, то можно видеть, что аппарат начинает быстро вертеться вокруг своей оси.
Механизм движения насекомого объясняется, стало быть, этим опытом".
Удивительные записи, рисунки и пространные чертежи лежали тут же, точно Думчев спорил, был вовсе не согласен с чужим проектом сооружения и собирался построить по своим чертежам какую-то иную модель насекомого в полете.
Я не очень хорошо разбираюсь в проектах, чертежах, моделях машин, конструкций, сооружений, но никогда не оставался равнодушным к ним. Здесь ум и сердце человека искали, находили, снова теряли, терпели поражение, но побеждали. Здесь изобретатель горевал и радовался точно так же, как писатель в работе над книгой, как художник - над картиной.
Записи Думчева производили впечатление поисков ума, своеобразного и сильного. В самом деле, разве можно предположить, что кто-нибудь подсчитает число взмахов крыла насекомого в одну секунду? У Думчева я нашел вот какую таблицу:
Здесь же, под таблицей, было отмечено полное совпадение движений обоих крыльев насекомого: оба крыла движутся одновременно, и оба совершают одинаковое число движений.
В записках Думчева несколько раз повторяется: "Я найду, непременно найду настоящую причину летательной силы насекомого!"
На отдельном листке было сделано презанятное вычисление: "Вес грудных мускулов птицы составляет одну шестую часть всего тела, в то время как у человека это соотношение равно одной сотой. А у насекомого?"
"Главное - исследовать силу мышц насекомого при полете. Определить, какой груз может поднять крыло насекомого".
Затем была еще одна запись:
"Нашел! Вот! Вот причина летательной мощи насекомого!.. Вертикальные и продольные мышцы насекомого. Энергия вертикальных мышц поднимает крыло. Энергия продольных - опускает. Взмах крыла - отброшена струя воздуха, и перед насекомым воздух пониженного давления. В любом направлении насекомое может отбрасывать токи воздуха. Не поэтому ли оно может подниматься под любым углом?"
А рядом была новая запись:
"Теперь остается найти последнее: как и почему оно (по-видимому, речь шла о насекомом) стоит в воздухе?"
Быстрые, азартные росчерки пера. И при этом очень деловые и точные записи, чертежи и фотографии.
Из них я мог заключить, что в своих опытах Думчев шел невероятными путями: он применял одновременно и графический, и оптический, и даже музыкальный метод.
И тут опять были какие-то непонятные чертежи. На одном я увидел сопоставление дрожаний… камертона и взмахов крыла у шмеля и пчелы.
Первые две линии этого чертежа были обрывистые, почти точечные и показывали частоту взмахов крыла у шмеля; третья линия была волнообразная, с острыми гребнями. Она была образована дрожанием камертона, снабженного острием. А вот пожелтевший листок нотной бумаги с записями весьма странных "мелодий". Это напевы комаров, шмелей, мух…
На полках было расставлено множество книг и журналов. Тут же, в деревянных библиотечных ящичках, - хорошо организованная картотека. Все в строго алфавитном порядке. Я обратил внимание на то, что в одном ящичке лежало всего несколько карточек не по алфавиту: Свифт - "Путешествия Гулливера" (на английском языке), Афанасьев - "Сказки", Н. Рубакин - "Дедушка Время", Е. Маевский - "Доктор Мухолапский" (на польском языке), Ринер - "Человек-муравей" (на французском языке), Ласвиц - "На мыльном пузыре" (на немецком языке).
На каждой карточке была аннотация книги. Я прочел их при свече. Все эти столь разные книги, написанные на разных языках и в разное время, были схожи в одной детали - в неожиданном сопоставлении масштабов героя и окружающей его среды.
На другой полке я увидел карточку "Кибальчич". К перечню физико-механических опытов удивительного русского человека, самоотверженного героя-революционера и гениального изобретателя было приписано обращение Думчева к нему: "Ты, казненный царем! Ты, начертавший проект реактивного двигателя! Имя твое вспомнят, когда человек полетит в мировое пространство и познает далекие миры".
И рядом с этим возгласом стояли два слова, написанных красным карандашом: "Личинка стрекозы". Эти слова были подчеркнуты тем же красным карандашом.
Что это - бред? Что общего между проектом Кибальчича и личинкой стрекозы?
Или вот - на карточке Циолковского было написано: "Ты, мой дорогой современник! Человечество реактивным двигателем покорит межпланетное пространство".
Но опять рядом с этим обращением к Циолковскому была красная, подчеркнутая надпись: "Личинка стрекозы". "Какая странная приписка!" - решил я. Необычайная лаборатория, где записываются мелодии комаров, где подсчитываются взмахи крыльев осы… Где на карточках трудов Кибальчича и Циолковского вспоминают о личинке стрекозы… Да, о ней упоминалось и в микрозаписке… Какой хоровод нелепостей в одном маленьком доме тихого городка! И как загадочны микрозаписки, в которых Думчев дает людям ненужные запоздалые советы, как лечить туберкулез, или пишет о том, что мир вырос перед ним в "сто - двести раз"…
Горит свеча. Закрыты ставнями окна лаборатории. Молчат книги. Молчат колбы, склянки и пробирки. Молчит старенький микроскоп, устало наклонив свой окуляр над запыленным предметным стеклышком.
Где же он теперь, Думчев? Что с ним случилось? Я оглядываю в последний раз лабораторию. Смотрю на пыльный футляр, в котором лежит скрипка Думчева, вспоминаю мазурку Венявского - ее исполнял он, говоря о ферментах, о порошке, о человеке-микроскопе… Да! Я так и не нашел порошка в лаборатории! Разве можно что-либо найти в пыли, при свече и закрытых ставнях?