…А на обзорном экране день за днем вырастала бета Лиры. Эта двойная звезда долгое время оставалась в высшей степени загадочной для земных астрофизиков. Было известно, что главная звезда системы - это гигантское тело, которое почти в три раза жарче нашего Солнца. Меньшая звезда в три раза холоднее. Непонятно, почему вся система была окутана колоссальным газовым шлейфом - его размеры превышали всю Солнечную систему.
Какова природа этого шлейфа? Как возник он? Уж не искусственным ли образом?! Быть может, его - с неизвестными пока землянам целями - создали разумные существа? А иначе почему его колебания так странно закономерны, словно они подчиняются чьей-то воле, которая противоречит обычным законам космической динамики?.. На все эти вопросы предстояло ответить.
Борясь с пластинками, каравелляне постепенно изучили ряд закономерностей в их поведении. Выяснилось, что они могут практически принимать любую форму и цвет. Наиболее охотно они уничтожают изделия из серебра и вольфрама, а также детали из высокопрочных марок легированной стали. Изделия из более мягкого металла, например золота, оставляли их равнодушными. Казалось, пластинкам интересно "пробовать зубы" на твердых предметах.
И еще одна странная вещь. Пластинки ни разу не причинили существенного вреда никому из членов экипажа. Люди могли брать их в руки и свободно рассматривать.
Особенно наловчился разыскивать пластинки Тобор. Он ловил их десятками и тут же доставлял в аннигиляционный отсек. Пустые баки постепенно заполнялись, между тем количество пластинок на корабле все возрастало…
И хотя, собственно, людям пластинки не приносили вреда, это были их смертельные враги. Не было в те дни на "Каравелле" человека, который думал бы о чем-нибудь другом, а не о "гостях".
Жизнь на "Каравелле" стала тревожной. Нервы начали сдавать. Подвижные пластинки мерещились теперь всюду. Прежде чем сесть на стул, человек проводил несколько раз ладонью по сиденью: не притаилась ли тут проклятая пластинка?
То и дело продолжали исчезать металлические вещи и детали.
- Вот увидишь, они сожрут весь корабль и нас вместе с ним, - сказал однажды Валентин.
С того момента, как произошел взрыв в энергетическом отсеке, пластинки словно войну людям объявили. Поведение их резко изменилось. Если раньше пластинку брали в руки и она не приносила никому вреда, то теперь, коснувшись ее, человек получал сильный шоковый удар. Правда, многие переносили этот удар на ногах. Другие же надолго теряли сознание. Так случилось с Георгием Георгиевичем, и его пришлось отправить в медотсек.
В доброе старое время медотсек "Каравеллы" пустовал. Травмы у членов экипажа случались крайне редко, а болезнетворные вирусы на корабле не водились. Астрофизики шутили: "Наш медотсек - лучший образчик полного вакуума".
Теперь почти все гамаки в нем были заняты.
Ольховатский зашел проведать старпома. Тот усмехнулся, и это обрадовало энергетика: час назад, когда он заглядывал сюда, Георгий Георгиевич был без сознания. Владимир сел рядом на стул и спросил:
- Как дела?
- Анатольич грозит - завтра буду на ногах, - подмигнул ему старпом.
- А там?.. - понизив голос, кивнул Ольховатский на перегородку-времянку, которая пересекла палату. За перегородкой поместили Либуна.
- Подключили к искусственным легким.
- Диагноз есть?
- У него в альвеолах обнаружили налет серебра.
- Вроде моей седины?
- Вот-вот.
- Что сказал Логвиненко?
- Говорит, будет жить. Семьдесят шансов из ста. Только что Феликсу сделали пластическую операцию лица…
Из-за перегородки доносилось позвякивание инструментов и приглушенные голоса врачей. Через несколько минут оттуда вышел утомленный и хмурый Дмитрий Анатольевич.
- Долго разговаривать с ним нельзя, - обратился он к Ольховатскому, поправляя рукав халата.
- Мы немного, Митя, - попросил Георгий Георгиевич. - Несколько слов.
- Ладно, - смилостивился врач.
- Как там пластинки? - спросил старпом, когда Дмитрий Анатольевич отошел. - Лютуют?
- Отбиваемся.
- Хуже не стало?
Ольховатский покачал головой. Ему не хотелось огорчать больного старпома. На самом деле положение "Каравеллы" за это короткое время значительно ухудшилось.
В коридорах, в отсеках пластинки, изгибаясь, прыгали на людей. Никакие меры, предпринимаемые экипажем, не помогали. К шоковому состоянию, которое вызывали пластинки, добавились теперь еще и ожоги…
Чужой мир
И огненный распался обруч,
Живой костер замедлил бег.
Они показывали полночь,
Часы, замершие навек.
Дмитрий Анатольевич Логвиненко всем на "Каравелле" говорил, что в предчувствия не верит, и утверждал, что это просто сказки. Чаще всего в этом вопросе его оппонентом выступал Марат Нурдагалиев.
- Чушь! - горячился Логвиненко. - Кто-то поперхнулся глотком чая, а за тысячи километров другой почувствовал, что приятелю нехорошо.
- Есть факты, - отвечал Марат. - Они зарегистрированы в специальной литературе.
- Случайные совпадения.
- Все равно факты.
- Грош им цена, этим фактам, голуба душа, - махал рукой Дмитрий Анатольевич. - Для науки они не имеют никакого значения.
- Вы, медик, отрицаете факты?
- Серьезная наука обязана рассмотреть все факты, касающиеся данного вопроса. А тут? В девятистах девяноста девяти случаях из тысячи с человеком произойдет беда, а приятель, находящийся вдали, и ухом не поведет - такие случаи вы во внимание не принимаете. Достаточно, однако, произойти одному такому совпадению - и начинают бить во все колокола, трубить во все трубы…
- Во-первых, достаточно произойти и одному такому, как ты говоришь, совпадению, чтобы всерьез им заняться, - невозмутимо парировал Марат. - А, во-вторых, - выкладывал старший кибернетик свой главный козырь, - ты, Дима, на минуточку забыл о биосвязи. Когда-то ведь тоже считали, что это просто сказки. Теперь же биосвязь не только доказана: плодами ее ты пользуешься ежедневно… - Здесь Нурдагалиев с торжеством вытаскивал пестрый шарик всеобщей биосвязи и потрясал им перед носом врача.
Но того не так-то просто было сбить с позиций.
- Нужно еще доказать, что предчувствия и биосвязь - одно и то же, - не сдавался он.
Спорить они могли до бесконечности. Но в эти тревожные дни именно неясное предчувствие влекло Дмитрия Анатольевича к штурману. Ведь именно Орленко был первый, который вошел в соприкосновение с пластинками. Случайно ли это?
Достаточно тревожными были и симптомы, на которые жаловался Валентин: в иные моменты штурман чувствовал себя как бы одновременно в нескольких местах. Такое расщепление сознания давно известно медицине и имеет вполне определенное название…
Прежде чем отправиться к Орленко, старший врач отдал необходимые распоряжения по медотсеку. Затем наскоро пролистал старинный, но неплохо сохранившийся фолиант, на баллакроновой обложке которого красовалась тисненая надпись - "Шизофрения"…
В коридорном отсеке сновали озабоченные люди, проносились манипуляторы - работы хватало всем.
В одном из проходов врач носом к носу столкнулся со старпомом.
- Я искал вас, - сказал старпом. - Звонил по видео. Мне сказали, вы на вызове.
- Можно было по биосвязи… А что, вам хуже стало? Я говорил, рано выписали, - встревожился Логвиненко.
- Со мной все в порядке. Я хотел узнать, как проходит заживление ожогов у пострадавших.
Логвиненко махнул рукой.
- Неважно. Медленно очень. Никакие испытанные средства не действуют.
- Антибиотики?
- Не помогают.
- Попробуйте сок трабо.
- Думаете, это мне не приходило в голову? - вздохнул Логвиненко. - Да только проклятые пластинки продырявили контейнер, и весь сок вылился.
Старпом нахмурился.
- Почему не доложили мне или капитану?
- А что толку? Дела не поправишь.
- Попробуем поправить.
- Это как?
- Обратимся к экипажу. Пусть все, у кого сохранилось хоть несколько капель сока трабо, снесут его в медотсек.
- Дельно, - обрадовался Логвиненко, и они разъехались по разным лентам.
На стук врача никто не отозвался, хотя зеленый ромб на входном люке светился - значит, хозяин находился дома.
Слегка встревоженный Дмитрий Анатольевич толкнул люк и вошел в комнату. Штурман, откинувшись, сидел в кресле и, казалось, дремал. Опытный врач, однако, сразу определил, что дело неладно. Он подошел к Орленко. Тот был без сознания.
Вот и не верь после этого предчувствиям!
Штурман был бледен как мел. Правая рука, тянувшаяся к нагрудному карману, застыла на полпути. "Хотел вытащить шарик биосвязи, но не успел", - догадался врач.
По собственной биосвязи он связался с медотсеком и вызвал реанимационный манипулятор. Торпедовидная конструкция через несколько томительно долгих минут влетела в отсек, где обитал штурман, едва не вышибив люк.
- Полегче, полегче, голуба душа, - пробормотал Дмитрий Анатольевич и отошел в сторону, чтобы манипулятор случайно не задел его.
Агрегат тотчас сориентировался на месте и приблизился к Орленко, не дожидаясь команды врача: в своей области он накопил за годы полета уже достаточный опыт.
Панцирь аппарата раскрылся, словно бутон розы, и бесчисленные змеевидные датчики обвили тело штурмана, проникая сквозь одежду.
Дмитрий Анатольевич наблюдал за работой реаниматора, время от времени делая указания. В одной из гибких прозрачных трубок, прильнувших к вене штурмана, врач заметил золотистую жидкость, пронизанную пузырьками. Ни с какой другой жидкостью спутать ее было нельзя.
- Откуда у нас сок трабо? - удивился врач.
- Кок принес.
- Только что?
- Нет, час назад, когда ты был на вызове.
Валентин вздохнул и открыл глаза. Он что-то забормотал. Дмитрий Анатольевич прислушался.
- Оранжерейный… аннигиляционный… астроотсек… камбуз… - бормотал штурман.
- Валя, что с тобой? - сказал врач и взял его за руку.
Штурман вздрогнул, умолк на полуслове. Глаза его забегали по комнате, приобретая все более осмысленное выражение.
- Это вы, Дмитрий Анатольевич? - спросил он слабым голосом.
- Я, я, голуба душа, - обрадованно ответил врач.
Манипулятор подался немного назад. Теперь главную роль играл не он, а врач.
- Я… у себя?
- А где же еще, голуба? Дома ты.
- Я только что здесь появился?
- Как это - только что? - поднял брови Дмитрий Анатольевич. - Мы с ним, - кивнул он на манипулятор, - уже минут двадцать с тобой возимся.
- Неправда! - выкрикнул Валентин… - Зачем вы говорите неправду? Минуту назад меня здесь не было.
- Был, был ты здесь, голуба душа, - спокойно ответил Дмитрий Анатольевич: за свою долгую практику ему пришлось повидать всякое. - Где же тебе еще быть?
- Я… только что - был во всех отсеках "Каравеллы", - запинаясь, проговорил штурман.
- В каких, в каких отсеках?
- Во всех сразу!
- Рассуди сам, голуба. Чтобы объехать все отсеки корабля, тебе не хватит и недели.
- Говорю же - я был в них одновременно!
"Расщепление сознания. Типичная картина", - подумал Логвиненко и покачал головой.
- Что ты чувствовал при этом?
- Не могу я объяснить! - с отчаянием произнес штурман.
- А все-таки, все-таки, голуба, опиши свое состояние, - настаивал врач. - Это очень важно.
Глаза штурмана блеснули. В них снова заполыхал огонь недавно виденного.
- Я наблюдал все отсеки изнутри… одновременно… Они как бы накладывались друг на друга, но не мешались… И я смотрел на них, но как бы чужими глазами. Непонятно?
- Продолжай.
- Я был у астробиологов… Наблюдал Алю близко, как вас сейчас… Но странно - она показалась мне чужой, незнакомой. Как бы существом с другой планеты.
- А другие?
- И другие были чужими.
- Что скажешь, голуба? - обратился Дмитрий Анатольевич к манипулятору.
Однако машина безмолвствовала: в ее диагностической памяти, в ее картотеке подобных признаков болезни не значилось.
Врач прошелся по комнате.
- Ну а что же ты делал там, во всех отсеках… одновременно?
- Только одно. Меня интересовало, как работа каждого отсека влияет на курс "Каравеллы". Но, понимаете, Дмитрий Анатольевич, это интересовало не меня, а кого-то постороннего, который смотрел на окружающее моими глазами.
- Нет худа без добра. Выходит ты, голуба душа, побывал сразу во всех отсеках… - попытался обратить все в шутку врач.
- И не только в них.
- А где ж еще?
Рассказ штурмана врач выслушал с величайшим вниманием, а манипулятор по его знаку записал сбивчивую речь Орленко на магнитную пленку.
Штурман рассказывал, закрыв глаза.
…Стая быстрых капель приблизилась к роще. Закружила хороводом вокруг деревьев. Быстрее, быстрее, еще быстрее! В ритме вращения сонмища капель знаки на коре стали изменяться все быстрее. Теперь штурман мог бы поклясться, что эти знаки, за которыми он еле поспевал следить, напоминают ему цифры и математические символы, которыми пользуются земляне.
Внезапно с одной из веток сорвалась молния. Жало ее было нацелено в стремительно пролетающую мимо каплю. Валентин вскрикнул: ему показалось, что комочек живой плоти будет сейчас убит наповал, испепелен, повержен наземь. Но нет! Несмотря на то что острие молнии угодило прямо в каплю, та как ни в чем не бывало продолжала кружиться вокруг дерева.
С других ветвей стали срываться точно такие молнии, каждая ударяла в пролетающую каплю, и ни одна из них не погибла…
Штурман умолк.
- А потом? - спросил врач.
- А потом я потерял сознание, - сказал Валентин. - И очнулся только благодаря вам. И ему, - показал он на реаниматор.
- Ты пока успокойся, голуба душа, - сказал Дмитрий Анатольевич. - В твоем положении волноваться крайне вредно. А воображение у тебя живое. Тот случай, когда поэт сказал: "Как часто силой мысли в краткий час я жил века, и жизнию иной, и о земле позабывал…"
Штурман оживился:
- Кто это?
- Угадай! - сказал Дмитрий Анатольевич, обрадованный возможности как-то отвлечь Валентина.
- Сейчас попробую, - сосредоточился штурман. - Сначала нужно определить эпоху, в которую были написаны стихи. Хотя бы приблизительно. Ну, это несложно. "…И о земле позабывал…" - повторил он задумчиво.
- Ну, ну! - подзадорил врач.
- Речь идет о том, что автор мог позабыть землю, взятую в целом, как планету. Значит, стихи написаны уже в космическую эру, после полета Юрия Гагарина. Верно?
- Сначала тебя дослушаю.
- А, знаю. Это Либун написал!
- Либун? - Врач чуть не подпрыгнул от неожиданности.
- Вы что, кока нашего не знаете?
- А разве он пишет стихи?
- Откуда мне знать? - слукавил Валентин и пожал плечами. - Это только предположение.
- С тем же успехом ты бы мог предположить, что это сочинение Тобора, - проворчал Дмитрий Анатольевич.
- Значит, я не угадал, - подытожил Валентин. - Пойдем дальше. Судя по лексике, это вторая половина XX века, так мне кажется. Кто же это? - Орленко назвал несколько фамилий.
Врач развел руками.
- Промазал, голуба душа. Пальнул в белый свет, как в копеечку. Стихи написаны задолго до космической эры, до запуска первого искусственного спутника Земли.
- Они написаны…
- В первой половине XIX столетия. И стыдно тебе, голуба, не знать их. Автор - великий русский поэт Михаил Лермонтов.
- Не может быть!
- Почему?
- Потому что у автора чисто космическое мышление, - пояснил Валентин.
- И тем не менее это так… Ну, что, голуба, в медотсек поедем?
Штурман молитвенно сложил руки.
- Дмитрий Анатольевич, давайте, я здесь останусь. У вас ведь и так, наверно, нет ни одного свободного местечка.
- Гм… ладно. Только обещай: чуть почувствуешь себя хуже - вызывай врача по биосвязи.
- Обещаю.
Логвиненко отправился в медотсек, следом засеменил реаниматор.
Стычка
Когда фотонная ракета
Притормозит безумный бег,
И на ступень иного света,
Волнуясь, ступит человек,
Ему навстречу из тумана,
Минуя вены вешних вод,
Вдруг он походкою шамана
С улыбкой солнечной шагнет.
Из расколдованного круга
Нахлынут звонкие слова…
Но как же, как поймут друг друга
Те два различных существа?
Им будет нелегко, не скрою,
Осилить межпланетный мрак.
…Ведь даже мы с тобой порою
Друг друга не поймем никак!
С некоторых пор членов экипажа больше беспокоила даже не борьба с пластинками, а еще одна напасть, поселившаяся на "Каравелле".
День за днем то один, то другой член экипажа погружался в сон. Правда, Дмитрий Анатольевич считал, что это не сон, а какое-то каталептическое состояние, когда человек вроде и бодрствует, но не может и пальцем пошевелить.
Одни это состояние переносили легче, другие тяжелее. Но общим у всех пораженных было одно: однажды, настигнув кого-либо, "сон" уже не покидал свою жертву. И тут усилия Логвиненко и его самоотверженных коллег, денно и нощно трудившихся, оставались тщетными. Если с ожогами и ранами, которые наносили непрошеные гости "Каравеллы", они с помощью живительного сока трабо, небольшой запас которого оставался, еще кое-как могли бороться, то невесть откуда свалившийся на людей "сон" был вне их власти.
"Сон" обладал еще одной особенностью. Человек, поначалу затронутый им словно бы слегка, чуть-чуть, постепенно все более погружался в обморочное состояние, увязал в нем. Так увязает неосторожный путник, провалившийся в болото.
В первое время тот, в котором поселился "сон", еще ходил, работал, но движения его становились все более медленными, неуверенными, а речь сбивчивой и невнятной. Голос начинал звучать глуше, память слабела, и наконец человек засыпал.
Только Тобор держался молодцом - пластинки ничего не могли с ним поделать. Трудно представить, что бы люди делали, если бы белковый не координировал и не направлял в единое русло усилия ослабленного экипажа.
Первым вышел целиком из строя штурманский отсек. Вышел, несмотря на героические усилия экипажа. Компьютеры и прочая аппаратура приходили в негодность быстрее, чем люди успевали восстановить их. Рубка буквально кишела пластинками, и ее по приказу капитана заклинили.
Однако все двигатели "Каравеллы" еще до этого печального события удалось вывести на полную мощность, и корабль шел, не рыская и не меняя курса.
После того как штурманский отсек вышел из строя, пластинки стали проявлять особый интерес к аннигиляционному отсеку. Чем это чревато для "Каравеллы" - понимал каждый: взрыв в отсеке уничтожил бы весь корабль.
Зря помещали пластинки в баки для антивещества: как оказалось, выбраться для них оттуда - пара пустяков. Но теперь дело обстояло наоборот: пластинки, словно подчиняясь незримой команде, стремились проникнуть к аннигиляторам.
С помощью Тобора и манипуляторов каравелляне на живую нитку соорудили защиту вокруг аннигиляционного отсека, но это была скорее проформа: пластинки проникали сквозь нее, как нож сквозь масло.