Два палеонтолога на машине времени прибывают в самый конец мезозойской эры для того, чтобы раз и навсегда выяснить, что убило динозавров, и обнаруживают, что всё здесь совсем не такое, как ожидалось, а динозавры ведут себя очень странно. У них всего три дня на выяснение причин.
Содержание:
Пролог: Расхождение 1
Обратный отсчёт: 19 1
Обратный отсчёт: 18 3
Последний отсчёт: 17 5
Граничный слой 7
Обратный отсчёт: 16 7
Граничный слой 12
Обратный отсчёт: 15 13
Обратный отсчёт: 14 15
Обратный отсчёт: 13 16
Обратный отсчёт: 12 17
Обратный отсчёт: 11 18
Обратный отсчёт: 10 19
Обратный отсчёт: 9 20
Граничный слой 22
Обратный отсчёт: 8 23
Обратный отсчёт: 7 25
Обратный отсчёт: 6 26
Граничный слой 28
Обратный отсчёт: 5 30
Обратный отсчёт: 4 31
Обратный отсчёт: 3 32
Обратный отсчёт: 2 35
Граничный слой 37
Обратный отсчёт: 1 37
Обратный отсчёт: 0 39
Эпилог: Схождение 42
Примечания 42
Роберт Дж. Сойер
Конец эры
Пролог: Расхождение
Мой отец умирает. Он лежит в онкологическом отделении госпиталя Уэллесли в Торонто, и рак поедает его толстый кишечник и прямую кишку - части тела, которые многие люди находят достойными анекдотов.
Это нечестно, что мне приходится видеть его таким. Как я буду вспоминать его после смерти? Таким, каким я знал его в детстве - темпераментный великан, который возил меня на плечах, который играл со мной в мяч, хотя я никогда не мог толком бросить, который укладывал меня в постель и целовал на ночь, царапая меня щетиной? Я не хотел вспоминать его таким, как сейчас, истощённым, высохшим, как мумия, со слезящимися глазами и исчерченным ниточками вен лицом, под капельницей, с трубками в носу и запятнанной слюной подушкой.
- Папа…
- Брандон. - Он дважды кашлянул. Иногда он кашляет больше, но всегда чётное число раз. От них содрогается всё тело, от этих кашлей, словно от сдвоенного удара боксёра-тяжеловеса. - Брандон, - говорит он снова, словно от кашля всё прежде сказанное стало недействительным. Я жду, что он скажет дальше. - Давненько не виделись.
Это у нас такая маленькая игра. Моя следующая реплика тоже всегда одинаковая.
- Прости. - Но я - актёр, который играл одну и ту же роль слишком долго. Я произношу это без чувства и без смысла. - Я был занят.
Он снова смотрел телевизор. Сорокасантиметровый "Сони", подвешенный высоко на стене палаты, для него вроде машины времени. Благодаря 29-му каналу из Буффало, специализирующемуся на добрых старых временах, он может заглянуть в прошлое. Иногда на целых шесть десятилетий, через эпизод "Я люблю Люси", безупречно раскрашенный и переозвученный в стерео. Сегодня это лишь двадцать лет - повторяют вчерашнюю серию "Розанны".
Рози и Дэн стоят на кухне и обсуждают очередную неприятность, в которую встряла их дочь Дарлина. Я привык к чёткости изображения моей домашней видеопанели; здешний старенький телек двоит контуры и размывает границы. Я беру пульт с прикроватного столика. Нажатие кнопки - и маленький уютный мирок Коннеров вместе с ними самими коллапсирует в сингулярность в центре экрана. Остаётся светлая точка - слабое напоминание о прежней жизни, которое сохраняется дольше, чем должно бы. Я поворачиваюсь к отцу.
- Как ты себя чувствуешь? - спрашиваю я.
- По-прежнему.
У него всегда "по-прежнему". Я кладу пульт рядом с хрустальной вазой. Цветы, которые я принёс в прошлый раз, засохли. Когда-то яркие лепестки сейчас цвета засохшей крови, а вода стала похожа на плохо заваренный чай. Я хватаю их за стебли и несу, капая на пол, к мусорной корзине, куда и бросаю.
– Прости, что не принёс свежих.
Я возвращаюсь и сажусь рядом с ним. Стул - хромированная рама и виниловое сиденье, пахнущее, как блевотина. Он выглядит старым, старше, чем все, кого я видел. У него всегда была густая шевелюра, даже когда ему стукнуло семьдесят. Сейчас он совершенно лыс. Химиотерапия взяла своё.
- Почему ты никогда не приходишь с Тэсс? - спрашивает он.
Я выглядываю в окно. В феврале Торонто сер, как фотография, напечатанная в полутоне. Последний снег, ноздреватый и грязный, изъеденный первыми весенними дождями, съёжился по краям дороги. Мостовая на Уэллесли-стрит испещрена пятнами соли. Сейчас три часа дня, и проститутки уже собираются на перекрёстках, одетые в меховые шубы и чулки в сеточку.
- Мы с Тэсс больше не женаты, - напоминаю я ему.
- Тэсс мне всегда нравилась.
Мне тоже.
- Папа, я уезжаю на несколько дней.
Он ничего не говорит.
- Я не знаю, когда вернусь.
- Куда ты едешь?
- В Альберту. В долину Ред-Дир.
- Это далеко.
- Да. Далеко.
- Снова раскопки?
- В этот раз не совсем раскопки. Но тоже связано с динозаврами. Может затянуться на пару недель.
После долгой, очень долгой паузы он тихо произносит:
- Понимаю.
- Мне жаль, что приходится тебя бросать.
Снова молчание.
- Если ты хочешь, чтобы я остался, я останусь.
Он поворачивает свою похожую на яблоко голову и смотрит на меня. Он знает, что я только что ему солгал. Знает, что я всё равно уеду. Ну что я за сын - бросаю умирающего отца.
- Мне уже надо бежать, - говорю я, наконец. Я касаюсь его плеча - словно голая кость, обтянутая пижамой. Когда-то цвета летнего неба, сейчас она вылиняла до бледного синевато-серого цвета подкрашивающего шампуня.
- Ты будешь писать? Пришлёшь открытку?
- Не получится, папа. Я там буду без связи с внешним миром. Прости.
Я подхватываю пальто и иду к двери, подавляя желание оглянуться, сказать что-нибудь ещё.
- Подожди.
Я поворачиваюсь. Он ничего не говорит, но через несколько бесконечных секунд кивком подзывает меня, снова и снова, пока я не склоняюсь над ним и не чувствую резкий запах его неровного дыхания. Только тогда он начинает говорить, очень тихо, но отчётливо.
- Принеси мне что-нибудь, чтобы прекратить эти боли. Что-нибудь из лаборатории. Принеси мне.
В лаборатории сравнительной анатомии при музее есть вещества для умерщвления диких животных: безболезненная прозрачная смерть для грызунов; янтарного цвета смерть для млекопитающих покрупнее; смерть нелепого персикового цвета для ящериц и змей. Я тупо смотрю на отца.
- Прошу тебя, Брандон, - говорит он. Он никогда не зовёт меня Брэнди. Брандон - имя его любимого дяди, какого-то типа из Англии, которого я ни разу не видел, и никто не звал его Брэнди. - Прошу, помоги мне.
Я, спотыкаясь, выхожу из отделения, кое-как нахожу свою машину. К тому времени, как я осознаю, что делаю, я уже проезжаю половину расстояния до дома, где когда-то жили мы с Тэсс и где Тэсс живёт и сейчас. Я разворачиваюсь, приезжаю домой и напиваюсь вдрызг, до полного бесчувствия.
Обратный отсчёт: 19
Ошибки профессора Копа продолжают взывать об исправлении, но они, как и его заблуждения, словно головы гидры; жизнь, несомненно, слишком коротка для того, чтобы тратить драгоценное время на такую неблагодарную работу.
Гофониил Чарльз Марш, палеонтолог (1831–1899)
Я исправляю ошибки [профессора Марша], и ожидаю от него того же. Это не должно задевать личных чувств нормального вменяемого человека, к числу которых Марш, к сожалению, не относится. Он делает так много ошибок и настолько неадекватен, что всегда будет подвержен возмущению и страданиям. Я подозреваю, что по нему давно плачет лечебница.
Эдвард Дринкер Коп , палеонтолог (1840–1897)
У Фреда, дом которого соседний с моим, есть хижина на берегу залива Джорджиан-Бей . Как-то он поехал туда на выходные и оставил свою кошку дома с женой и детьми. Проклятая кошатина решила перебежать машине дорогу прямо перед моим домом. Мгновенная смерть.
Фред любил эту кошку, и его жена знала, как он расстроится, когда она ему скажет, что случилось. Но когда он вернулся в воскресенье вечером, то сказал, что уже знает о смерти кошки - потому что, согласно той версии, которую я в конце концов услышал через забор, он видел её у себя хижине за двести километров от дома. Кошка явилась к нему, чтобы сказать последнее прости.
С тех пор, как я услышал эту историю, я стал по-другому смотреть на Фреда. В том смысле, что это было сверхъестественно, а сверхъестественные вещи не случаются в жизни обычных людей. Уж точно не в жизни людей типа меня.
По крайней мере, мне так казалось.
Я палеонтолог; занимаюсь динозаврами. Кто-то скажет, что это шикарная работа, но платят за неё вовсе не шикарно. О, примерно дважды в год я вижу своё имя в газете или секунд на пять появляюсь в телевизоре в новостях Си-Би-Си с комментарием о новой выставке или находке. Но этим, пожалуй, весь шик и ограничивается. Вернее, ограничивался, пока я не попал в этот проект.
Путешествие во времени.
Я чувствую себя идиотом, набирая эти два слова. Боюсь, что тот, кто их прочтёт, начнёт смотреть на меня так же, как я смотрел на бедолагу Фреда.
Сегодня, наверное, уже каждый читал об этой миссии в газетах или видел приготовления по телевизору. Да, это правда работает. Чинмэй Чжуан продемонстрировала это достаточное количество раз. И да, это невероятно, абсолютно невероятно, что, открыв основной принцип в 2005-м, к 2013-му она уже имела работающую машину времени. Не спрашивайте, как у неё получилось так быстро; не имею ни малейшего понятия. Собственно, иногда мне кажется, что сама Чинмэй этого тоже не понимает.
Но это работает.
Или, скажем так, сработала первая Заброска; автоматический зонд вернулся с пробами воздуха (немного больше кислорода, чем сейчас, никаких загрязнений и, к счастью, никаких вредных бактерий) и примерно четырьмя часами отснятого видео, на котором было видно много-много листвы и, в одном месте, черепаха.
Но сейчас мы собирались опробовать машину на людях; если испытания пройдут успешно, то в следующем году в прошлое отправится целая команда, от метеорологов до энтомологов.
Но в первый раз это будут только два человека, и один из них - я: Брандон Теккерей, сорок четыре года, небольшое брюшко, седоват, госслужащий, куратор музея. Да, я также и учёный. Кандидатская степень - из американского университета, не как попало - и, я считаю, это очень правильно, что первыми прогуляются в прошлое именно учёные. Но я не авантюрист, не люблю приключений. Я просто обычный парень, у которого полно забот и без этого, благодарю покорно. Больной отец, развод, ипотека, которую я не выплачу раньше начала следующей геологической эры, сенная лихорадка. Всё как обычно.
Но сейчас было совсем не как обычно.
Мы висели на волоске.
Ну, на самом-то деле то был стальной кабель, толщиной сантиметра три, но мне это почему-то уверенности не прибавляло.
Хотел бы я, чтобы прекратилось это чёртово раскачивание.
Нашу машину времени подняли в небо летающим краном, и теперь мы висели на высоте тысячи метров над суровой красотой Драмхеллерских пустошей. Рёв вертолётных моторов давил на уши.
Чтобы прекратился шум, мне тоже очень хотелось.
Но больше всего хотелось, чтобы прекратил Кликс.
Прекратил быть козлом, только и всего.
Собственно, он ничего такого не делал. Просто лежал в своём антиударном кресле на другом краю полукруглого помещения. Но вид у него был самодовольный до чёртиков. Эти кресла как зубоврачебные, обтянуты чёрным винилом и поставлены на вертящуюся подставку. Ноги приподняты, тело согнуто в пояснице, полукруглый подголовник подпирает голову. Так вот, Кликс скрестил ноги в лодыжках, закинул руки за голову и выглядел чертовски спокойным. И я знал, что он это делает специально, чтобы позлить меня.
Я же, со своей стороны, вцеплялся в подлокотники своего антиударного кресла, как страдающий аэрофобией пассажир самолёта.
До Заброски оставалось две минуты.
Всё должно сработать.
Но не обязано.
Через две минуты я могу быть мёртв.
А он, понимаете ли, скрестил ноги.
- Кликс, - сказал я.
Он взглянул на меня. Мы практически одного возраста, но во многих отношениях полная противоположность. Не то чтобы это имело большое значение, но я белый, а он чёрный: родился на Ямайке и в Канаду приехал ребёнком с родителями. (Я всегда удивлялся тому, что кто-то способен сменить тамошний климат на здешний.) Он гладко выбрит и ещё даже не начинал седеть. У меня же густая борода, а на голове половины волос уже нет, а оставшаяся половина примерно поровну седая и тёмно-рыжая. Он выше ростом и шире в плечах, чем я, кроме того, несмотря на преимущественно сидячую работу, ему как-то удалось избежать округления в области талии.
Но более всего противоположен наш темперамент. Он такой невозмутимый, такой спокойный, что даже когда он стоит, то всё равно кажется, что на самом деле он лежит в шезлонге с тропическим коктейлем в руке.
У меня же, похоже, начинается язва.
Так вот, он посмотрел в моём направлении и сказал:
- Да?
Я не знал, что я собирался сказать, так что выдал первое, что пришло в голову:
- Всё-таки надо застегнуть и плечевые ремни тоже.
- Зачем? - ответил этим своим спокойненьким тоном. - Если сработает стазис, то я могу хоть на голове стоять, когда они запустят Чжуан-эффект на полную. А если не сработает… - он пожал плечами. - Тогда эти ремни разрежут тебя, как варёное яйцо.
Типично для него. Я вздохнул и затянул свои ремни потуже; их нейлоновая твёрдость придавала уверенности. Я видел, как он улыбнулся - лишь чуть-чуть, настолько, чтобы быть уверенным, что я замечу эту улыбочку, это снисходительное выраженьице.
Сквозь рёв вертолёта пробился треск статики из динамиков, затем слова:
- Брэнди, Майлз, готовы?
Это голос самой Чинмэй Чжуан, чёткий, размеренный, отщёлкивающий согласные, словно батарея автоматических выключателей.
- Готовы и ждём, - жизнерадостно отозвался Кликс.
- Давайте уже заканчивать, - добавил я.
- Брэнди, с тобой всё в порядке? - спросила Чинмэй.
- Я в норме, - соврал я. Это колыхание уже начинало меня доставать, если б было куда, меня бы уже вырвало. - Просто давайте уже что-то делать.
- Как скажешь, - ответила она. - Шестьдесят секунд до Заброски. Удачи - и да защитит вас Бог.
Уверен, что этот маленький реверанс в сторону Бога был исключительно для камер. Чинмэй - атеистка и верит только в эмпирические данные и результаты экспериментов.
Я сделал глубокий вдох и оглядел тесное помещение. Его Величества Канадский корабль времени "Чарльз Хазелиус Стернберг". Ничего себе название, а? У нас был список имён дюжины палеонтологов, чью память можно было таким образом увековечить, но старина Чарли победил, потому что, вдобавок к своим первопроходческим раскопкам в Альберте, он написал научно-фантастический роман о путешествии во времени, опубликованный в 1917 году. Пиарщикам это понравилось сверх всякой меры.
- Пятьдесят пять, - слышался из динамиков голос Чинмэй. - Пятьдесят четыре. Пятьдесят три.
Конечно, никто не называет его "Его Величества Канадский" и прочее, наш корабль всем известен как "Стернбергер", потому большинству людей он кажется похожим на гамбургер. Мне он, впрочем, больше напоминает приземистую версию "Юпитера-2", космического корабля из того нелепого телесериала "Затерянные в космосе". Как и судно космического семейства Робинсонов, "Стернбергер" - это, фактически, разделённый на две палубы диск. У нас даже есть небольшой купол на крыше, такой же, как и у них. В нашем размещались метеорологические и астрономические инструменты и свободного места ровно столько, чтобы туда мог втиснуться один человек.
- Сорок восемь. Сорок семь. Сорок шесть.
Однако "Стернбергер" был значительно меньше "Юпитера-2" - всего пять метров в диаметре. Нижняя палуба не предназначалась для людей - она была всего 150 см в высоту и вмещала в основном водяной танк и часть гаража для нашего джипа.
- Сорок один. Сорок. Тридцать девять.
Верхняя палуба разделялась на две полукруглые части. Одна из них была жилая. У закруглённой стены размещался рабочий стол, имеющий форму почки - одна сторона выпуклая, другая вогнутая, а также радиостанция и компактная лаборатория, забитая биологическими и геологическими инструментами. В прямой задней стене, пересекающей корабль по диаметру, было три двери. Дверь номер один - кто-нибудь ещё помнит задачу Монти Холла? - вела на узкую лестницу, по которой можно попасть в инструментальный купол на крыше и на пандус, ведущий к внешним воротам в полутора метрах ниже. Дверь номер два ведёт в гараж нашего джипа, занимающий в высоту обе палубы. Дверь номер три ведёт в санузел.
- Тридцать четыре. Тридцать три. Тридцать два.
В промежутках между дверями к центральной стене привинчены: тумбочка со старой микроволновкой на ней, большой продуктовый холодильник, три узких шкафчика для инструментов, которые, должно быть, вытащили из развалин снесённой школы, маленький медицинский холодильник с аптечкой первой помощи на нём. К полу прикручены болтами станины наших антиударных кресел.
Машина времени.
Настоящая машина времени.
Хотел бы я знать, куда она меня унесёт.
- Двадцать девять. Двадцать восемь. Двадцать семь.