- Это ничего. От чрезмерной любви такое случается, - заметил Альфред рассудительно. - Но я же сказал, что научусь соразмерять, для того и буду тут сидеть под деревом в помощь страждущим. А засмеялся я оттого, что тот ученый, которого я двадцать восьмой потомок, он принес в наш род сказку из своей страны, про то, что "добрый доктор Айболит, он под деревом сидит…", матушка мне ее рассказывала на ночь, и я иногда воображал, что буду сидеть под деревом и лечить всех, кто ко мне приходит - и жучка, и паучка… и чудище трехглазое. "И ставит, и ставит им градусники!" А вот вместо градусника вас буду применять, советник, как вам такое служение, а?
- Я же сказала, Нгатабот, он научится, - окрепшим голосом отозвалась Лусия. Советник только крякнул и гневно замигал алыми огоньками.
- Ну вот и ладно, - сказал бодхисаттва с разноцветными глазами. - Закончу я уборку, а потом надо будет горшок протереть и подумать насчет легкого ужина. Чинтамани бы, конечно, нам тут живо все усыпала бы яствами восьми видов, ну уж в "Нгасте" что-нибудь, наверное, найдется.
Мы, китайцы(записки китайца)
Ярослав Веров
Велик и могуч Китай, а порядку в нем нет. Мы, китайцы, ленивы, глупы, неряшливы, любим пожить за чужой счет, обхитрить, объегорить. И притом, если вдруг порохом запахнет, первыми даем стрекача. Одним словом, никудышний мы народец, китайцы.
Китайский мужик забит, темен и невежествен. И скор на бунт и непотребство всякое. Подойди к одному такому и спроси его хорошенько, что, мол, он думает о Вселенной, такого понаслушаешься, что сляжешь в постель и два месяца будешь страдать лихоманкой.
А болезни китайские - бездорожье да рисовая водка! Сколько народу они сгубили!
Опять же, разделены мы. И так по-глупому разделены! Положим, то, что есть два царства Ян и Инь, это понять можно. Кто ж не понимает двух мировых начал. Раз нашли они выражение свое в виде государств Поднебесной, что ж тут попишешь. Но кто объяснит, зачем сюда втесалось царство Чу? Что сие означает? И этот анклав на юге - Гункунx, - как это понимать прикажете? Ведь всюду китайцы. А придет монгол, ныне дикий, с севера или японец-недорослик с востока, или примитивный кореец с юга и все в панике. Нужных войск днем с огнем не сыщешь.
Завоевывают царство Инь - остальные радуются. А что наших же, китайцев побивают, о том не думают. В общем, бардак царит в Поднебесной. Бардак и беззаконие.
Да, жизнь в Китае нелегка. А жить надо. Да как проживешь-то?
Вот вам история, приключившаяся с соседом моим Фынем.
История номер один. "Фынь"
В городе Баодуне живет китаец Фынь - мелкий коммерсант. Некогда его предки служили при дворе императора. Служили и в эпоху Танов, и эпоху Чжоу, и в эпоху Цинь. И императорской библиотекой заведовали, и обсерваторией, и аптекой и должности разные занимали в писчем приказе. В армии командовали полками. И куда все делось? - вот вам итог китайских раздоров.
Ныне Фынь разъезжает по всей Поднебесной, заключает контракты, торгует то одним, то другим. Дома у него семья. Десяток детей. Всех надо прокормить, одеть, опять же, обуть, выучить. Вот и мотается бедолага Фынь по Поднебесной. А куда денешься, работать надо.
Раз как-то остановился Фынь по дороге в Сюйши в одной придорожной гостинице. Ну, мы все хорошо знаем эти китайские гостиницы с их нечистыми полами и пищей, приготовленной на старом мерзком жире. С их пьяными постояльцами и вороватой обслугой. В общем, ухо держать надо востро, когда ты попадаешь в подобное заведение. Вот Фынь и держал.
Сидит это он за столом, кушает свои бобы, как присаживается рядом один такой китаец, виду интеллигентного, в шелковом черном халате. И заказывает себе рису с кабачками. "Богач, однако", - думает Фынь.
А богач этот представляется:
- Советник Ли. Ли Бун.
Ну, наш Фынь человек компанейский, решил завязать разговор и говорит:
- Знавал я одного советника Ли в Люхане. Почтенный был человек. Бывало, всегда выслушает, какова бы проблема у тебя не приключилась. Всегда даст полезный совет, а если надобно, то и сам поспособствует, где надо. Вы случайно, не родственник ли люханьского Ли?
- Ли из Люханя? Припоминаю, как же. Редкостный был мерзавец. Если и слушал просителя, то только чтобы унизить, обругать, выставить в ложном свете. А дела обделывал за немалую мзду.
- Вот-вот, чего уж тут скрывать. Недаром этот Люхань слывет городом, где не умеют красить ткани.
- Красить ткани - это большое искусство! - с чувством заявил Ли Бун.
Фынь даже поперхнулся и вытащил платок, чтобы утереться. Но беседу не прервал:
- Я вот как раз торгую главным образом тканью. Так поверите, иной раз с сотню лавок в таком вот городишке обойдешь, прежде чем обнаружишь стоящий товар. Они все думают - раз у них местные крестьяне покупают, то и все остальные в Поднебесной должны покупать.
- Поднебесная - это закон Поднебесной! - убежденно заявил Ли Бун.
Фынь чуть не поперхнулся, но сдержал себя и, задумчиво подозвав служку, заказал рисовой водки. Надо сказать, что в молодости Фынь много слышал о службе своих предков при дворе императора Поднебесной. И с тех пор часто задумывался о глубоких материях.
- Э, уважаемый советник Ли, а может нам стоит пропустить по сто грамм за наше знакомство? Ведь в эдакой дыре так радостно встретить достойного человека.
- Достоинство, хм. Сие есть стихия темная. Сам Конфуций на этом чуть голову не сломал, но вовремя сосредоточился на долге. Долг ясен, а достоинство спорно! - заявил Ли Бун.
Фынь задумался. Они молча хлопнули по сто и налили еще. Фынь подумал: "Наверное, пора поговорить о Вселенной". И только хотел завести разговор на эту животрепещущую тему, как советник Ли разразился страстным монологом:
- Вселенная - вот единственное прибежище звезд! Но вопрос, внимание! Вселенная заключает в себе звезды или звезды, как тела протяженные и светоносные, образуют весь Универсум Вселенной? Невежды в такой постановке вопроса не находят предмета спора. Но то невежды! Но мы-то, дорогой Фынь, образованные люди. Мы-то понимаем, что Вселенная - это и есть противоречие общего и частного. Звезды, сколько б их ни было, есть частное. А Вселенная есть общее. Как море не сравняется с горою, так и частное с общим. А то еще говорят, что звезда есть тело не далекое, а близкое, и потому ни о какой Вселенной речи быть не может. Но это все лукавые речи. Мы-то, уважаемый Фынь, знаем, что звезды далеки и огромны. Чем и интересны. И вообще, разумному человеку интересно не то, что зримо, а то, что незримо!
И советник Ли вдохновенно поднял стопку с рисовой водкой. И, молча кивнув, выпил. Залпом.
А надо сказать, что за соседним столиком сидел невзрачный старик в потертом халате. Он давно прислушивался к речам советника Ли. И наконец, видимо не выдержав, подсел к столику Фыня.
- Прошу прощения, меня зовут поэт Ли, Ли Дун. Я сидел неподалеку и слышал ваш разговор о Вселенной. Признаться, так редко встретишь в наше время человека, с которым можно поговорить о Вселенной, что приходится довольствоваться обществом луны в теплую ночь, да кувшином виноградного вина. И знаете, в последнее время странные известия приходят из царства Чу. Говорят, что там при одном упоминании Вселенной тотчас же рубят голову.
- В Чу рубят голову, в Ян садят в тюрьму, в Инь же вообще считают, что Поднебесная и Вселенная одно и тоже, чем исчерпывают предмет. А в Гункунхе все разговоры о Вселенной считают китайскими штучками и казнят за шпионство. А что сами они китайцы и есть, то скрывают от самих себя!
Сказав это советник Ли мрачно замолчал. Почувствовав, что разговор принимает нежелательное направление, Фынь решил увести его в сторону:
- Но все же среди простых людей встречаются еще такие, что не боятся говорить о Вселенной, при этом выказывают поразительное знание предмета и глубину суждений.
- Да, но проходимцев еще больше. И каждый второй - доносчик, - грустно промолвил поэт Ли.
- Вселенная, она есть! - горячо заявил вдруг советник Ли Бун.
- А как же! - подхватил поэт Ли Дун.
И все трое выпили за Вселенную.
- Но то, что Вселенная есть, и, скажем, есть мы - не одно и то же. Бытие Вселенной ни с чем сравнить нельзя.
- Совершенно нельзя, - согласился поэт Ли.
- Бытие Вселенной и есть бытие Вселенной. А вот все остальное бытие вытекает из самой Вселенной, а не из ее бытия.
- Вот-вот. За эту-то мысль поэту Жэню и отрубили голову.
- Поэтам рубят головы в первую очередь, всегда, - посочувствовал Фынь.
- А вот меня так просто не возьмешь. Я за себя постоять сумею, - и поэт Ли вытащил из-под халата длинный старинный меч. - Вот, его выковали еще в эпоху Хань.
- В эпоху Хань? О, просвещенное время! Какое тогда умели делать оружие! Тогда каждый деревенский пацан знал, что Вселенная есть форма, а всякая прочая форма есть следствие... Впрочем, вот вопрос - кто управляет Вселенной - Разум или Закон?
Фынь предчувствовал ответ на этот вопрос и поэтому поспешил быстро расплатиться со служкой, и выбежал во двор, где быстро отвязал свою повозку и погнал кобылу прочь.
Позади над горящей гостиницей занималось зарево.
Ибо так уж устроены мы, китайцы, что при словах "Вселенной управляет Разум" начинаем резать друг друга, а при словах "Вселенной управляет Закон" начинаем поджигать что ни попадя. Такой уж горячий мы народ, китайцы.
А слышал ли кто о китайском самурае? Никто ведь не слышал. Только о князьях да мандаринах. Ну так вот вам история о сановнике, оказавшемся в душе самураем.
История номер два. "Фынь"
Сановник Фынь в молодости был мандарином. И очень это дело любил. Жил он в провинции Дулянь в славную эпоху Шанов. Фынь был выходцем из семьи патриотов. И отец и дед и дядьки все были патриотами. И Фыня так воспитывали. Мол, ты не только есть мандарин, но еще и патриот. Поэтому так любил Фынь бродить по родным ему тенистым лесам и озаренным солнцем полям.
Бродит бывало и думает про себя: "А ведь все это наше, китайское". И так ему от этого хорошо делалось, что готов был подняться в небо и петь там лебединые песни. И пел юный Фынь только китайские песни. Бывало заслышит за сотню ли, как крестьяне поют на своих полях, пропалывая то ли рис, то ли маниоку, - и так ему хорошо от этого.
"Вот, - думает. - Наши, китайские песни".
Но молодость проходит. И как-то раз зовет Фыня его отец. И говорит:
- Вот, сын, ты стал уже взрослым. Пора тебе на службу. Послужи Отечеству, как предки твои служили. А потом опять станешь мандарином и будешь наслаждаться буколикой в своем родовом гнезде. Помни, всегда Фыни были опорой государственности в Поднебесной и оплотом патриотического духа. Так что, не посрами честь рода сынок.
- Вы, отец, не сомневайтесь. Я не посрамлю.
Так стал Фынь продвигаться по служебной лестнице. А служебная лестница та находилась в Дудзуне, крупном культурном центре, где некогда, во времена Шанов, правил мудрейший Ду-дзы. Об этом досточтимом городе по всей Поднебесной шла молва как о кузнице самых лучших кадров государственных служащих. Во всем Китае чиновники мечтали попасть на службу в Дудзун. Поднявшись по служебной лестнице в Дудзуне, весьма легко оказаться в числе придворных сановников самого императора Поднебесной.
Попав по протекции в сей достославный город, Фынь с рвением взялся за казенную службу. Первое его место было местом младшего смотрителя департамента канализационных работ. В Дудзуне - в этом средоточии всех новаций - только что ввели систему канализации, и должность в этом новоявленном департаменте считалась необычайно престижной. Многие жаждущие занять здесь одно из мест давали бешеные взятки городскому начальству, но по причинам тайных хитросплетений городской кадровой политики неизменно заваливались на экзаменах, устраиваемых каждую весну департаментом контроля за компетентностью госслужащих.
И вот, сев на казенное место и погрузившись с головой в свои служебные обязанности, Фынь подумал: "А не могу ли я, потомственный патриот, принести еще какую пользу Отечеству? Неужели все мои молодые патриотические силы будут растрачены лишь на составление циркуляров, отчетов и прошений о выделении сумм на текущий ремонт городской канализации?" "Нет, - думал Фынь. - Я себя еще проявлю. Обо мне еще услышат. Я еще посрамлю всех, на словах любящих Поднебесную, а на деле ее обворовывающих и уничижающих!"
С этими самыми мыслями стал Фынь присматриваться к своим товарищам по службе. А те, как оказалось, уже с самого начала присматривались к нему. Его начальник, сановник Ли Хань уже отписал реляцию своему начальнику сановнику Хэнь Цзяо, что мол Фынь с первых дней службы проявил себя исключительно с положительной стороны. Чему старик Хэнь был весьма рад, так как помнил еще свои молодые бурные годы и дружбу с отцом Фыня.
Присматривались к Фыню и некоторые сослуживцы из молодых. Был среди них некто Гер Шен Зон. Очень талантливый и перспективный молодой человек, к тому же - законченный патриот. Вот он-то, видя насквозь тайные мысли Фыня, обратился как-то после рабочего дня, когда солнце еще не зашло, к Фыню со следующими словами:
- Вижу, дорогой мой Фынь, что ты озабочен не одними лишь желаниями желудка своего и не честолюбием неукротимым, хотя желания сии весьма приветствовались досточтимым Ду-дзы.
Понурил низко буйную свою головушку Фынь и закручинился. Да, не только о желудке думал Фынь, не о мыслях честолюбием приправленных. И так он ответствовал:
- Друг, Гер Шен Зон, ты как всегда точно сформулировал. Но о чем ты говоришь, друг, никак в толк не возьму?
Погладил свою бородушку Гер Шен Зон и, лукаво жмурясь, молвил:
- А не желаешь ль, добрый молодец, Отчизне своей матушке подсбить, вывести ее, родимую, на просторы широкие, на высоты небывалые, дотоле невиданные?
Ох, не смекнул-то наш Фынь, сокол ясный, лукавства-то Зоновского, чужекровного. Улыбнулся своей лучистой китайской улыбкой и сказывал:
- Вижу, вижу, добрый молодец, что неспроста ты меня пытаешь-испытываешь. Чую - болеешь сердцем своим китайским за судьбы Отечества, Поднебесной-то нашей. Давно уж я искал - как бы мне пошире размахнуться, да пошибче ударить, чтобы звон стоял по земле Китайской, да слава ее гремела небывалая!
Потер рученьки свои предательские Гер Шен Зон и ласково так молвил:
- Брат Фынь, есть, есть и в нашем провинциальном, оторванном от света китайской мысли городишке, несколько сердец пламенных, энное количество голов светлых, думу думающих об Отчизне-то своей. А не желаешь ли, Фынь-молодец, примкнуть к таким же отважным, таким же!..
- Отчего ж, изволь, брат. Я не хроник там какой. Я, может, и сам уже задумывал проект кружка сотоварищей, - с горячностью, приличествующей молодости, вступил Фынь.
- Дело говоришь, брат, - вдохновенно мотнул бородой Гер Шен Зон.
А потом как-то сморгнул нехорошо и добавил: - Вот и ладно, Фынюшка, вот и славно. Нет, не хватало нам твоих мозгов быстрых, твоей энергии неукротимой, понимаешь. И вот что еще...
Гер Шен Зон как бы призадумался. Огляделся, как озираются во тьме неслучайные прохожие с темными мыслями. И понизив голос, сделав его весьма зловещим, продоложил:
- Прийдешь Иксового числа на улицу Сянь Вэнь в дом господина Люя и постучишь раз шесть. А окликнут тебя из дому - ответишь, что так, мол, и так, пришел по поводу инспекции канализации. Это пароль наш. Но смотри - ежели не придешь в означенный час или кому сболтнешь, то сам знаешь, церемониться не будем. Чик по горлу и в канализационный коллектор.
Ни на мгновение не заколебался Фынь. Пожал руку товарищу и пошел к себе домой.
А в доме том, где кватрировал Фынь, жила красивая китайская девушка Луань. Росла она, подрастала лет до осьмнадцати - всегда печальна и грустна. Редко водила она хороводы с подругами милыми, редко играла с ними в китайские народные игры. Придет бывало со школы домой, откроет книжку и читает. А что в книжке той - тайна!
Приглянулась Луань нашему Фыню сразу же, как только увидал ее, приехав вселяться, - печальную, с нежным девичьим румянцем на ланитах. Грустная Луань смотрела в окно, вдаль, и о чем-то думала. Задумчивая Луань, казалось, унеслась на белом журавле туда, за дальние восточные горы, в страну могучих витязей, просветленных мудрецов, край вечной молодости.
Бывало, частенько собиралось по вечерам у китайского камелька все семейство хозяина фанзы и ее жильцы. Сидели, пили сладкое рисовое вино, смотрели на огонь и рассказывали странные истории. Сказывали о таинственных тибетских магах, парящих над верхушками гор, о заросших шерстью северных кочевниках, покрывающих за дневной переход тысячу ли, о согдианских кладах, зовущих несчастного путника в свои тенета, о пещерах эфталитов, уводящих в никуда, в прошлое... Слушал это все и Фынь. Слушал и мрачнел лицом. И раз, не выдержав такого низкопоклонства перед иностранщиной, вскричал:
- Что ваши коневоды-степняки!? Да их чахлые лошаденки не то что тысячи ли, а и десяти цуней за день не одолеют!
Только головами покачали собеседники на эти патриотические слова Фыня, а робкая дотоле Луань посмотрела на него пристально, так, что осекся Фынь, желавший еще присовокупить фразу о прекрасных китайских лошадях и неустрашимых китайских витязях. Вдруг смутился, язык его запутался, и он, пришибленный, как-то неодухотворенно опустился на скамейку.
И с того самого момента стал он помалкивать во время вечерних бесед, слушая диковинные истории про дальние страны и дела небывалые, невероятные. Хотя, конечно не без этого - и вскипало порою великое чувство китайского патриота, говорящее: "Это я, Фынь! И я не потерплю, понимаешь!" Но он бросал взгляд печальных глаз своих на юную Луань и смущенно опускал голову.
А по ночам, мучаясь бессонницей и неизъяснимым чувством к Луань, думал Фынь: "Что же это я-патриот делаю? Как могу я молчать, когда мою страну так принижают в угоду всяким там диковинным иностранцам?" Но не находил разрешения этого вопроса и, коря себя на чем свет стоит, засыпал мучительным сном патриота.
Тем суровее он хмурил брови проснувшись. Плотнее запахивал свой чиновничий халат, и тем более энергичной походкой спешил на службу. И там, не разгибая спины, писал, решал проблемы, слушал и отвечал, ощущая в себе идеал Великого-но-Неприметного Государственного Служащего.
А после службы по четвергам шел, останавливаясь и оглядываясь, на улицу Сянь Вэнь к дому господина Люя.
Фанза господина Люя была сложена его предками из розового вулканического туфа. Летом в ней царила прохлада. Зимой же было тепло и покойно. И самое главное: СКВОЗЬ СТЕНЫ ЭТОГО ДОМА НЕ ПРОСАЧИВАЛОСЬ НИ ЕДИНОГО ЗВУКА ИЗНУТРИ, НО БЫЛО СЛЫШНО ВСЕ ЗВУЧАЩЕЕ ВОВНЕ НА ТЫСЯЧИ ЛИ ОКРЕСТ. Мечта шпионов и бесстрашных разведчиков!
Предусмотрительны были предки Люя. Они знали - правители приходят и уходят, а жить все равно надо. И никакая власть или же ее смена не могла застать семейство Люя врасплох. Да вот бдительные сограждане вдруг озаботились.
Приходят как-то к Люю двое молодых чиновников. Приходят и эдак настойчиво спрашивают: