- Где вы кого видите? - рявкает командир.
- Да вон же, у самой Тучи, посередине проспекта!
- Нет там никого! Пусто!
- Никого нет, профессор, - подтверждает ассистент.
Нурланн дико глядит на него, потом на командира.
- Отменить стрельбу! - хрипло кричит он и бросается к лестнице. Это железная винтовая лестница в одной из опор арки, в мрачном каменном колодце с осклизлыми стенами. Нурланн сыплется вниз по ступенькам, судорожно хватаясь то за ржавые перила, то за сырые плиты стен. Сверху, наклонившись в колодец, командир дивизиона орет ему вслед:
- Еще чего - отменить! Надрался, понимаешь, до чертиков и еще командует…
Нурланн бросается в лимузин, машина с диким ревом устремляется в пустой каньон проспекта, расшвыривая зонтики. Он уже простым глазом видит двух подростков на фоне черной стены, и тут…
Багровым светом озаряются стены домов, и над самой крышей лимузина, над самой головой Нурланна с раздирающим скрежетом и воем проносятся к черной стене огненные шары ракетных снарядов. Нурланн инстинктивно бьет по тормозам, машину несколько раз поворачивает по мокрому асфальту, и, когда Нурланн на дрожащих ногах выбирается из - за руля, он видит впереди, насколько хватает глаз, абсолютно пустой, абсолютно сухой, слегка дымящийся проспект, и нет больше ни черной стены, ни детей.
Шепча молитву, Нурланн долго смотрит на то место, где только что были дети, а тем временем, прямо у него на глазах, справа, слева, сверху, словно беззвучная черная лавина, заливает открывшуюся прореху черная стена. В этот момент он окончательно приходит в себя. Лавина звуков обрушивается на него: ужасные вопли, свист, звон разлетающихся стекол, выстрел, другой… Он оборачивается.
На позиции "корсаров" медленно кипит людская каша - Агнцы Страшного Суда, прорвав оцепление, лезут на "корсары", ломая все, что им под силу…
- Никого там не было! - гремит Брун. Он стоит посередине номера Нурланна, засунув руки за брючный ремень, а Нурланн, обхватив голову руками, скрючился в кресле. - Это мираж! Галлюцинация! Она обморочила тебя, она же морочит людей, это все знают.
- Зачем? - спрашивает Нурланн, не поднимая головы.
- Откуда я знаю - зачем? Мы здесь полгода бьемся как рыба об лед и ничего не узнали. Не хотела, чтобы ты в нее палил, вот и обморочила.
- Господи, - вздыхает Нурланн. - Взрослый же человек…
Он берет бутылку и разливает по стаканам.
- Да, взрослый! - рявкает Брун. - А вот ты - младенец. Со своим детским лепетом про аэрозольные образования… Младенец ты, девятнадцатый век ты, Вольтер-Монтескье, рационалист безмозглый!
Брун опрокидывает свой стакан, подтаскивает кресло и садится напротив Нурланна.
- Слушай, - говорит он. - Ты же сегодня был в гимназии. Ты видел здешних детей. Ты где - нибудь когда - нибудь еще видел таких детей?
Нурланн отнимает ладони от головы, выпрямляется и смотрит на Бруна. В глазах его вспыхивает интерес.
- Ты что имеешь в виду? - спрашивает он осторожно.
- Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Это нашествие! Вот что ты попытайся понять. Ну, не понять, так хотя бы взять к рассмотрению как некую гипотезу. Нашествие! Только идет не марсианин и не мифический Антихрист, а кое - что вполне реальное. Будущее идет на нас. Бу - ду - ще - е! И если мы не сумеем принять немедленные меры, нас сотрут в порошок. Нам с ними не справиться, потому что они впереди нас на какие-то чертовы века!
- Ты… вот что, - произносит Нурланн встревоженно. - Ты давай - ка успокойся. Налить тебе еще? - Не дожидаясь согласия, он разливает бренди. - Ты, брат, начал меня утешать, а теперь что-то сам уж очень возбудился.
- В том-то и трагедия, - произносит Брун, мучительно сдерживаясь. - Нам, кто этим занимается, все кажется очевидным, а объяснить никому ничего невозможно. И понятно, почему не верят. Официальную бумагу напишешь, перечитаешь - нет, нельзя докладывать, бред. Роман, а не доклад…
Тут дверь распахивается, и в номер без стука входит Хансен.
- Проходи, - бросает он кому-то через плечо, но никто больше не появляется, а Хансен с решительным видом подступает к Бруну и останавливается над ним.
- Мой сын рассказывает мне о твоей деятельности странные вещи, - говорит он. - Как прикажешь это понимать?
- Что там еще стряслось? - раздраженно - устало произносит Брун, не глядя на него.
- Твои громилы хватают детей, бросают их в твои застенки и там что-то у них выпытывают. Тебе известно об этом?
- Чушь. Болтовня.
- Минуточку! - говорит Хансен. - У моего сына много недостатков, но он никогда не врет. Миккель! - обращается он в пустоту рядом с собою. - Повтори господам то, что ты рассказал мне.
Наступает тишина. Брун пытается что-то сказать, но Хансен орет на него:
- Заткнитесь! Извольте не перебивать!
И снова тишина. Слышен только шум дождя за окном. На лице Нурланна явственно написано: в этом мире все сошли с ума. У Бруна лицо каменное, он смотрит в угол без всякого выражения.
- Так, - говорит Хансен. - Что вы можете на это сказать?
- Ничего, - угрюмо говорит Брун.
- Но я требую ответа! - возвышает голос Хансен. - Если вы ничего не знаете об этом, извольте навести справки! Мальчик должен быть выпущен на свободу немедленно! Вы же слышали, он может умереть в любую минуту. Его нельзя держать под замком! - Он обращается к Нурланну. - Ты представляешь, Нурланн? Твою Ирму подстерегают вечерком в темном переулке, хватают, насильно увозят…
И тут до Нурланна доходит.
- Послушай, Брун, - говорит он встревоженно, - это же правда. Я своими глазами видел, как схватили мальчишку. Да я тебе рассказывал - разбили мне фару, дали по печени… а мальчишку, значит, увезли?
- Идиоты, - говорит Брун сквозь стиснутые зубы. - Боже мой, какие болваны. Слепые, безмозглые кретины! Ни черта не понимают. Жалеют их. Это надо же - сопли пораспустили! Ну еще бы - они же такие умненькие, такие чистенькие, такие юные цветочки! А это враг! Понимаете? Враг жестокий, непонятный, беспощадный. Это конец нашего мира! Они обещают такую жестокость, что места для обыкновенного человека, для нас с вами, уже не останется. Вы думаете, если они цитируют Шпенглера и Гегеля, то это - о! А они смотрят на вас и видят кучу дерьма. Им вас не жалко, потому что вы и по Гегелю - дерьмо, и по Шпенглеру вы - дерьмо. Дерьмо по определению. И они возьмут грязную тряпку и вдумчиво, от большого ума, от всеобщей философии смахнут вас в мусорное ведро и забудут о том, что вы были…
Брун являет собой зрелище странное и неожиданное. Он волнуется, губы его подергиваются, от лица отлила кровь, он даже задыхается. Он явно верит в то, что говорит, в глазах его ужасом стынет видение страшного мира.
- Подожди… - бормочет Нурланн потерянно. - Дети-то здесь при чем?
- Да при том, что мы ничего не знаем! А они знают все! Они шляются в Тучу и обратно, как в собственный сортир, они единственные, кто знает все. Может быть, они и не дети больше. Я должен знать, кто на нас идет, и в соплях ваших я путаться не намерен!
- Вы негодяй, - холодно говорит Хансен. - Вы признаете, что схватили мальчика и пытаете его в своих грязных застенках?
Брун вскакивает так, что кресло из - под него улетает в угол номера.
- Тройной идиот! - шипит он, хватая Хансена за грудки. - Какие застенки? Какие пытки? Проклятое трепло! Пойдем, я покажу тебе застенки. Это недалеко, это не в подвале, это здесь, в министерском люксе…
Он волочит за собой по коридору вяло отбрыкивающегося Хансена, Нурланн еле поспевает за ними. У последней по коридору двери они останавливаются. Брун стучит нетерпеливо. Дверь приоткрывается, внимательный глаз появляется в щели, затем дверь распахивается.
Широко шагая, Брун проходит через холл, распахивает дверь в гостиную. В гостиной ковры, стол завален фруктами и блюдами со сластями, беззвучно мерцает экран гигантского телевизора, валяются в беспорядке видеокассеты.
Номер огромен, в нем несколько комнат, одна роскошнее другой. Мальчика находят в последней комнате.
Он лежит под окном в луже воды, уткнувшись лицом в пол, голоногий и голорукий подросток в красной безрукавке и красных шортах. Тот самый.
Брун падает перед ним на колени, переворачивает на спину.
- Врача! - кричит он хрипло. - Скорее!
Поздняя ночь. В холле отеля, едва освещенном слабой лампочкой над конторкой портье, сидят и разговаривают сквозь плеск дождя за окнами Нурланн и швейцар.
- Что ваша ведьмочка, что мой сатаненок, - тихо говорит швейцар, - они одного поля ягоды. Что мы для них? Лужи под ногами. Даже хуже. Воду они как раз любят. Дай им волю, они бы из воды и не вылезали. Пыль мы для них, деревяшки гнилые…
- Ну зачем же так, - говорит Нурланн. - Мне ваш Циприан очень понравился, замечательный парнишка.
- Да? - Швейцар как бы приободряется. - А что, может, еще и породнимся… если так.
Оба усмехаются, но как-то невесело.
- Уж нас-то они не спросят, - говорит швейцар, - будьте покойны. Главное, никак я не пойму, лежит у меня к ним сердце или нет. Иногда прямо разорвал бы - до того ненавижу. А другой раз так жалко, так жалко их, ей - богу, слезы из глаз… Смотрю я на него и думаю: да он ли это? Мой ли это сын, моя ли кровь? Или, может, он уже и не человек вовсе? - Он наклоняется к Нурланну и понижает голос. - Говорят же, что ходят они в Тучу эту и обратно. Туда и обратно. Как хотят. Вот вы рассказываете: утром… Они же в Тучу шли! И вы не сомневайтесь, были они там, были! Офицеры - дураки, что они понимают? Слепые они. Это - таинство, так люди говорят. Это не каждому дано увидеть. Вот вам дано. Уж я не знаю, счастье это ваше или беда…
- Да уж какое счастье, - произносит Нурланн, кривя лицо. - Получается, что я их убил…
- Ну что ж, - говорит швейцар. - Значит, судьба ваша такая. Может быть, и вы. Только стоит ли огорчаться по этому поводу? Я не знаю. Убить-то вы, может, и убили, а вот кого? - Он совсем приникает ртом к уху Нурланна. - Знаете, что люди говорят? Детишки-то эти… в Тучу входят и тут же сгорают. А выходят оттуда уже не они. Обличьем похожи, но не они. Призраки выходят. Мороки. А потом смотришь ты на него и думаешь: да сын ли он мой? Моя ли это кровь?
- Призраки, мороки… - бормочет Нурланн, уставясь перед собой. - Это все нечистая наша совесть. Убиваем мы их. Каждый день убиваем. И знаете почему? Не умеем мы с ними больше ничего делать. Только убивать и умеем. Всю жизнь мы только тем и занимались, что превращали их в таких, как мы. А теперь они отказываются превращаться, и мы стали их убивать.
Маленькому Нурланну не повезло с отцом. Отец был художником - огромный, громогласный, неумный и неописуемо эмоциональный человек. Он не желал слушать никаких оправданий, не терпел никаких объяснений и вообще ничего не понимал. Он не понимал шалостей. Он не понимал детских страхов. Он не понимал маленьких детских радостей. И в самых жутких кошмарах уже взрослого профессора Нурланна нависало вдруг над ним огромное, как туча, лицо. В нем все было огромно: огромные выпученные глаза, огромные усы, огромные волосатые ноздри и огромные колышащиеся волосы вокруг всего этого. Огромная, испачканная красками рука протягивалась и хватала маленького человечка за ухо, и волокла мимо огромных стульев и столов в распахнувшуюся тьму огромного чулана, и швыряла его туда, и рушились сверху какие-то картонки, какая-то рухлядь, и гремел засов, и наступала тьма, в которой не было ничего, кроме плача и ужаса…
В конце проспекта Реформации (он же Дорога чистых душ), в сотне метров от черной стены Тучи, мокрый клетчатый проповедник гремит, потрясая руками, над толпой мокрых клетчатых Агнцев Страшного Суда, понурых и жалких. На другой стороне проспекта Нурланн, тоже мокрый и тоже жалкий, скрючившись, сидит на краешке роскошного дивана, брошенного поперек тротуара у подъезда покинутого дома.
- Город тот расположен четырехугольником! - гремит проповедник. - И длина его такая же, как и ширина… Стена его построена из ясписа, а город - чистое золото, подобен чистому стеклу. Основание стены украшено всякими драгоценными камнями: основание первое - яспис, второе - сапфир, третье - халкидон, четвертое - смарагд, пятое - сардоникс, шестое - сардолик, седьмое - хризолиф, восьмое - вирилл, девятое - топаз, десятое - хризопрас, одиннадцатое - гиацинт, двенадцатое - аметист… И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо светильник его - Агнец… Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет вовсе… Среди улиц его… древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева - для исцеления народов…
Пока он говорит, от толпы Агнцев один за другим отделяются адепты, человек десять или двенадцать, они идут один за другим к стене Тучи. Им очень страшно, одного трясет, будто в лихорадке, у другого безумные глаза и губы, закушенные до крови, какая-то женщина плачет, прикрыв лицо ладонями, и спутник ведет ее под руку, сам белый как простыня.
- И принесут в него славу и честь народов! - ревет проповедник. - И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни! И ничего уже не будет проклятого! Прииди! Жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду жизни даром…
Люди, идущие в Тучу, вдруг начинают петь. Сначала два жидких, неуверенных голоса, потом подхватывают третий и четвертый, и вот уже они поют все, с каждым шагом все более исступленно и уверенно. Это - псалом, это крик отчаяния и надежды, это исступленная попытка задавить в себе животный страх неизвестности.
И они уходят в Тучу один за другим, и один за другим на полуслове замолкают голоса. И вот уже остается только один, поющий высоким козлетоном, какой-то калека, изо всех сил спешащий на костылях. Он погружается в тьму, голос его обрывается, и ничего больше не слышно, кроме плеска дождя.
Нурланн, вскочивший от ужаса, медленно опускается на край дивана и закрывает лицо руками.
Темнеет. Зажглись редкие фонари вдоль проспекта Реформации. Черная стена Тучи стала ближе. Туча и в самом деле ведет себя, как подкрадывающееся животное. Только что стоял чуть покосившийся фонарный столб с разбросанными под ним перевернутыми зонтиками, наполненными водой, и вдруг что-то неуловимо меняется, и уже нет ни фонаря, ни зонтиков, а черная стена еще на пяток метров ближе, и большая лиловая молния проходит по ней наискосок.
Нурланн сидит, где и прежде, на том же диване, глубоко засунув руки в проемы плаща, и смотрит на большую лужу, пузыристую от дождевых капель. В луже появляется пара ног в тяжелых армейских башмаках и пятнистых маскировочных штанинах.
- Господин профессор, - произносит прокуренный голос. - Вас ждут в штабе. Полковник просит вас явиться в штаб.
Нурланн поднимает глаза и видит перед собой молодцеватого вояку в берете набекрень, черноусого и чернобрового, с наглыми сержантскими глазами.
- Передайте полковнику, - с трудом ворочая губами, произносит Нурланн. - Здесь нужно поставить заслон. Люди уходят туда и сгорают. Дети уходят. Нужен заслон.
Вояка мельком взглядывает на Тучу и говорит:
- Мы имеем приказ не вмешиваться в эти дела.
- Заслон, - упрямо повторяет Нурланн. - Никого не пропускать!
- Прикажут - поставим, - бодро говорит вояка. - Только вряд ли прикажут. А вас ждет полковник. Пожалуйте в машину.
Нурланн некоторое время смотрит на него, затем говорит устало и злобно:
- Оставьте меня в покое.
И уже совсем ночью озябший и измученный Нурланн слышит то ли сквозь дремоту, то ли сквозь бред и плеск дождя приближающийся странный разговор:
- Свадебные машины катят к церкви! - с издевательской торжественностью произносит ломкий юный баритон. - Это не может не тревожить!
- Мы научились критиковать религию! - в тон ему отзывается девчоночий голос. - Но не противопоставляем ей ничего своего, положительного. Критикуем обрядность, но не подкрепляем слово делом!
- Человеку нужен обряд! - с издевательским пафосом произносит третий голос, этакий ядовитый тенорок. - Обряд дает выход как положительным, так и отрицательным эмоциям!
И все трое говоривших, словно бы не выдержав, разражаются хохотом. Этот хохот так заразителен (хотя ничего смешного, казалось бы, не сказано), что Нурланн, не в силах поднять тяжелые веки, сам улыбается в полусне.
- А вот папа сидит, - говорит девочка.
Нурланн наконец просыпается. Перед ним стоят трое подростков, все трое знакомые: дочка его Ирма, сын швейцара Циприан и синеглазый сын Хансена Миккель. Как всегда, они мокры, полны скрытой энергии и сам черт им не брат. Отблески лиловых молний от близкой Тучи то и дело выхватывают из мокрой тьмы их мокрые физиономии.
Нурланн с трудом встает.
- Это вы. Я ждал вас. Не смейте туда ходить.
- Отрекохом, - серьезно произносит Циприан. - Отрекохом от сатаны, от скверны.
- Я не шучу, Циприан, - говорит Нурланн.
- Но это же присно и во веки веков, - убеждающе произносит Миккель. - Во веки веков, профессор!
- Ребятки! - проникновенно говорит Нурланн. - Вы одурманены. Вы как мотыльки. Мотыльки летят на свет, а вы летите на тьму. А там - смерть. И хорошо еще, если моментальная… Слушайте, давайте уйдем отсюда, присядем где - нибудь, поговорим спокойно, рассудительно. Это же как липучка для мух… Я вам все объясню.
- Церковь, - серьезным голосом объявляет Миккель, - учитывая естественное стремление к прекрасному, издавна пыталась использовать красоту для религиозного воздействия на прихожан.
Это явное издевательство, но Нурланну не до свары.
- Хорошо, - говорит он. - Хорошо. Об этом мы тоже поговорим. Только пойдемте отсюда! Вам хочется поиздеваться надо мной - пожалуйста. Но сейчас я плохой оппонент, сейчас со мной неинтересно. Уйдемте отсюда, и я постараюсь соответствовать…
Циприан, подняв палец, важно произносит:
- Не все одинаково приемлемо в новых ритуалах. Но сложность работы не пугает подлинных энтузиастов.
- Папа, - говорит вдруг Ирма обыкновенным голосом. - Пойдем с нами. Это так просто.
И они, больше не взглянув на него, легким шагом идут дальше к Туче. Несколько мгновений он смотрит им вслед, а затем бросается, охваченный жаждой схватить, остановить, оттащить. И вдруг вселенная вокруг него взрывается лиловым огнем.
Он видит зеленую равнину под ясным синим небом, и купы деревьев, и какую-то старую полуразвалившуюся часовню, замшелую и опутанную плющом, и почему-то идет снег крупными белыми хлопьями. На фоне синего неба один за другим, подрагивая в каком-то странном ритме, проплывают: серьезный, сосредоточенный Циприан; задумчивая, очень хорошенькая Ирма; ехидно ухмыляющийся Миккель…
И какой-то вкрадчивый полузнакомый голос шепчет ему на ухо:
- Как ты думаешь, что это такое? Что ты видишь перед собой?
- Я вижу свою дочь.
- А еще что ты видишь? Расскажи, расскажи нам, это очень интересно.
- По - моему, она повзрослела… Красивая стала девушка.
- Рассказывай, рассказывай!
- Циприан… Хорошая пара.
Голос становится назойливым и крикливым.
- Говори! Говори, Нурланн! Что ты видишь? Говори!
Видение светлого мира исчезает, заволакивается тьмой, и в этой тьме возникает лицо Бруна, мокрое, свирепое, огромный орущий рот, раскачиваются в электрическом свете блестящие штыри антенн…