* * *
Импата нигде не было. Однако в мужском туалете первого этажа, в первой от окна кабинке нашли труп одного из пассажиров. С трупа была снята вся одежда, а рядом валялась изорванная форма скафа с лычками группы оцепления.
Худой охранник с шафранной кожей стоял позади Д. и тоскливо оправдывался. Его никто не слушал.
- Я говорю… это, говорю, куда… а он: "Противоимпатная служба". Противоимиатная, говорит, служба. И ушел. Я и подумать не мог. А потом смотрю - датчик аж зашкалило. Я - тревогу. Я и знать не знал и думать не думал, что такое получится.
- Ну, хоть теперь-то не прошляпьте, - говорил тем временем Д. в микрофон. - Чтобы каждый сантиметр, но чтобы его сюда. Не может быть ему такого везения. Нам и так теперь вон сколько работы.
Стучит телетайп, на экранах медленно передвигаются ярко - зеленые крестики, телевизоры на стене показывают толпу в аэропорту с разных точек обзора, какие-то люди бесшумно и деловито проносятся мимо, другие горбятся над телефонами, приникают к экранам - и все оборачиваются на него, обжигают напряженными взглядами. Презрение и неутоленная злоба чудятся Д. в этих быстрых взглядах - ударах.
Подбежал краснолицый человек в аккуратном синем костюме.
- От начальника аэропорта. Дайте фотографию импата. У нас почему-то нет. Найти не могут. Спасибо, - и убегает.
Умолкнувший было охранник забубнил с новой энергией.
- Эй, - говорит ему Д. - Беги за этим синим, да передай, чтобы тут же, без всякого промедления, гнали фото на телевизор. И чтобы покрупней показали. Понял?
- Ага! - Охранник срывается с места.
Как трудно сосредоточиться, как трудно смятение скрыть. Не могло, не могло так случиться, а случилось. Все как нарочно: два самолета вылетели в промежутке между тревогой и отменой полетов, на одном из них - сын. Где-то здесь наверняка бродит соседка, которая его провожала, и злится ужасно, и может быть, завтра ждет ее пуля или Старое Метро, где врачи, за всю свою жизнь не спасшие ни одного человека, будут притворяться, что лечат ее. Все может быть… А мальчишка летит, и если только…
- Да! Да! Ну, что? - говорит он ожившему коммутатору.
- Нигде нет, - хрипит С. - Как бы не улетел.
В диспетчерскую входят какие-то люди, среди них М. Надо же, собственной персоной пожаловал. М. напоминает паука. Очень пижонистого паука. На коротеньких тонких ножках - круглый животик. Подвижный, обтянутый, моложавый животик. Глаза у М. свойские, напористые, брови чуть нахмурены, злы. И всегда он ждет нападения.
- Привет, - говорит М. - Ну, как?
- Ищем.
М. ждет более подробного ответа, начальство все же, но в этот момент коммутатор оживает снова.
- Тут женщина одна, - раздается чей-то голос. - Триста пятый провожала. Семнадцатый, вроде, туда садился. Нервный такой, говорит, мужчина.
- Какой рейс? - после паузы спрашивает Д.
- Триста пятый. Мне очень жаль, командир. Триста пятый. Точно.
- Так.
Он замирает. Он уже почти ничего не может. Рок. Фатум. М. пытливо глядит ему в глаза, их даже спрятать нельзя, не может скаф чувствам своим поддаваться. На нем - жизни многих людей. М. ничего не говорит, вся власть сейчас у Д., никто не может вмешаться в его приказы. М. ждет. Взгляд одновременно и грозен и слаб. Слаб, потому что фальшив. Импат в одном самолете с мальчиком. И никакие силы не могут его спасти. В самолетах не принято носить вуалетки и шлемы. Не было еще прецедента.
В штаб команды, где все они честно, как бульдозеры, исполняли свой долг, вдруг пожаловал этот паук, его ни на чем не поймаешь, и если подумать, то, может быть, он действительно ни при чем, а просто так складываются обстоятельства. Замечено, однако, что всякий, кто пойдет против М., горько затем раскаивается. Анекдот! А мальчишка сидит себе у окна, смотрит на облака, сосет конфетки свои кислые и ни о чем не подозревает. А где - нибудь, в двух рядах от него…
- Что вы собираетесь предпринять? - деловитой скороговоркой осведомляется М., и Д. кажется, что именно М. какими-то своими немыслимыми интригами загнал импата в один с мальчиком самолет. Д. делает каменное лицо.
- Надо предупредить, чтобы их ждали на всех аэродромах маршрута.
Кто-то с готовностью бросается к телефону. Вон как, думает Д.
Дальше все тянется очень медленно и Д. каждую секунду думает: скорей бы все кончилось. Он говорит, надо бы связаться с триста пятым, но, оказывается, это не так просто, приходится ждать. Тогда он вызывает медслужбу, чтобы узнать, сколько обнаружено зараженных. Зараженных мало, всего четверо. Но надо еще проверять и проверять.
Дверь открывается, и входит скаф с дамой средних лет, в прошлом шикарной. Скаф откидывает вуалетку и говорит:
- Вот она. Та, что семнадцатого видела.
Дама вертит в руках микроскопическую сумочку. Она утвердительно кивает головой. На ней изящный шлемвуаль. Вуалетка плотная, коричневого цвета, сквозь нее ничего не видно, только белки глаз.
- Вы можете снять свой шлем, - говорит ей Д. Он терпеть не может разговаривать с женщинами в шлемвуалях. Дама мнется и отвечает - боюсь.
- Здесь вы можете не бояться. Здесь находятся только те, кто прошел проверку.
Он смотрит на скаф а и спрашивает взглядом, прошла ли проверку сама дама. Тот кивает.
- Триста пятый, - негромко говорит один из диспетчеров. Все поворачиваются к нему. - Триста пятый, подтвердите связь.
- Но вы уверены, что я не заболею? - спрашивает дама.
- Конечно, - расшаркивается М., сама любезность. - Гарантия сто процентов.
- Триста пятый, слышу вас хорошо. Пять, девять, девять.
- Нельзя ли сделать, чтобы и мы слышали? - спрашивает Д.
Диспетчер оборачивается и кивает. В следующую секунду зал наполняется смутным ревом и шипением. Потом чей-то голос отчетливо говорит:
- Идем по курсу. Только что прошли С. А в чем дело?
- Все в порядке, - отвечает диспетчер, но голос выдает его.
- А кто на связи? Я что-то не узнаю.
- Я, Л.
- Привет, Л. Не узнал тебя. Слушай, что там за паника началась, когда мы взлетали?
Диспетчер оборачивается и смотрит на Д. Тот закрывает глаза и отрицательно мотает головой.
- Все в порядке, - говорит диспетчер. - Просто недоразумение.
- Ну ладно. Значит, все хорошо?
- Хорошо. Все хорошо. Следующая связь в тринадцать сорок.
- Прекрасно. Отбой.
- Отбой, - повторяет диспетчер и отодвигает микрофон. На лбу у него выступил пот.
Д. морщится:
- Все - таки поспешили. Как бы он не заподозрил чего - нибудь. Только бы обошлось.
- Это вы с тем самолетом говорили? - спрашивает дама.
- Господи! - говорит себе Д. - Хватит уже с меня. Спаси парнишку, сволочь ты такая, Господь ты мой любимый. Я все отдам. Душу свою бессмертную отдам. Господи, прошу!
Он всем корпусом поворачивается к даме.
- Послушайте, вы уверены, что видели именно его?
Он показывает ей фотографию.
- Он, - говорит дама, приподняв вуалетку. - Он еще так нервничал. Все назад оборачивался, А что теперь будет с Котей?
- Уведите ее, - говорит Д. - Мешает.
- Нет, вы мне скажите! - кричит дама, но скаф бесцеремонно ее уводит, и Д. кричит вслед:
- Я не знаю, что с ними будет!
- Полный самолет импатов, - говорит М. - Давно такого не случалось.
Я уверен, думает Д., что он не надел вуалетку. Кто станет надевать ее в самолете?
Диспетчер, тот, что проводил связь с триста пятым, вдруг напрягается и бросает всем предостерегающий взгляд.
- Слушаю вас, триста пятый! - Он трогает на панели перед собой какую-то кнопку, и снова по залу разносятся шипение и рев.
- Ну! - кричит Д. и встает со стула.
- Триста пятый, слушаю вас!
- Что там еще? - говорит М.
- Дали вызов и молчат, - виновато отвечает диспетчер. - Смотрите! - Он указывает на экран. - Они меняют курс!
- Что же теперь, всю страну ка ноги поднимать из - за одного импата? - спрашивает Д.
- Не из - за одного, - поправляет М., - В том-то и дело, что не из - за одного. Они там все…
- Ну, так уж и все… - Д. трогает диспетчера за плечо. - Вызывай еще раз.
- Триста, пятый! Триста пятый! Подтвердите связь.
Шипение. Рев. Все сгрудились вокруг них, смотрят на экран с ползущим крестиком. Д. хватает микрофон.
- Триста пятый, послушайте, это очень важно. Любой ценой заставьте пассажиров надеть шлемы.
Голос. Искаженный, резкий, трещащий, неразборчивые слова. Чистая, незамутненная смыслом ярость.
- Это он, - говорит кто-то.
Потом - крик. Еще, Слабые стоны. Потом опять голос, уже другой, прежний, голос пилота, словно пилот спотыкается, словно ему воздуха не хватает.
- Он ворвался сюда… заставил свернуть… Я ничего не мог сделать… С ума сойти, какая силища! А теперь почему-то он упал… И корчится… корчится… Это так надо, да? Я его застрелю сейчас!!!
- Да, стреляйте! Стреляйте немедленно! И садитесь как можно скорей! - надрывается Д.
- Это судорога, вы не понимаете, что ли? - злобно спрашивает М. - Куда это вы их сажать будете? Первый день скафом?
- Хоть кого - нибудь да спасем, - упрямо говорит Д. - Может, в хвосте кто - нибудь не заразился.
- Давайте обсудим… Я все понимаю. Я знаю - вам сложно. - М. ярится, но пытается говорить мягче. Все смотрят на них, слушают их перепалку и словно кричат Д.: "Ну, выбирай!" Д. прячет глаза.
- Я его убил, - жалобно говорит летчик. - Ох, и страшный же тип!
- Ну? Ну? Ну?
- Если вам трудно, - говорит М., - давайте я. По - человечески понятно ведь.
- Вы слышите? - не унимается летчик. - Я его пристрелил.
- Слышим, - отзывается Д. - Как в салоне?
- Только не вздумайте их сажать! - шипит М. с угрозой. Д. поворачивается и молча смотрит ему в глаза.
- В салоне? Паника в салоне. Но это пустяки. Сейчас всех рассадим. Слушайте!
- Да? - И в сторону, диспетчеру, склонившемуся над ним. - Ближайший аэродром. Где?
- У меня шлем металлизированный, - говорит летчик. - Я не мог заразиться. Сейчас самое главное - посадку бы поскорее.
М. неподвижен, злобен, внимателен.
- Держите курс на Т.Р., - отвечает Д. по подсказке диспетчера. - Все будет нормально. Вы маяк Т.Р. знаете?
- Знаю, знаю, вот. Есть.
- Что вы делаете? - шепотом кричит М. - Ни в коем случае не…
Д. отмахивается.
- Не мешайте, пожалуйста. Свяжитесь кто - нибудь с зенитчиками.
Он уступает микрофон диспетчеру, встает со стула, замер над пультом.
- Они все в шлемвуалях, - глупо хихикает пилот. - Теперь-то они все их нацепили. Вот умора!
Д. передергивается и снова выхватывает микрофон из рук диспетчера.
- Послушайте, как вас там! У вас в салоне должен быть ребенок лет девяти.
- Да их тут на целый детский сад наберется, - снова хихикает летчик. - Они тут такое устраивают. Наши девочки с ног сбились. Вы уже нас посадите, пожалуйста.
- Конечно, конечно, - бормочет Д. Яростные, строгие глаза М., непонимающие, испуганные - диспетчера. Замедленные движения, покорность. Запах нагретой аппаратуры, шипение.
- Есть зенитчики, - говорит С. и протягивает телефонную трубку. Сам говорить не хочет. Еще бы. Д. бросается к ней.
- Их там в самолете двести пятьдесят человек, - словно оправдывается М. - И все они импаты.
Д. горячо врет в телефон, а там его слушают изумленно, отвыкли зенитчики от неучебных тревог. Д. уверяет их, что просто необходимо сбить самолет, потерявший управление, долго ли до беды. Беспилотный, конечно, как же иначе. И трясет нетерпеливо рукой в сторону застывшего диспетчера: координаты, координаты! М. кривится и ворчит, зачем все это, просто приказ, пусть - ка они попробуют скафам не подчиниться. И действительно, зенитчики не верят Д., не верят ни единому его слову, но трубку не вешают, видно, чувствуют - что-то неладно.
И тогда Д., багровый, как собственный шлемвуаль, глупо как-то подмигивает, поджимает по - бабьи губы и называет себя. Так бы давно, отвечают ему. Он еще раз говорит свое имя, звание, сообщает индексы, шифр, а потом долго ждет, поводя сумасшедшими глазами.
Самолет никак не может выйти да пеленг - пилот волнуется. Диспетчер помогает ему и все оглядывается на Д., а пилот уже чуть не криком кричит.
- Первый признак, - говорит М. и два раза кивает, словно сам с собой соглашается. Ему тоже не по себе.
- Слушайте! - кричит вдруг пилот. - Там сзади неведомо что творится: Это так надо? Да?
- Успокойтесь, не дергайте управление. Оставьте ручки. Что вы как ребенок, в самом-то деле!
- Учтите, я сейчас пойду на вынужденную, они мне весь самолет разнесут.
Диспетчер оглядывается на Д., тот смотрит на него в упор, но не видит. Тогда М. произносит:
- Не надо. Отговорите.
Диспетчер трясущимися руками берется за микрофон.
- Ну? Что? - кричит пилот сквозь беспокойный шорох. - Вы поняли? Я снижаюсь. Вы слышите меня?
- Я не могу, - чуть не плачет диспетчер. - Я не могу, не могу!
М. выхватывает у него микрофон, собирается что-то сказать, но тут встревает Д. и кричит зенитчикам:
- Конечно, это приказ, а вы что думали, дружеское пожелание? Да, сию минуту! Вы видите его? Прямо сейчас, сию же минуту и действуйте. Да скорее же вы, ч-черт!
Вид его жуток.
В зал врывается хриплый монолог взбудораженного пилота, который, в общем-то, достаточно умен, чтобы все понять, только поверить никак не может.
- Пуск, - тихо говорит Д. и кладет трубку. Все стоят, замерли.
- Вы меня доведите сами, а то тут и с самолетом что-то неладное. Вы слышите? Л.! Ты чего молчишь, Л.? Ты меня слышишь?
- Я не молчу, - отвечает Л., и хотя он далеко от микрофона, пилот услышал его.
- Л.! Почему не отвечаешь? (На экране появляется еще один крестик. Он стремительно приближается к первому.) Мне ведь главное - сесть, ты понимаешь, только сесть, а больше…
Крестики исчезают.
Д. говорит: "Пошли" - и медленно идет к выходу. Путь ему преграждает X., суперчерезннтеллигент и подлец. Вуалетку он поднял и смотрит на Д. совершенно дикими глазами.
- Не могу понять, - говорит он. - Подвиг вы совершили или преступление.
* * *
И все - все кончилось.
X. сказал мне, что это или подвиг или преступление. А я лихо так усмехнулся и ответил ему, что на моем месте так поступил бы каждый.
Он - дурак. Здорово я отбрил этого дурака. Пустышка.
Я все думал, как буду чувствовать себя, когда все кончится. А я никак себя не чувствую, вот ведь какая штука. Сосет немного в груди, но почти незаметно. Странные взгляды вокруг, не знаешь, как и вести себя. Все очень быстро мелькает. Теперь все будет очень быстро мелькать, до самой смерти. Он меня освободил, этот мальчишка, мне теперь ничего не страшно, теперь я на коне, на очень быстром коне. Нет, я ничего не чувствую, честно.
Все нормально, ребята. Теперь остались я, моя работа и моя борьба. Насчет борьбы я, правда, не знаю, она бессмысленная, а работа… О, работа - святое дело! Спасение, тэк сэзэть, человечества. Уничтожение, тэк сэзэть, плевел. Плевать я хотел на плевелы. Или плевела.
Исчез позади аэропорт, машина мчится по пустому шоссе (как же, все перекрыто), проносятся мимо указатели, деревья, серая трава, серый асфальт… Весело… Почему-то я один в этой машине, не хочу даже думать, почему. Со мной все нормально, ребята, честно! Я хороший мужик и вы все мужики что надо. А, мужики?
Очень быстро гоню я машину, я за собой талантов таких раньше не замечал. И не страшно, мужики, честное слово? М., а? Какую он физиономию скорчил, скотина! Вот погоди, подкопаюсь я под тебя.
Я один, я абсолютно один в машине, а петь не хочется. Почему мне никогда не хочется петь?
Вот город. Как быстро я мчусь, какое, наверное, наслаждение я испытываю от быстрой езды! Вж - ж - жик! - поворот, вж - ж - жик! - еще один, взиииии - это я тормознул, чуть не своротил бок одному наглецу. Я скаф, со мной не шути! Врезать бы ему, врезать, чтоб на всю жизнь запомнил!
Мой дом. Я знаю, в нем нет никого. И не было никогда. Уж извините, такая моя работа. Что хочу, то и творю. Вот сейчас - сожгу я свой дом, а мне ничего не будет. А что?
Словно бы тень мелькнула в окне. Галлюцинации. Словно бы тень моего мальчишки, которого я сегодня убил, прикончил, пришлепнул, пристукнул… Бабахнуло рядом - и все рассыпалось, полетело вниз, никто и опомниться не успел. Потому что главное тут - внезапность. Все для него мгновенно было. Ну, несколько секунд, в худшем случае. Раскрыл глазенки, хочется крикнуть, а не может. Летит.
Стоп, ребята, стоп, стоп, стоп. А то я и в самом деле испорчу себе настроение. У меня все нормально, ведь так? Так, что ли? Так, что ли, я вас спрашиваю?
И вот я выхожу из машины, отворяю калитку, по цементной дорожке иду к двери, поднимаю руки к опознавателю - хитрая такая штучка, вместо ключа. Новинка. Ни у кого нет, а у меня есть. Вдруг дверь распахивается сама собой и на меня с воплем кидается мой мальчишка.
Но у меня мгновенная реакция: прежде чем выстрелить, я успел сообразить, в чем дело, что малыш мой - не сбежавший чудом импат. У меня действительно очень хорошая реакция. Это я молодец.
Мальчишка еще хохочет, прыгает, тузит меня кулачком в живот, но уже без особой уверенности. Мрачный папа пришел.
- Это что такое? - спрашиваю я. - Почему не улетел?
- Не хочу я с тетей К. Ну ее! Я лучше на другом самолете поеду.
- Интересно. - Он меня раздражает, он мешает моей работе и лично мне он мешает тоже. И я нисколько его не люблю, теперь-то, надеюсь, понятно?
- Она в автобусе заругалась с кем-то, а я - в дверь и сюда. А?
- Интересно. - Я как попугай талдычу свое "интересно" и ничего более интересного мне в голову не приходит. Паренек совсем скис под грозным взглядом своего сволочи - папаши, который только что убил его и опять мечтает избавиться. Но вдруг откуда-то он набирается последних силенок и кричит:
- Я не хочу в интернат! Я никуда не хочу уезжать! Не гони меня, что я тебе сделал! Пож - жа - а - алуйста!
И плачет. И тузит меня уже всерьез. Вот тут я не выдерживаю. Тут на меня находит. Я говорю ему:
- Сынок!
Я говорю ему:
- Ну, что ты, сынок!
Я говорю ему:
- Ну, что ты, сынок, милый!
И смеюсь, и, кажется, плачу, вот ведь какая штука.
Я хватаю его в охапку, прижимаю к себе, я поверить не могу, что он жив, я подбрасываю его, он взвизгивает, а я хохочу.
И тогда он хохочет тоже. Я словно с ума сошел, словно в импаты записался, подбрасывать в воздух - это единственная ласка, - которую я запомнил еще с тех времен.
- Ну, что ты, что ты… Ну, куда ж я тебя…
Он смеется, я так люблю, когда он смеется, он подлетает и подлетает, а потом пугается. Наверное, того, что я не успею его подхватить. Я прижимаю его к себе.
- Маленький, милый, ну, что ты?
Я целую его, я обнимаю его, я говорю ему ласковые слова (откуда что берется?), я люблю его, я всегда его любил, моего сынишку, как же его не любить такого?