Но мы молчали и смотрели на папуаса, у которого отломился палец. И мне показалось даже, что папуас усмехнулся, как живой. Это, разумеется, был обман чувств. Папуас был все-таки из глины и усмехаться не мог даже в такую необыкновенную минуту.
Возвратились мы из музея очень взволнованные и все обсуждали происшествие. Кто-то из ребят сказал, что у Марьи Александровны, наверное, будут неприятности: как никак, Витька Коровин все-таки пострадал. И все наперебой стали говорить, что Марья Александровна здесь ни при чем - не могла же она знать, что у папуаса отломится палец и как раз в тот момент, когда мы придем в зал. За это должна нести ответственность администрация музея. Несчастный случай мог произойти оттого, что давно не осматривали пальцы у папуасов.
Перепелкин, как всегда, ляпнул:
- А по-моему, путешественник виноват, сам Миклухо-Маклай. Больше никто!
- Почему? - спросили мы.
- Должен же он был быть предусмотрительным, когда вез стрелы. Еще хорошо, что они не отравленные.
У всех несчастных и счастливых случаев есть одна особенность: слухи о них летят со скоростью света. Прихожу я домой, а там уж все знают и беспокоятся. Все меня трогают, ощупывают, словно я тоже пострадал. Мать заявляет категорически:
- Теперь - кончено! Больше тебе, Александр, не бывать никогда в музеях.
Отец тоже что-то бормочет насчет халатности администрации и безответственности музейных работников.
И только двоюродный брат Володя, он кончает математический факультет, говорит спокойно:
- Виновата не администрация, а теория вероятности. Теперь можно не беспокоиться, а спокойно посещать все музеи. Подобный маловероятный случай, согласно законам статистики и больших чисел, может произойти только через десять тысяч лет.
Слова Володи меня огорчили. Ведь я надеялся, что со мной тоже когда-нибудь произойдет подобный случай и в меня попадет стрела, долго томившаяся в обыденной скуке музейной жизни.
И все время вбегают разные люди: родственники, соседи и просто знакомые, они трогают меня, сочувствуют и возбужденно расспрашивают о происшествии, свидетелем которого я был сегодня утром.
В пятый, в шестой, в десятый раз я повторяю то, что уже говорил. И странно, происшествие отдаляется от меня, и мне начинает казаться, что это было не сегодня утром, а в прошлом году и что я даже не был свидетелем, а только от кого-то о нем слышал.
Взрослые, выслушав меня, начинают гадать, кто же виноват: учительница, администрация, великий русский путешественник Миклухо-Маклай или тот скульптор, который вылепил папуаса из недостаточно прочного и недоброкачественного материала, доверив экспонату лук и стрелу, настоящую папуасскую стрелу с очень острым и слишком опасным наконечником.
Ночью мне приснился папуас. Палец у него уже был на месте. Кто-то его аккуратно приклеил. И папуас сказал мне на чистом русском языке, без всякого акцента:
- Ладно, не сердись. И Коровин тоже пусть не сердится. Это случилось не по моей вине и не по халатности администрации, а по законам больших чисел.
Мне очень понравилось, что папуас не стал жаловаться на администрацию и свалил все на большие числа. На его месте я поступил бы точно так же.
Потом папуас исчез. Я проснулся и стал думать о Витьке и о больших числах, которым, по мнению моего двоюродного брата Володи, мы обязаны всем - и плохим и хорошим.
2
Теперь я хочу рассказать о Витьке Коровине и его жизни еще до того случая, когда у папуаса отломился палец.
Витька Коровин старался походить на взрослого, и это даже ему удавалось. Иногда мне казалось, что он имел право отпустить себе бородку и усы, если, конечно, они стали бы у него расти. Но усы и бородка, как известно, растут только у тех, кто достиг положенного для них возраста. А Витька еще не достиг. Наружность у него была детская: вздернутый нос, оттопыренные уши, веснушки на подбородке и на пальцах, насыпанные, как манная крупа.
Характер у него был не детский - в этом все дело.
На лице Витьки появлялась усмешка, когда кто-нибудь из нас, увлекшись, делился своим желанием совершить что-нибудь выдающееся - какое-нибудь путешествие, подвиг или большое научное и техническое открытие. Не то чтобы Витька был против научных открытий и подвигов, но он, совсем как взрослый, не верил, что эти выдающиеся открытия и подвиги совершит кто-нибудь из нас. При взгляде на Витьку и на его усмешку возникала нелепая мысль, что приключения, подвиги и разные великие открытия случаются только в интересных книжках, а в жизни все наоборот и почти нет подвигов и всяких открытий. Домашние хозяйки идут с сумками и авоськами на Деребкинский рынок, в окно парикмахерской видно, как парикмахерша стрижет и бреет красивого молодого интеллигента, на перекрестке скучает милиционер, газетчица в киоске продает газеты, и, кроме этого, пока нет ничего, все остальное только в книжках. Все это можно было подумать, глядя на Витькину усмешку и вообще на недоверчивое выражение его лица. Уж очень любил Коровин все привычное и доступное, все, что рядом с ним на Петроградской стороне или на Васильевском острове, а то, что далеко, в прошлом или будущем, то он не ценил. И еще он ценил тишину. Да, тишину. Терпеть он не мог шума. В этом мне пришлось убедиться, когда меня посадили с ним рядом, за одну парту, желая, чтобы я научился от него вести себя тихо, примерно.
Я много думал о том, что за человек Витька Коровин и почему он все делает медленно, осмотрительно, не спеша, обдуманно и спокойно.
Однажды я спросил его:
- А верно, что ты любишь тишину?
- Верно.
- А за что ты ее любишь?
Витька удивленно посмотрел на меня.
- Как за что? За то, что она никому не мешает. И вообще я люблю всякий порядок.
- Нет ничего скучнее порядка, - сказал я.
- А ты докажи, - сказал Витька.
- Как я могу это доказать, - сказал я, - это же не теорема, для которой Эвклид или Пифагор придумали доказательства еще две тысячи лет тому назад.
- Значит, не можешь доказать! - сказал Витька торжествующим голосом.
- Не могу. А ты можешь доказать, что тишина - это хорошо?
- Могу, - сказал Витька. И стал перечислять, почему тишина и порядок лучше шума и беспорядка.
Я долго искал убедительный аргумент против тишины. Потом сказал:
- А тишину любят только старухи.
- А старухи разве не люди? - возразил Витька. - Ты тоже когда-нибудь состаришься.
- Но старухой я никогда не буду.
- Докажи! - сказал Витька.
И он насмешливо посмотрел на меня, очевидно, думая, что я стану доказывать.
На другой день после этого спора я принес в класс интересный научно-фантастический роман и показал его Витьке.
- Где происходит действие? - тотчас же осведомился Витька.
- На Луне, на Марсе и в одной из далеких малодоступных галактик.
- Хорошо, - сказал Витька и усмехнулся. - А кто написал эту книжонку?
- Кто? Один известный писатель. Кто еще мог ее написать?
- Отлично, - согласился Витька зловещим голосом. - А он хоть раз побывал на Луне, на Марсе и в одной из далеких малодоступных галактик?
- Пока еще не бывал, но со временем…
- Ну, вот, - оборвал меня Витька. - Значит, он написал о том, чего не знает. Нет, я таких книжек не читаю.
- А что ты читаешь?
- Справочники, энциклопедии и разные исторические документы.
Документы… Я почему-то не люблю этого слова. Оно мне всегда казалось каким-то неприветливым, чужим и созданным для тех, кто не доверяет и сомневается. А Витька это слово любил. Не знаю, любил ли он слово "посторонний"; я терпеть не могу этого слова, и, когда читаю "Посторонним вход запрещен", во мне все кипит. Я вообще считаю, что посторонних не должно быть.
А Витька, действительно, любил словари и разные документы. И однажды он мне показал документ, в котором удостоверялось, что он, вышепоименованный Впктор Викторович Коровин, член общества друзей природы и обязан ее защищать, и что-то еще в этом роде.
Я его спросил:
- Что, это сама природа тебе выдала такое удостоверение?
- Природа, - ответил Витька. - А тебе что, завидно?
- А какие у тебя обязанности? - спросил я.
- Повсюду защищать растения и посадки, деревья и траву, а также животных.
- Я и без удостоверения их защищаю, - сказал я.
Над столом на стене Витькиной комнаты висело расписание, составленное им самим, - столько-то часов на физкультуру и защиту природы, столько-то на занятия английским языком, столько-то на шахматы, столько-то на прогулку и наблюдение за всем окружающим.
Свои наблюдения Коровин записывал в толстую тетрадь с клеенчатой обложкой. Однажды он меня спросил:
- Ты знаешь, что такое афоризм?
- Приблизительно знаю.
- Афоризм, - сказал Витька, - это сгусток мысли.
- Вроде сгущенного молока? - вырвалось у меня.
- Обыватель!
- Кто?
- Ты. Фарисей. И вообще мне не о чем с тобой разговаривать.
Два дня мы после того не говорили, так обиделся Витька за то, что я афоризм сравнил с молочной сгущенкой. Потом мы помирились, и разговор зашел о времени. Витька сказал мне, что он так хочет использовать свое время, чтобы не потерять ни одной секунды. Я стал ему возражать и говорить о том, что время идет быстро, когда не думаешь о пользе, и, наоборот, оно течет медленно, когда принимаешь лекарство, учишь урок или слушаешь нравоучение. И Витька стал уверять меня, что он нашел способ, благодаря которому он сможет использовать каждую минуту, но что этот способ он пока держит в в секрете.,
- А когда ты его рассекретишь? - спросил.
- Может, и никогда.
- Хочешь унести тайну с собой в могилу?
- Попытаюсь, - сказал Витька.
3
И вот случилось никем не предвиденное событие. В Витьку попала стрела. А тот, кто ее пустил, уже снова стоял на своем месте у стены и снова держал в руках лук. И посетителям и экскурсантам было немножко не по себе. Они старались не задерживаться возле этого экспоната, забывая о том, что подобный несчастный случай может повториться только через десять тысяч лет.
Я пришел один и долго-долго стоял возле экспоната, смотря на приклеенный палец и на стрелу с острым наконечником, потом пошел туда, где стояло чудовище с тремя руками. И я думал: правильно ли поступила природа, дав человеку не три руки, а только две? Допустим даже, что правильно, но третья рука все равно могла бы пригодиться. А возвращаясь из музея, я все время думал о том, что бы я делал, если бы имел третью руку. И когда глядел на прохожих, мне казалось, что у них чего-то не хватает. Но довольно о третьей руке, тем более, я читал недавно, что эволюционный процесс ничего не делает зря и двух рук нам вполне достаточно. Теперь пора вернуться к Витьке. В школе рассказывали, что хирург, старик с серебряными усами и в генеральских лампасах, вытащив стрелу из Витькиной груди, сказал:
- Ее нужно вернуть туда, откуда она прилетела, - в прошлое.
Слова главного хирурга очень смутили остальной медицинский персонал. Смутили и озадачили. И поэтому стрелу пока оставили лежать на столе, рядом с хирургическими инструментами. И только один из ассистентов притронулся к ней рукой в резиновой перчатке, очевидно, не доверяя своим глазам, а потом нервно отдернул руку, точно в стреле был электрический ток.
На другой день, придя в себя, Коровин попросил, чтобы ему немедленно принесли стрелу. Но дежурная сестра наотрез отказала ему. Дело в том, что за стрелой приходила сотрудница из музея и унесла стрелу с собой, Стрела имеет большую научную и историческую ценность, и, кроме того, она зарегистрирована в специальной ведомости как государственное имущество и за ее сохранность отвечает определенное лицо.
- И все-таки зря вы отдали, - сказал Витька.
- Иначе я не имела права поступить, - возразила сестра.
- А вы докажите!
Это было любимое Витькино слово. Но дежурная сестра этого не знала.
- Что доказать? - спросила сестра.
- Докажите, что ваш поступок правильный.
Дежурная сестра обиделась. У нее был нервный, издерганный больными и травматиками характер.
- Пусть, - сказала она, - тебе лучше доказывает тот, кто по ошибке пустил в тебя стрелу.
- Он не по ошибке, - в свою очередь обиделся Витька.
Коровин не мог допустить, что произошла ошибка. Он был гордый. Но ни дежурная сестра, ни больные и травматики не могли этого понять.
- Несчастный случай, - сказал кто-то из травматиков, всегда бывает в результате чьей-то ошибки.
- Во-первых, он не несчастный, а, наоборот, счастливый, сказал Витька, - а во-вторых…
- Если счастливый, - перебил Витьку травматик, - то ты бы не лежал здесь в палате травм и несчастных случаев.
- А вы докажите! - потребовал Витька.
Тут больные и травматики все хором начали доказывать Коровину, что случай, вне всякого сомнения, был несчастный. Но Витька без большого труда опроверг все их доказательства. В этом отношении он был мастер.
- Случай, - сказал им Витька, - ждал много тысяч лет.
Коровин тоже был силен в теории вероятности.
- Ну и дождался, - рассмеялся кто-то из больных. - Радуйся…
Но Витьке, действительно, радоваться было еще рано. Он испытывал сильное неудобство и даже боль. И от боли он стал метаться, стонать и требовать, чтобы ему вернули его стрелу. И оттого, что он стал метаться и нервничать, ему стало хуже, а главврачу пришлось послать нянечку в музей с запиской, где было сказано, что от этой стрелы зависит самочувствие тяжело больного Коровина.
Стрелу доставили обратно в больницу. Но еще неизвестно была ли это та самая стрела. Возможно, опытный музейный реставратор ловко сделал копию стрелы, а оригинал вернул на место, снова доверив ее глиняному экспонату, у которого уже был реставрирован и аккуратно подклеен отлетевший палец. Но Коровин, несмотря на свою чрезвычайную недоверчивость и трезвость, поверил, что это была та самая стрела и держал ее в больничном шкафчике вместе с продуктами, которые ему приносила из дому мать.
Время от времени, когда поблизости никого не было, а сосед травматик, присмирев на койке, мирно спал, Витька доставал стрелу и смотрел на нее, словно она действительно прилетела из прошлого, чтобы доказать еще раз, что для больших чисел и теории вероятности нет ничего невозможного.
Рана постепенно начала заживать. И Витькино самочувствие позволило ему видеть нас, его одноклассников. Мы приходили в больницу, надевали длинные халаты, но старались не шуметь, чтобы не огорчать дежурную сестру и тех больных, которые нуждались в тишине и покое.
Витька говорил мало, больше усмехался и молчал. Но однажды он вспомнил про экспонат, нанесший ему рану.
- Жаль мне его, - сказал Коровин. - Теперь, пожалуй, его лишат доверия и не дадут лук со стрелой.
Тут черт меня дернул сказать то, о чем следовало бы молчать.
- Уже доверили, - сказал я. - Палец приклеен. Я видел. И он опять натягивает тетиву со стрелой.
- Как же так? - спросил Витька. - Стрела же здесь у меня, в шкафчике.
- Может, ему дали другую, не настоящую, с тупым наконечником во избежание несчастных случаев, - сказали ребята.
Но сомнение уже запало в голову Витьки. Он был не из легковерных и отлично понимал, что скорей обманут его, чем папуаса. Ведь папуас стоит не где-нибудь на периферии, в области вечной мерзлоты, а в одном из ленинградских музеев, где могут храниться только уникумы и подлинники. Витькино лицо сразу осунулось и побледнело, и наступило безмолвие, и тишина, вовсе не предвиденная Коровиным или нами, а пришедшая сама собой от овладевших всеми сомнений.
Мы стояли, и безмолвие продолжалось. Потом мы стали прощаться и пошли. Только вышли из палаты, ребята мне говорят:
- Неужели ты не мог соврать и сказать, что палец еще, не приклеен?
- Не догадался, - сказал я. - А теперь очень жалею.
- В следующий раз ты что-нибудь придумай.
- Что?
- Скажи, что папуаса убрали за недопустимое поведение, и на его месте теперь стоит каменная баба с толстыми ногами или шаман с бубном.
4
Два месяца пустовало место, где обычно сидел Коровин. Потом на это место сел Сидоров. Он верил в счастливые приметы и думал, что с ним тоже случится какое-нибудь необыкновенное происшествие, какой-нибудь случай, согласно законам больших чисел специально ожидавший тысячу или даже сотню тысяч лет. Но большим числам, видно, не очень нравился Сидоров. Ничего с ним не случилось, только схватил двойку по математике, а потом еще две. А потом пришлось место освободить. Вернулся из больницы Витька Коровин. И он ни за что не хотел расставаться со своим местом возле географической карты, что висела на стене.
Выглядел Витька замечательно. Он стал уже знаменитым человеком. Как и следовало ожидать, Коровин молчал. Ему не хотелось хвастаться и рассказывать, как к нему в больницу приходил журналист из пионерской газеты и старая детская писательница, приносившая с собой то яблоки, то апельсины. И журналист, молодой паренек, интересовался больше папуасом и теорией вероятности, чем Витькой, но зато седая писательница интересовалась исключительно Витькой и его семьей, которая его воспитала, как будто, родись Витька в другой семье и будь плохо воспитан, у папуаса не отломился бы случайно палец.
Витька словно воды в рот набрал. Он не рассказывал, что детская писательница заходила к нему в больницу еще три раза, папуасом интересовалась мало, а все больше витькиной семьей и его воспитанием. Я узнал об этом от Витьки, когда ходил его навещать. Но он просил никому не говорить, может из скромности, а скорей всего из-за того, что семья здесь ни при чем, и не семью выбрала папуасская стрела, а его, Витьку. Папуас мог вообще ничего не знать о семье и воспитанием совсем не интересоваться.
Витькину семью я знал хорошо, особенно мать и младшую сестренку Верочку. Верочка ничего собой не представляла, а только мешала нам с Витькой играть в шахматы. А мать была солидная женщина очень большого роста и носила пенсне, хотя уже полвека пенсне никто не носит. Я очень интересовался, где она их достает, ведь теперь продают исключительно очки, а пенсне можно увидеть только на старинных фотографиях. Что я еще могу сказать о Витькнной матери? Почти ничего. Дома она ходила в старых шлепанцах, работала на табачной фабрике помощницей главного бухгалтера и Витькиному воспитанию уделяла не так уж много времени. Ведь, кроме фабрики, ей нужно было еще заниматься домашней работой. Отца у Витьки не было, вернее, он был, но где-то отсутствовал, и по уважительной причине, а потом завел на стороне еще одну семью.
И вот детская писательница повадилась ходить к Витькиной матери и расспрашивать о ее методах воспитания и дарить свои книжки, разумеется, с автографом. Потом она сказала Витькиной матери по секрету, что собирается написать о ней толстую книжку, именно о ней, а не о Витьке, потому что в Витьке она пока ничего особенного не видит. Об этом я узнал не от Витьки, а от его сестренки Верочки. Я не стал огорчать Витьку и не сказал ему, что детская писательница собирается писать не о нем, а только о его матери и ее воспитательном таланте.