И так было повсюду. Маленькие пушистые зверьки, рывшие норы в обрыве противоположного берега, плескавшиеся в воде и таскавшие из придонного ила жирных червей, бросили норы и уплыли вверх по реке, пичужки собирались в стаи и откочевывали прочь, даже насекомых словно бы стало меньше.
Именно тогда Вольт принял решение скрыть Ласточку от людей, которых она не могла принять. Ремонтные механизмы закончили проверку починенного плазмопреобразователя, разведчики вернулись с соседних планет, можно было улетать.
Никто не пытался уличить его в неточностях, и солгать удалось легко и убедительно. А каждое услышанное на Земле слово укрепляло его в принятом решении и почему-то одновременно расшатывало убеждение, что он поступил правильно.
Челнок сел на крышу города. Вольт спустился на свой этаж и вышел во внутренний сквер. Пешеходные дорожки, движущиеся и обычные, а рядом, за плотной стенкой неприхотливого барбариса, тоненькие чахлые деревца. Несмотря ни на что, деревья не желали расти на внутренних этажах гигантских домов.
Вольт остановился, не дойдя до своей квартиры. В живой изгороди зиял просвет. Раньше тут рос куст шиповника. Неделю назад, когда Вольт улетал, среди листьев появился плотный, зеленый с красным кончиком бутон. Теперь куста не было.
К Вольту подошел сосед, Иван Стоянович Бехбеев.
- Смотришь? - спросил он. - Смотри. Вот как бывает: занюхали цветок. Не стоило и сажать. Я, как это началось, решил полюбопытствовать и поставил счетчик. Так, знаешь, в первый день цветок две тысячи человек понюхали. В очередь стояли, как на выставку. Каждый наклонится, вдохнет поглубже и отходит. Так весь день. Пальцем до него никто не дотронулся, а он все равно на третьи сутки завял. И ведь понимаю, что все зря, а все-таки новый цветок посажу, как только черенок достану. А его опять занюхают, это уж как пить дать. Растения не любят, если чего слишком много. Я по своей работе вижу. Машины мы на границе задерживаем, а если кто с малышами пешком идет заповедник посмотреть, то порой закрываем глаза. Так вот, там то же самое, вдоль границы ничего не цветет, редко когда чертополох распустится. Понимаешь, не рвут их, а сами не цветут!
Вольт не раз слышал печальные рассказы Бехбеева о службе в заповедниках, как раньше они медленно умирали и как двадцать лет назад, когда Вольт был еще мальчишкой, их спасли, засадив человечество в огромную тюрьму. Смешно и обидно: тюрьмой была вся Вселенная, кроме того единственного места, где люди могут и хотят жить. Все это Вольт знал, но сейчас он обратил внимание совсем на другое.
- Иван Стоянович, - спросил он, - я не совсем понял; выходит, туда пытаются пробраться на гравилетах и без детей?
- А ты как думал? - Бехбеев выпрямился. - Мерзавцев на свете еще сколько угодно. Да и нормальным людям тяжело. Особенно когда объявили проекты быстрого освоения: у всех было ощущение, что скоро конец бедам и можно не скопидомничать. Тогда гравилеты косяками в зоны шли, а мы их силовыми полями невежливо останавливали. Страшно вспомнить. Я теперь этих новинок в освоении просто боюсь. Взбунтоваться сапиенсы могут, а четвероногим расплачиваться. Вы уж осторожней открывайте, чтобы зря не обнадеживать и не разочаровывать.
- Обязательно, - ответил Вольт и, извинившись, пошел, все ускоряя шаг, потому что дверь его квартиры открылась, и на порог вышла Рита.
* * *
- Вольтик, расскажи мне сказку. Все равно какую, только грустную. Ты рассказывай, а я буду слушать тихонько, как мышка. Только если совсем печально станет, я тебе в подмышку ткнусь и немножко поплачу. Ты ведь не рассердишься?
- Что ты? - сказал Вольт. - Слушай. Далеко-далеко, в укромном уголке мироздания, вокруг желтого солнышка бегает маленькая планетка. Я, конечно, неправ, она не маленькая, для себя она очень даже ничего. У нее есть голубое небо и трава, зеленее которой не найти, есть море, ветер, птицы, чтобы летать, и звери, чтобы бегать. Большие белые, очень гордые птицы и смешные пушистые звери. Там можно бегать босиком и пить воздух, не боясь, что он кончится…
- Вольтик, какой ты у меня смешной! Разве эта сказка грустная?
- Да, Рита, это очень грустная сказка.
* * *
Об этом так много говорили и писали, этого так долго ждали, что в конце концов перестали ждать. Но время шло, корабли строились, и вот их стало больше, чем требовалось для проектов освоения и дальнего поиска. Вышло решение об открытии космического туризма.
Мало кто знал, какие битвы отгремели, прежде чем Мировой Совет утвердил это решение. Сергей Юхнов отчаянно сражался за идею сплошного поиска. Однако космический туризм победил, надо было дать хоть какую-то отдушину миллиардам замкнутых в мегаполисах людей. Конечно, полторы тысячи старых, переоборудованных для автоматического полета кораблей не могли удовлетворить всех, но все-таки это было кое-что. Любой взрослый человек, прошедший трехмесячные курсы, имел право получить звездолет, выбрать систему в радиусе одного перехода и отправиться туда одному или взяв трех-четырех друзей. Программа полета рассчитывалась на Земле, корабль сам отвозил экипаж к выбранной звезде и через пять дней привозил обратно.
Вольт не колебался. У него появилась возможность еще раз побывать на Ласточке и даже показать ее Рите. Ласточка была почти на пределе досягаемости, но все же туда можно долететь за один переход. И пока первые счастливцы занимались на курсах, пилот Вольт без всякой очереди получил одну из туристских машин и вместе с Ритой отправился в путешествие.
Все выводы ручного управления на звездолете были наглухо блокированы, рубка узнавалась с большим трудом, столько в ней появилось приспособлений, защищающих корабль от неумелого капитана, а неопытный экипаж от слишком мощных механизмов. Появились даже вспыхивающие табло, требующие пристегнуться и зажмурить глаза в момент перехода: правило, давно отмененное для профессиональных пилотов.
Вольт сказал Рите, что они летят к месту его вынужденной посадки, и Рита заранее представляла, какую коллекцию кристаллов они повезут на Землю.
Переход сильно напугал Риту. Она побледнела и стала жаловаться, что ее тошнит. Пока Вольт водил Риту в медотсек, пока диагност прослушивал ее, поил чем-то из мензурки и печатал длинный перечень рекомендаций, прошло около получаса. За это время корабль подошел настолько близко к системе, что обсерватория могла начать исследования. Вольт с Ритой выходили из медицинского отсека, когда по кораблю раздались требовательные звонки, потом где-то включился невидимый динамик:
- Уважаемый экипаж! Корабль подходит к выбранной вами звезде, у которой только что обнаружена планета с кислородной атмосферой. Вы, конечно, извините нас, что ваша экскурсия прервана и корабль возвращается на Землю. Ваш удачный выбор помог всему человечеству. Спасибо!
Вольт бросился в рубку.
Несколько часов, пока звездолет гасил скорость и снова набирал ее для обратного скачка, Вольт отчаянно пытался перехватить управление у автоматики. Сделать ничего не удалось. Побледневшая Рита, которой Вольт успел объяснить положение дел, молча наблюдала за ним. Наконец Вольт бросил микродатчик на стол.
- Не получается! - простонал он.
- Вольтик, ну попробуй еще раз, - ободряла Рита. - Ведь наверняка можно что-то сделать.
- Сделать можно одно - взять железяку побольше и разнести все в щепы. Правда, на Землю вернуться не придется.
- Это надо, Вольтик? - жалобно спросила Рита.
- Нет, - ответил Вольт. - Если бы я был один, я бы это сделал, а с тобой - нет.
- Если бы я была одна, я бы тоже это сделала, - сказала Рита, - но сейчас я не могу.
Она протянула Вольту ленту с рекомендациями диагноста. Вольт прочитал и все понял.
* * *
"Мировой Совет рассмотрел вопрос о кислородной планете Ласточка и, приняв во внимание мнения всех сторон, постановляет:
1. Начать освоение планеты Ласточка и приспособление ее к жизни людей.
2. На базе комплексной экспедиции, исследовавшей Ласточку, создать постоянно действующий центр, в задачи которого войдут сбор и хранение растительного мира планеты, кладок насекомых, изучение возможности адаптации живого и растительного мира к новым условиям, попытки длительного сохранения животных в состоянии анабиоза.
3. В долгосрочные планы освоения включить создание в трехсотлетний срок планеты типа Ласточки, на которой воссоздать условия, существующие в настоящий момент на Ласточке.
Мировому Совету известно, что ущерб, нанесенный Ласточке, может быть непоправим, однако положение, сложившееся на Земле, требует радикальных мер. Благо человечества превыше всего".
Вольт отложил бюллетень Совета. Это был приговор Ласточке, окончательный и не подлежащий обжалованию. А ведь Вольт был не один. Сотни тысяч людей требовали сохранить Ласточку. Старый идеалист Юхнов, чья мысль нашла-таки воплощение в блокировании приборов, был в отчаянии. Его не утешало даже то, что космический туризм был отменен и часть кораблей передавалась ему для сплошного поиска. Ведь остальные корабли уходили на освоение Ласточки.
Неожиданно человек, о котором думали как о самом опасном враге, оказался самым горячим защитником Ласточки. Владимир Маркус прервал многолетнее затворничество на Плутоне и прилетел на Землю. Но все было бесполезно.
В первый отряд, отправлявшийся на Ласточку, брали людей не старше сорока лет и не имеющих детей. Тут же у пунктов записи выросли длиннейшие очереди. Мегаполисы резко снизили рождаемость. А ведь обе стороны в полемике больше всего апеллировали к детям. Но кто знает, что будет благом для будущих поколений? У них с Ритой через полгода родится Марунька. Уже известно - будет девочка. Что-то даст ей разграбленная Ласточка? Что получит и потеряет Марунька?
Со стен, перекрытий, с открыток и плакатов на прохожих смотрела последняя картина Маркуса. Над серой, засыпанной прахом равниной летит птица. Навсегда улетает от погибшего гнезда.
Люди, спешившие к пункту записи, смущенно отводили взгляд и ускоряли шаги.
Если судить по старым, снимкам, небо у Ласточки было густо-синим, без малейшей примеси какого-нибудь другого цвета. Оно и теперь оставалось таким же, разве что самая малость зелени капнула в синеву. Но заметить это мог бы только очень опытный глаз.
Трава на лугу поднималась сплошной стеной, узкая тропинка словно прорезала ее. Упругие головки тимофеевки, метелки овсяницы и мятлика, солнечные глаза ромашек, купы колокольчиков поднимались, почти на метр, и только огненные фонтаны иван-чая царили над ними, привлекая к себе яркой окраской.
Луг представлялся лесом, тем более, что у подножия сильной травы кудрявилась какая-то травяная мелочь. Но ее видно, только если присесть на корточки, а тогда трава и тебя спрячет с головой, и можно воображать что угодно.
Марунька сидела на корточках, тимофеевка и ромашки склонялись над ней. А прямо впереди торчал нескладный разлапистый кустик звездки, одного из немногих растений Ласточки, сумевших выжить в новых условиях. На одной из боковых веточек плавно покачивался цветок. Заходящие друг за друга лепестки, с тыльной стороны зеленые, изнутри были бледно-розовыми, а на розовом фоне в беспорядке располагались мелкие ярко-красные пятна.
Марунька водила перед цветком пальчиком, а он медленно поворачивался, пытаясь уклониться от прикосновения.
- Оп! - воскликнула Марунька и ловко дотронулась до пушистого пестика. Цветок моментально захлопнулся, плотно сжал лепестки, обратился в зеленый шарик, сидящий на конце ветки.
Марунька подождала, потом наклонилась вперед и, прикрыв рот ладошкой, быстро зашептала:
Аленький цветочек,
Открывай глазочек,
Полюбуйся на меня:
Я не трогаю тебя!
Зеленый комок дрогнул, и перед девочкой раскрылась чашечка цветка, словно спрыснутая изнутри алыми каплями.
Наталья Астахова
Хлеб для случайного путника
- Извини, что отвлекаю тебя от святых материнских дел, но мы решили, что только ты можешь внести хоть какую-то ясность… - Вика, первая редакционная красавица, так прочно усвоила ироническую манеру говорить, что теперь, даже если бы и захотела, не смогла бы от нее избавиться.
Однако я ее хорошо знаю, поэтому чувствую, как сквозь иронию и легкую издевку прорывается тревога.
- Что случилось? - спрашиваю и уже почти знаю, о чем пойдет речь. Неужели все-таки…
- Ионыч исчез. На работе нет, дома нет. Сережкину машину он вчера брал. Стоит в гараже. Когда вы ее поставил, Сережка не знает. А Ионыча нет. Мы решили, может быть, ты знаешь.
- Напрасно решили. Я не знаю.
Вика, наверное, хотела еще что-то сказать, но с меня достаточно. Кладу трубку. Значит, все-таки исчез…
Наша с ним дружба началась с того, что я разревелась в его кабинете. Принесла материал в секретариат, новый секретарь начал ворчать, сроки перепечатки его, видите ли, не устраивают. Я, конечно, не преминула ему напомнить, что раньше никто на такие мелочи внимания не обращал, и вообще, некрасиво придираться по пустякам к несчастной замотанной женщине.
- Причем здесь это? - искренне удивился Ионыч.
- Что "причем?" - не поняла я.
- То, что вы женщина. Ни меня, ни читателей это не волнует.
- Боюсь, что это вообще никого не волнует…
И вот тут я разревелась. Потом неожиданно для себя самой все ему рассказала.
Но сначала, наверное, нужно объяснить происхождение его имени. Полностью это звучит так - Родион Иванович Кольцов. Учитывая не очень солидный возраст и простоту редакционных нравов, коллеги отчество отбросили сразу. Осталось - Родион. Длинно. Стали звать короче - Род. Возмутился: "Что за страсть к сокращениям. Тогда уж зовите второй половиной - Ион. Как-то актуальней". Из Иона легко и быстро образовался Ионыч.
И вот теперь я сидела в кабинете нашего нового ответственного секретаря Ионыча, плакала и рассказывала о своих отношениях с восьмилетним сыном.
Мой сын дипломатично молчал, когда в нашем доме появился симпатичный молодой человек Сережа. Сын благосклонно принял от Сережи цветные карандаши и надувную сову. Только сказал тихонько: "Сова типа свинья". Я поняла сразу. Сова была жизнерадостного розового цвета и, когда ее надували, очень напоминала розового поросенка. Сережа сравнения не услышал, а может быть, не захотел услышать. Он усиленно пытался наладить отношения с моим сыном Антоном.
Наверное, симпатичный молодой человек Сережа не чувствовал, что просто и незамысловато разрушает быт и нравы нашего с Антоном дома. Он грел для себя молоко по утрам, а мы с Антоном пили кофе или тоже молоко, но непременно холодное. Он занимался йогой прямо в комнате, нимало не смущаясь нашим присутствием, а мы с Антоном привыкли делать зарядку на балконе; ему не нравился кораблик на стене, а мы его любили. И еще множество разных мелочей не совпадали.
Меня раздражали его мелкие колкости, придирки, желание иметь максимум удобств, прилагая для этого минимум усилий. Но я подавляла раздражение, потому что твердо решила - Антону нужен отец. Что с того, что я умею играть в хоккей, прилично плаваю, а недавно окончила курсы шоферов. Что с того, что умею многое из того, что должен уметь папа: менять перегоревшие пробки, прибивать полки, чинить ботинки, клеить обои? Сколько бы ни пыжилась, я все-таки женщина, а сыну нужен отец.
И я гасила в себе раздражение. Но ведь не могла же я не замечать, как снисходительно смотрит сын на бритье Сережи, которое тот возвел в ритуал. Видела, как сын улыбался, когда Сережа втирал в гладкие щеки французский крем, любовно себя похлопывал и поглаживал. От внимательного и презрительного взгляда Антона не укрылись ни полировка ногтей, ни пренебрежительное отношение Сергея к авоськам и сумкам. Он все замечал и ничего не прощал.
Однажды, когда Сергея не было дома, мой сын, с двух лет отученный от слез как типично немужского проявления чувств, серьезно и скорбно спросил:
- Он что, тебе очень нужен? Если ты из-за меня, так я обойдусь. Это только очень невоспитанным детям нужны отцы. А я ведь ничего, да? Может, он нам не очень нужен?
- Антон, ну что ты о живом человеке, как о шкафе каком-то говоришь: обойдусь, не обойдусь, нужен, не нужен. Ведь он нас любит. И тебя, и меня.
Антон подумал, помолчал.
- Себя он любит, - буркнул и ушел в свой угол. Это значило: я все сказал - делай выводы.
Я сделала выводы. Сергей из нашего дома исчез.
Мой сын воспринял это известие с огромным воодушевлением. Когда я вернулась с работы, меня ждал сервированный на двоих стол. В идеальном порядке разложены были ножи, вилки, салфетки. Возвышалась в центре бутылка холоднейшего молока, а завершил все это великолепие букет. Цветы были подозрительно похожи на те, что растут на клумбе в нашем дворе, но я предпочла это сходство не заметить. Рядом с моей тарелкой блестело колечко. Маленькое, желтое, обручальное. Откуда? Заглянула внутрь колечка. Там значилось "ц. 55 коп.". Ясно, из газетного киоска. Видела я там такие. Антон пожал плечами: "Раз уж тебе так хочется быть женатой".
И еще целую неделю он обращался со мной, как с выздоравливающей. Мыл посуду, без напоминай чистил зубы и делал много других вещей, совсем не свойственных здоровому восьмилетнему мальчику.
Я была почти напугана. И вот нервы сдали, разревелась в кабинете у Ионыча.
Он выслушал молча, потом сказал:
- Я найду тебе ручную кофемолку.