…Сколько раз я воображал, как появляюсь на этой неказистой арене под троекратный выклик Шаранского: "Флейтист! Флейтист! Флейтист!" Но, видно, Аппарат Судьбы не предусмотрел такого - не было в моем "Деле" листа с одобрительной резолюцией…
Я бы еще долго служил униформистом, но случилась новая история. Машетта, начинающая гротеск-наездница, уличила нашего директора в том, что он, оставшись в цирке ночью вместе с "друзьями юности", напоил ради смеха кобылу Цирцею шампанским. Дзанни, опасаясь, как бы разъяренная Машетта не наделала глупостей, заставил ее подать заявление об уходе. Вскоре она уехала работать в Саратовский цирк.
Я очень переживал разлуку с Машеттой, но Дзанни уверял, что ее уход временный и что он еще всем покажет, а кое-кому - особенно. Глядя на его лицо, я в этом не сомневался. Но я не мог простить легкости, с которой он отправил девчонку неизвестно куда! И хотя Дзанни по-своему любил дочь, и я знал это, душа моя противилась его трезвой жестокости. Цирк опустел без гротеск-наездницы с сине-зелеными глазами. Я ушел из него с отвращением.
…Долгие странствия его высочества: ресторанные оркестры, школьные кружки, студенческая самодеятельность… Леди Судьба грубо толкала меня в спину, и я с сомнамбулическим покорством шел зарабатывать деньги куда глаза глядят. Даже в похоронных оркестрах играл. Однажды на кладбище случай свел меня с деловым, влиятельным человеком. Благодаря ему я попал в элиту элит сферы обслуживания. Есть такие счастливцы, которые обслуживают иностранцев, посещающих наших соотечественников дома. Но, как правило, соотечественники живут не в тех условиях, которые не стыдно показывать иностранцам. И вот чья-то умная голова придумала держать для всяческих фриштиков и куртагов казенные, специально обставленные квартиры в центре города: мебель "барокко", хрусталь, полный Брокгауз и Ефрон. "Хозяев дома" привозили за два часа до начала действа, чтобы они успели привыкнуть к богатству и запомнить, где у них что лежит.
Обыкновенно я исполнял скромную роль "друга дома" по имени Федор, который музицирует в свободное от работы время и сегодня совершенно случайно зашел "на огонек". Репертуар мой был утвержден высшим начальством: "Камаринская", "Очи черные", "Подмосковные вечера".
Я тогда придумал для себя спасительную игру: как будто Федор - не я, а существо с истуканьей выдержкой, "мотофозо".
…Все было: и по плечу хлопали панибратски, и сувенирчики в руку совали, и за стол хозяйский сажали, и подкрадывался сзади официант, мурлыча еле слышно: "Что желаете? Есть осетринка, икорка зернистая. Кулебяки-с…"
Однажды был куртаг в "доме" престарелой поэтессы. Начальство мое, упустив из виду то обстоятельство, что и хозяйка, и гости (включая иностранцев) - глухонемые, вменило мне в обязанность весь вечер играть на флейте.
Отсвистав "Камаринскую", я незаметно вышел в малую гостиную. Там сидел респектабельный пожилой господин с интересными ушами - они у него были, как вялые капустные листья. Он рассматривал богатую, на всю стену, коллекцию распятий. Внимание его отвлекали часто выбегавшие в гостиную глухонемые (из соотечественников): остановившись на пороге, они быстро и оживленно жестикулировали, будто жаловались или ябедничали. Это было таинственно, и я с интересом присматривался к господину.
Когда мы остались одни, он указал мне пальцем на низко висевшее крошечное черное распятие. Я вгляделся и тотчас узнал вещь Дзанни - он продал ее во время безработицы.
- Давайте познакомимся, - вдруг заговорил глухонемой. - Дормидошин.
Он был человек загадочной профессии и представился мне как "старшой". От него я узнал, что половина присутствующих гостей - нормальные люди. Открытие развеселило меня и сделало общительным.
- Эта, штучка, Федор, напоминает мне юность, - доверительно сказал Дормидошин, вновь указывая на распятие.
- Мне тоже, - сострил я.
- Она принадлежала циркачу Дзанни, Никколо Дзанни. Был такой номер "Воздушный флейтист".
- Я сам Флейтист! - вырвалось у меня.
- Возможно, но вы не Дзанни, а Федор.
- Я не… - начал я, но прикусил язык.
Дормидошин вышел на минуту за дверь и тотчас вернулся с довольным видом - глухонемые, очевидно, вели себя хорошо.
- Вы… работали вместе с этим, как его, Дзанни? - осторожно поинтересовался я.
- Имел честь, - кивнул "старшой". - Это давно было, до войны. Жил я в заштатном городишке, и однажды к нам на гастроли приехал цирк. Я устроился туда на сезон униформистом и собственными глазами видел каждый вечер, как Дзанни ходил по воздуху, аки по земле, ходил и играл на флейте…
- Говорите, говорите! - воскликнул я с волнением. - Что дальше? Вы его сейчас видели? Он в цирке коверным работает!
Дормидошин горестно ухмыльнулся и сказал.
- Дзанни нельзя увидеть по той простой причине, что он умер.
- К-как?!!
- Увы, расстрелян тогда же.
Я дребезжаще рассмеялся: "старшой"-то сумасшедший!
- Именно расстрелян, - обиделся он. - Вне всяких сомнений.
За дверью раздалось тихое сигнальное мычание. Дормидошин исчез, как дух, но появился снова, посуровевший и высокомерный.
- Нуте-с, о чем мы? Да, о Дзанни. Поверьте, это чистая правда. А ваш коверный, наверное, однофамилец или родственник.
- Другого Дзанни быть не может!
- Отчего же, Федя? Что значит имя? Ничего. Вот вы ведь на самом деле не Федя, а почему бы артисту не назваться именем Дзанни, если хочется?
- Чем вы докажете, что его расстреляли? - с отчаянием спросил я.
- У меня в городе сосед был по дому, Юрий Милых, адвокат, что ли, не помню. Словом, он со мной иногда откровенничал. История банальная, Феденька: доносная бумага (мол, болтал чего-то там недозволенное), арест, расстрел. В ходе следствия выяснилось, что Дзанни - агент Муссолини. Эта история определила мою судьбу. Я опасно заболел страхом - боялся говорить. Слова, человеческая речь казались мне страшнее чумных микробов. Ну и решил изучать язык глухонемых, чтобы вслух болтать поменьше. Потом - тысяча пертурбаций, и вот я сижу здесь в качестве "старшого", и еще, представьте, не желаю думать, что жизнь прошла.
- Донос, донос… - горестно пробормотал я. - Как же это, а? Как?
- Донос как донос, - пожал плечами Дормидошин, и уши его задрожали. - Стойте, Федяша, я ведь даже имя помнил, которым донос был подписан. Бе… Безбородов! Точно Безбородов…
…Как покойно, тепло было под птичьим крылом… А сейчас - словно еду в трамвае через бесконечный мост. С обеих сторон вода. Зябко. Входят и выходят люди. Один я никуда не выхожу. Я живу в трамвае и назойливо пристаю к пассажирам с вопросами: "Скажите, в "ОВУХ" - это на какой остановке?", "А Безбородов не там, случайно, работает?", "А хотите, я вам на флейте сыграю? Клянусь тусклым светом Невы, мне от вас ничего не надо, граждане пассажиры, - ни денег, ни славы. Мне бы только играть…", "Скажите, а скажите…" Вот и Дормидошин сошел. Кто войдет в вагон следующим?
- Щуров Осип Петрович, новый директор цирка, - объявляет водитель трамвая.
Щуров входит, за ним прыгают в вагон артисты. По-е-е-ха-ли-и!..
Назначение Щурова совпало с новыми веяниями в общей системе руководства искусством. Панические слухи о том, что правофланговыми теперь будут затюканные ранее таланты, как буря, проносились тут и там. Загнанными талантами были готовы признать себя все и спорили только о том, кто больше перенес гонений, чей челн сильнее потрепали житейские бури. Ждали также репрессий, сокращения штатов, крайне суровой переаттестации и катастрофического уменьшения окладов.
Щуров был солидным, почтенного возраста начальником. Неброский костюм, папка для бумаг, валидол в кармашке, большой носовой платок, ручка с золотым пером - джентльменский набор всякого руководителя со стажем. Говорил он тихо, но властно. Казался любезным, но без панибратства. Тревожные опасения артистов были напрасны - никого он не увольнял и не переаттестовывал, о возвышении загнанных талантов тоже не заикался. Видимо, веяния времени обошли его стороной или он сумел их обойти неважно. Свое назначение к нам Щуров, видимо, расценивал как опалу. Вне всякого сомнения, ему хотелось возглавить нечто большее - главк или министерство. Эта тайная мысль ясно читалась на его лице, раз и навсегда принявшем обиженное выражение.
Административная хватка у О. Щурова была железная. Первым делом он провел ремонт здания, затем купил новые барабаны для оркестра и распорядился ввинтить стосвечовые лампочки в гримуборных. После этих свершений Щуров начал осыпать благодеяниями непосредственно коллектив - доставал путевки в санатории, устраивал детей артистов в ясли, для слабого желудком Жени Савельева выхлопотал талоны на спецпитание и, как венец всего, пробил три отдельные квартиры для особо ценных сотрудников.
Миф о Щурове как о закоренелом альтруисте потерял свою силу, когда он начал добиваться для цирка заграничных гастролей, и не куда-нибудь, а в Италию, даже больше - в Рим! Стало очевидно, что, возвышая коллектив, директор не прочь возвыситься сам. Но это было не суть важно. Слово "Рим", как гром, прогремело над церковью, ввергнув коллектив в состояние восторженной паники. Интеллектуальный центр группы, лилипут Женя распространял слух о том, что на представление в Риме придет сам папа римский, обожающий цирк. Новость повергла в трепет артистов. Убежденный безбожник Сурен Гарун вызвался сделать антиклерикальный иллюзион "Монах и послушница", но был с гневом осужден товарищами. Особенно неистовствовал лилипут, у которого были свои планы насчет папы римского. Хотелось побеседовать со стариком о возможности существования души отдельно от тела.
Единственную преграду на пути к Вечному городу представлял худсовет по приему программы. Я со злорадством узнал об этом. Мне, слава богу, худсовет не грозил. В цирке я уже два года не работал и вообще начал постепенно привыкать к своему второму имени "Федор".
…Дзанни пришел вчера, впервые за годы нашей размолвки. Не сняв пальто, он остановился на пороге комнаты и властно объявил:
- Я принес твой костюм: кафтан и парик. Завтра ты будешь показывать наш номер. Худсовет предупрежден.
Он умолк, в упор глядя на меня, и добавил с морозной вежливостью:
- Перфаворе, мио каро, не упрямься.
- Перфаворе, перфаворе! - взорвался я. - Не нужно мне ничего! Я устал от всего, устал! "ОВУХ", понимаете? Аппарат Судьбы. Я же сто раз вам говорил о нем. Все уже предрешено, и это не мои фантазии.
- Какой дремучий фатализм! - пожал плечами Дзанни и сел на стул, демонстрируя своею позой, что уйдет нескоро и вряд ли побежденным.
Я визгливо, по-старушечьи засмеялся и тоже сел. Дуэль!
- Вот скажите мне, Николай Козимович, зачем вы со мной мучаетесь? Неужели вы с вашим опытом житейским не поняли, что я не тот, на кого можно ставить? Я не "мотофозо". И вообще, - я развязно подмигнул Дзанни, - у меня теперь все другое: жизнь, интересы, знакомые, даже имя…
- Я ручаюсь за успех, - сказал он.
- А-а, вы решили предпринять обходные маневры! Понимаю: вы купили членов худсовета! Вы купили их! - вскричал я, любуясь собой.
- Я просто хорошо знаком со Щуровым.
- С этой старой чиновничьей крысой? Хо-ро-шие у вас знакомые!
- Он хуже, чем просто крыса, - Дзанни моргнул по-птичьи и вдруг улыбнулся: - Он - убийца.
- Здравствуйте! - я развеселился по-настоящему. - И руки по локоть в крови?
- Как это ни банально звучит, но ты прав.
- И, значит, перед убийцей я завтра должен кривляться?
Он молчал, ожидая услышать вслед за этим нечто заветное, взлелеянное. И я спросил:
- Вы не знаете такого… Безбородова? Если бы от него зависело что-то, вы бы меня и перед ним заставили Моцарта играть?
Ничего не случилось - Дзанни не изменился в лице, не побледнел, и я сразу почувствовал робость.
- Кто рассказал тебе о Безбородове?
- Никто, - глупо соврал я. - Считайте, что я был в "ОВУХе" и мне ваше "Дело" показывали. Там все написано: и про город N, и про Безбородова, и про черненькое распятие, которое у вас было…
- Распятие? Ах да, распятие… Я тогда очень верил в Бога, я считал себя божьим любимцем. Но Бог никак не сумел помочь мне, когда надо было. Когда молчит Бог, появляется Безбородов.
Дзанни качнулся на стуле и вдруг закричал тонко и хрипло:
- Ты - предатель! Все, чему я тебя учил, ты умудрился опошлить. А причина сажая простая: внутри тебя гниет честолюбие, но из уродливой гордыни ты не даешь ему выхода. И все унижения, о которых ты говорил, брехня трусливого, малокровного неудачника. Прего, открой мне дверь. Я больше не приду сюда. Никогда!
Не глядя на меня, Дзанни встал. Я почувствовал, как невидимый поводок сдавил мою шею. Но не хотел я покоряться Дзанни, не хотел!
- Слушайте, слушайте! - забормотал я, заступая ему дорогу. - За что вы мучаете меня? За что унижаете? Что я вам сделал плохого?! Поймите, поймите, я не могу продавать себя, не могу кривляться!
Он обрадовался - в глазах появился ртутный блеск, на щеках - румянец. Он ждал этих моих слов, чтобы бросить в ответ:
- А разве ты не продаешь себя, когда кривляешься в угоду иностранцам?
- Но ведь это вы учили меня лицедействовать, вы приучили меня играть перед любой публикой! Правда, вы меня в драму прочили, а на деле вышел грубый фарс и роль Федора.
- Какая же у тебя цель, Федя? Объедки с вельможных столов собирать? Ты сошел с ума.
Дзанни попытался отстранить меня брезгливым жестом. Я схватил его руку в кожаной перчатке и начал трясти ее, крича:
- Оставь-те ме-ня в по-кое! От-пус-ти-те ме-ня!!!
Он вырвал руку. Я загородил ему путь.
- Простите меня, поймите: я ведь… эмигрант. Вот, вы удивились, наконец! Представьте, что вы лишены родины, что больны ностальгией до кровавой рвоты, до желания застрелиться в нужнике… Наконец вам позволяют поехать домой на короткое время. Эмигрант счастлив, но счастье это отравлено мыслью о том, что придется возвращаться и, быть может, навсегда… И только что землю родную завидит во мраке ночном…
- …Опять его сердце трепещет, и очи пылают огнем. И что все сие означает?
- А то, что я - эмигрант. Мне страшно не по воздуху ходить - там моя родина, и я не боюсь смерти. Мне страшно вернуться на землю.
- Несчастный дурак… Ты боишься спуститься, хотя у тебя есть возможность взлететь снова… Щенок! Что бы ты сказал, если б не мог взлететь уже никогда? И я был Флейтистом и ходил над землей… И моя флейта пела голосок веселым и свежим, как у античной богини. Все это я потерял и один день - когда мне переломали ребра…
Дзанни вдруг замычал не по-человечески и, глотнув воздух, продолжал уверенно:
- Завтра мы выиграем, Флейтист. Щуров мне мно-о-го должен. И пусть попробует сделать не так, как надо. Я все ему вспомню: как по роже бил, и как сутками без сна держал, и лагерь для уголовников тоже вспомню.
- Щуров?!
- Их двое было, следователей моих: Щуров - добряк, рубаха-парень, чаевник и помощник его, Ванечка Киселев. Этот - зверь был. Он мне одним ударом челюсть раскрошил - хряк, и нету зубов. А на следующий день отвели меня к Щурову, и он сочувственно тик спрашивает: "Что, бил тебя Киселев?" - "Бил", - говорю, и в слезы. Сами текут. "Сильно бил?" - "Сильно", отвечаю. "А как? - спрашивает. - Так, что ли?" - и локтем очень ловко выбивает оставшиеся зубы… Он меня расстрелять хотел, а я сбежал. Не мог смерть от них принять.
- А как же слух был, что вас…
- Ну, так и расстреляли, ко другого вместо меня, одного цыгана-уголовника. Щуров обманул свое начальство: нельзя же было вывести в расход меньше преступников, чем полагалось! Я про это много позже узнал.
- Но как он не узнал вас сейчас? - вскричал я.
- У него таких, как я, много было, всех не упомнить.
Дзанни вдруг поднял воротник и посмотрел на меня, как птица из гнезда, с мольбой - не делай мне больно, не делай, не делай!
- Хорошо, я буду выступать завтра, - сказал я. - Буду.
Наутро, в назначенный час, загримированный и одетый, я поднялся под купол цирка. Это неожиданное появление было впечатляющим - все давно забили о Флейтисте - и я почувствовал себя Гришкой Отрепьевым, претендующим на царский трон.
Я вынул флейту, стараясь думать только о Машетте, но, на свое горе, взглянул вниз…
…Дзанни, не сняв фрака, не смыв грима, стоял за спиной Щурова. На выбеленном его лице шевелились красные губы. Что он говорил своему убийце - должно быть, обо мне что-то? Щуров внимал с сановной важностью.
Постыло блестели лысины комиссии, белели аккуратные бумажки, незыблемо сверкал графин. Вид походной этой канцелярии впервые не ужаснул, а рассмешил меня. Должно быть, так заседают в "ОВУХе" демоны-канцеляристы: со скукой выносят решения и накладывают резолюции. Полноте, подумал я, что это со мной? Почему вдруг мне стали одинаково смешны и Дзанни, и Щуров, и скатерть на столе, и даже моя флейта? А-а-а, должно быть, я сумел-таки все на свете обесценить, и этот гаденький смех есть - веселие души? В "ОВУХе" мое "Дело" давно стоит на полке…
- "ОВУХ"! - вырвалось у меня. - "ОВУХ"!
Лысины недоуменно зашевелились.
Я поспешно поднес флейту к губам:
- …И-и-звест-ный все-ем я…
Смех начал рвать мне горло. Флейта закашлялась и взвизгнула:
- Фир-лю-лю-у-у-у!
В этот миг Флейтист умер.