"Ангелы господни славят Деву Марию", - привычно откликнулся послушник, в удивлении посмотрев на солнце, которое уже превратилось в пурпурный эллипс, почти касающийся горизонта на западе. А каменная стена вокруг его убежища еще не завершена.
Как только ангелы господни смолкли, он торопливо сложил все бумаги в старый ржавый ящик. Глас Небес отнюдь не означал, что его услышат и трусливые ночные создания, и злобные голодные волки.
К тому времени, когда тьма сгустилась и на небо высыпали звезды, убежище, созданное его руками, пришло к завершению, осталось только, чтобы волки попробовали его на зуб. Они не заставили себя ждать. Френсис услышал завывания, доносившиеся с западной стороны. Он разжег пламя костра, но за пределами освещенного круга было так темно, что он не мог собрать свою ежедневную порцию кроваво-красных плодов кактусов - единственный источник существования, не считая воскресений, когда ему доставалась пара пригоршней сухих зерен, что привозил из аббатства священник, совершавший объезд по местам святых обетов. Но буква закона, относящегося к Великому посту, на практике смягчалась, и все правила, в сущности, сводились к простому голоданию.
Но в этот вечер сосущие муки голода беспокоили Френсиса куда меньше, чем страстное желание поскорее вернуться в монастырь и оповестить о своей находке. Это отнюдь не означало, что он может прервать свой пост ранее назначенного срока; здесь, в пустыне, он должен был провести все отведенное ему время, бодрствуя или проваливаясь в сон, но блюдя свой обет, словно ничего не произошло.
В полудреме, сидя около костра, он смотрел в темноту, где скрывалось противорадиационное убежище, и пытался представить себе башню базилики, что вознесется над этим местом. Мечтания эти доставляли удовольствие, но ему было трудно представить себе, что кто-то в самом деле изберет этот отдаленный уголок пустыни, чтобы основать здесь будущую епархию. Если не базилика, то хотя бы небольшая церковь - обитель святого Лейбовица-Пустынника, окруженная садом за высокими стенами, с ракой святого, и к ней потекут реки пилигримов с препоясанными чреслами из северных краев. "Отец" Френсис из Юты возглавит пилигримов в их шествии по руинам, даже сквозь "Люк Два" в великолепие "Полной изоляции"; вниз, в катакомбы Огненного Потопа, где… где… ну ладно, об этом потом, а пока он отслужит им мессу на каменном алтаре, в котором будут храниться реликвии святого, в чью честь названа церковь, - обрывки мешковины? кусок веревки от пояса? маникюрные ножницы со дна ржавого ящика? - или, может быть, СХЕМА АВТОМАТИЧЕСКОЙ СВЯЗИ. Фантазия его иссякла. Шансов стать священником у брата Френсиса почти не было - так же, как стать миссионером ордена; братья аббатства Лейбовица нуждались лишь в небольшом количестве священников для нужд аббатства и некоторого количества для небольших монашеских общин в других местах.
Кроме того, звание "святого" присваивалось только в официальном порядке, и никто не мог быть официально провозглашен святым, пока не совершил парочку солидных качественных чудес, подтверждающих его святость и придающих канонизации ореол непогрешимости, каковой она и должна быть, хотя монахам ордена Лейбовица официально не запрещалось благоговеть перед своим отцом-основателем и покровителем, исключая упоминание о нем в таковом качестве во время месс и служб. Размеры церкви, созданной его фантазией, уменьшились до придорожной часовни, куда тонкой струйкой текли пилигримы. Новый Рим был занят другими делами - он рассматривал петицию, требующую формального определения в вопросе касательно Божественного дара святой Девственницы, а доминиканцы считали, что Непорочное Зачатие включает в себя не только вечную благодать, но и благословение Матери Божией всему сущему, что проявилось в канун Краха. И так далее. Втянувшись во все эти диспуты, Новый Рим, по всей видимости, оставил дело о канонизации Лейбовица почивать в пыли на полках.
Наконец удовлетворившись в своих мечтаниях лицезрением небольшой раки Благословенного и парой пилигримов, брат Френсис задремал. Когда он очнулся от забытья, на месте костра тлели только рдеющие угли. Что-то странное творилось вокруг него. Один ли он? Проморгавшись, он вгляделся в окружающую темень.
Он увидел, как от тускнеющих углей во тьму отпрыгнул темный силуэт волка.
Вскрикнув, послушник нырнул за укрытие.
Лежа за каменной стеной, под грудой кустарника, он решил, что вопль этот был непреднамеренным нарушением обета молчания. Прижимая к себе металлический ящик и молясь, чтобы дни обета прошли в мире и спокойствии, он услышал, как по камням заскребли когтистые лапы.
Глава 3
- …И тогда, отец мой, я едва не притронулся к хлебу и сыру.
- Но ты не взял их?
- Нет.
- Тогда, значит, ты не совершил греховного деяния.
- Но я жаждал их, я ощущал их вкус у себя во рту.
- Преднамеренно ли ты делал сие?
- Нет.
- Ты пытался избавиться от наваждения?
- Да.
- Значит, в мыслях своих ты не впал в грех обжорства. Почему ж ты каешься?
- Потому что я впал во гнев и окропил его святой водой.
- Ты… что? Почему ты это сделал?
Отец Чероки, подобрав епитрахиль, глядел на грешника, который, повернувшись к нему боком, стоял на коленях под безжалостным солнцем открытой пустыни; он был полон удивления перед тем, каким образом столь юный (и не особенно образованный, насколько он мог понять) послушник, пребывающий в выжженной пустыне, лишенной даже намеков на искушение, мог найти или почти найти возможность впасть в грех. Юноша, почти мальчик, вооруженный лишь четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, здесь был надежно убережен от всех соблазнов. Отец Чероки был в этом уверен. Но это признание потребовало времени, и он не прерывал грешника. У него снова разыгрался артрит, но, поскольку на маленьком столике, который он обычно брал с собой в объезд, лежало Святое Писание, он мог позволить себе только стоять или, по крайней мере, опуститься на колени рядом с кающимся. Он зажег свечу и поставил ее рядом с маленькой золотой дарохранительницей, но пламя было почти невидимо в слепящем блеске солнца, а легкие порывы ветерка угрожали задуть огонек.
- Но в наши дни для изгнания злых сил не требуется какого-то специального разрешения. Так в чем же ты каешься… в том, что впал в грех гневливости?
- И в этом тоже.
- На кого же ты разгневался? На того старика - или на себя, когда едва не взял хлеба?
- Я… я не знаю.
- Ну-ну, соберись с мыслями, - нетерпеливо сказал отец Чероки. - То ли ты себя винишь, то ли кого-то другого.
- Виню себя.
- В чем? - вздохнул Чероки.
- В том, что в приступе гнева злоупотребил святой водой.
- Злоупотребил? Может, ты думаешь, что здесь было дьявольское наваждение? Ты просто вспылил и брызнул на него? Как чернилами в глаз?
Послушник смутился и замолк, почувствовав сарказм священника. Брату Френсису всегда было трудно каяться. Он никогда не мог найти правильные слова, описывающие его прегрешения, а пытаясь припомнить мотивы, которыми он руководствовался, окончательно терялся.
- Думаю, на мгновение я потерял рассудок, - наконец сказал он.
Чероки открыл рот, думая, было, обсудить такой поворот событий, но затем решил не вдаваться в детали.
- Понимаю. Что еще?
- Были мысли об обжорстве, - незамедлительно ответил Френсис.
Священник вздохнул.
- Думаю, с этим мы уже покончили. Или они посетили тебя еще раз?
- Вчера. Я видел ящерицу, отец мой. На ней были желтые и синие полосочки… и такой великолепный хвостик - размером с ваш палец, и такой упитанный, и я не мог не думать, что если его поджарить, как цыплячью ножку, с коричневой кожицей и сочной мякотью внутри, то…
- Хорошо, - прервал его священник. Лишь легкая тень отвращения мелькнула на его старческом лице. Надо учесть, что мальчишка слишком много времени провел на солнце. - Испытывал ли ты удовольствие от этих мыслей? Пытался ли ты избавиться от искушения?
Френсис покраснел.
- Я… я попытался поймать ее. Но она убежала.
- Значит, не только мысли, но и деяния. В одно и то же время?
- Ну… да, именно так.
- Значит, в мыслях и деяниях ты возжелал мяса во время поста. А теперь постарайся собраться с мыслями. Ты, конечно, заглядывал к себе в душу. Тебе есть еще о чем сказать?
- Еще немного.
Священник моргнул. Ему надо было посетить еще несколько отшельников, его ждало долгое путешествие по жаре верхом, и колени у него ныли и болели.
- Прошу тебя, поскорее, как только можешь, - вздохнул он.
- Однажды я впал в грех похотливости.
- В словах, мыслях или деяниях?
- Ну, я имел дело с суккубом, и она…
- Суккуб? А, ночная дьяволица! Ты спал?
- Да, но…
- Тогда чего ради тебе каяться?
- Потому что потом…
- Что потом? Когда ты проснулся?
- Да. Я продолжал думать о ней. Представлял ее снова и снова с головы до ног.
- Ясно, похотливые мысли. Отпускаю тебе грех твой. Что еще?
Все это было в порядке вещей, и бесконечно, год от году послушник за послушником, монах за монахом каялись ему, и отец Чероки считал, что от брата Френсиса нельзя ожидать ничего иного, как торопливого - раз, два, три - изложения своих прегрешений, без этого нудного копания и заминок. Но чувствовалось, что Френсис с трудом подыскивает слова, чтобы сформулировать мысль. Священник ждал.
- Я чувствую, что обрел свое призвание, отче, но… - Френсис облизал сухие губы и уставился на какую-то мошку на камне.
- Вот как? - бесстрастно сказал Чероки.
- Да, и я думаю… грех ли это, отче, если, обретя в себе призвание, я позволил себе пренебрежительно отнестись к рукописи? То есть я имел в виду…
Чероки моргнул. Рукопись? Призвание? Что он хочет сказать?.. Несколько секунд он вглядывался в серьезное лицо послушника, а затем нахмурился.
- Обменивались ли вы записками с братом Альфредом? - подозрительно спросил он.
- О нет, отче!
- Тогда о какой рукописи ты говоришь?
- Пресвятого Лейбовица.
Чероки помолчал, чтобы собраться с мыслями. Так ли это или нет, есть ли в собрании древних документов аббатства манускрипт, написанный лично основателем ордена? После минутного раздумья он пришел к утвердительному выводу: да, осталось несколько строк, которые бдительно хранятся под замками и запорами.
- Ты кому-нибудь рассказывал о том, что было в аббатстве? До того, как очутился здесь?
- Нет, отче. Все случилось именно здесь, - кивком головы он указал налево. - За тремя холмиками, рядом с высоким кактусом.
- И ты говоришь, что это имело отношение к твоему призванию?
- Д-да, но…
- Конечно, - ехидно сказал Чероки, - и ты НЕ МОГ не сказать о том… что ты получил… получил от блаженного Лейбовица, покойного - о чудо из чудес! - последние шестьсот лет, письменное предложение проповедовать его святые обеты. Но, увы, тебе не понравился его почерк? Прости, но у меня сложилось именно такое впечатление.
- Ну, в общем, что-то такое, отче…
Чероки сплюнул. Встревожившись, брат Френсис вытянул из рукава клочок бумаги и протянул его священнику. Клочок был хрупок от старости и весь в пятнах. Чернила почти выцвели.
"…фунт копченого мяса, - спотыкаясь на незнакомых словах, прочитал Чероки, - банку маринованных патиссонов и шесть пирожков с мясом". Несколько секунд он сверлил взглядом брага Френсиса. - Кто это написал?
Френсис рассказал ему.
Чероки обдумал сказанное.
- Пока ты в таком состоянии, ты не можешь как следует покаяться в грехах. И я не вправе отпускать тебе грехи, когда ты не в себе, - увидев, как Френсис вздрогнул, отец Чероки успокаивающе положил ему руку на плечо. - Не волнуйся, сынок, обо всем этом мы поговорим попозже, когда тебе станет лучше. Тогда и покаешься в грехах. Что же касается настоящего, - он нервно взглянул на сосуд скудельный, содержащий евхаристию. - Мне желательно, чтобы ты собрал свои вещи и тотчас же отправился в аббатство.
- Но, отец мой, я…
- Я приказываю тебе, - бесстрастно сказал священник, - тотчас же отправляться в аббатство.
- Д-да, отче.
- Итак, грехи я тебе не отпускаю, но ты можешь доказать, что раскаялся, если два десятка раз с молитвами переберешь все четки. Угодно ли тебе принять мое благословение?
Послушник кивнул, сдерживая слезы. Священник благословил его, приподнимаясь, торопливо преклонил колени перед дарохранительницей и подвесил ее на цепочке вокруг шеи. Убрав свечу, сложив столик, он приторочил сверток позади седла, торжественно кивнул Френсису на прощанье, взгромоздился на своего мула и пустился завершать свой объезд.
Френсис сел на горячий песок и заплакал.
Было бы куда проще, если бы Френсис мог отвести священника в пещеру и показать ему это древнее укрытие, если бы он мог продемонстрировать ему и металлический ящик со всем его содержимым, и знак, что пилигрим оставил на камне. Но священник сопровождал дарохранительницу, и невозможно было заставить его на четвереньках ползти по подвалу, заваленному камнями, копаться в содержимом старых ящиков и вступать в археологические дискуссии; Френсис знал, что не стоит даже заводить об этом разговор. Посещение Чероки не могло не быть торжественным и официальным, поскольку медальон, который он носил на шее, содержал в себе гостию; будь медальон пуст, он бы и снизошел к разговору. Послушник не мог осуждать Чероки, который пришел к выводу, что Френсис не в своем уме. У него в самом деле кружилась голова от солнца, и он слегка запинался. Не у одного послушника бдение в пустыне кончалось тем, что он возвращался со сдвинутыми мозгами.
Ему не оставалось ничего другого, как, повинуясь приказу, возвратиться в аббатство.
Он побрел к провалу и постоял, вглядываясь в него, словно стараясь еще раз уверить себя, что тот в самом деле существует, затем поднял ящик. К тому времени когда все было упаковано и он был готов двинуться в дорогу, столб пыли, поднявшийся к юго-востоку от него, оповестил, что из ворот аббатства вышел караван с грузом зерна и воды. И прежде чем двинуться в долгий путь домой, брат Френсис решил дождаться его.
Из клубов пыли показались три мула в сопровождении монаха. Передний мул еле тащил ноги под тяжестью брата Финго. Несмотря на опущенный капюшон, брат Френсис сразу же узнал помощника повара по его обвислым плечам и длинным волосатым ногам, которые болтались по обе стороны седла так, что сандалии брата Финго едва не волочились по земле. Вьючные животные, что шли за ними, были нагружены небольшими мешками с зерном и бурдюками с водой.
- Тю-тю-тю-пиг-пиг-пиг! Тю-тю-пиг! - приложив ладони ковшом ко рту, брат Финго, обращаясь к руинам, словно в рог оповещал о своем прибытии, не обращая внимания на Френсиса, уже стоявшего на обочине тропы. - Пиг-пиг-пиг! А, неужто это ты, Френсис! Я спутал тебя с мешком костей! Надо тебя откормить, чтобы волкам было чем полакомиться. Ну-ка, тащи свои воскресные помои! Ну, как она, ноша отшельника? Думаешь, карьеру сделаешь? Имей в виду, тебе причитается один бурдюк и столько же мешков с зерном. И держись подальше от копыт Малиции - у нее течка, и она уж очень резва; недавно лягнула брата Альфреда - кранч! - прямо в колено. Осторожнее! - брат Финго откинул капюшон и захохотал, глядя, как Малиция и послушник выбирали позицию поудобнее. Без сомнения, Финго был безобразнейшим из всех живущих существ, и когда он хохотал, обнажая розовые десны и огромные разноцветные зубы, это вряд ли прибавляло ему обаяния. Он был славный малый, который вряд ли заслуживал названия чудовища: скорее он нес на себе наследственные приметы, которыми обладали все обитатели Миннесоты, откуда был родом, - совершенно лысая голова и странное распределение красящего пигмента: молочно-белая шкура этого долговязого монаха была покрыта светло-коричневыми и шоколадными пятнами. Никогда не покидавший его добродушный юмор компенсировал уродливость, так что через несколько минут после знакомства она переставала бросаться в глаза; а по прошествии времени пятнистость брата Финго казалась столь же нормальной, как и яблоки на крупе мула. Будь он по натуре мрачным и унылым, он был бы столь же страшен, как плохой клоун, который, размалевав себя, изо всех сил тщится быть веселым. На кухне брат Финго пребывал временно, в виде наказания. По профессии он был плотником и обычно работал в столярной мастерской. Но излишне рьяно отстаивая свое право вырезать из дерева статую святого Лейбовица, каким он его видел, брат Финго поссорился с отцом аббатом и был отослан на кухню, где и должен был пребывать, пока не почувствует всю глубину своего падения. Но тем не менее в мастерской продолжала его ждать наполовину готовая фигура святого.
Ухмылка Финго увяла, когда он увидел выражение лица Френсиса, с которым послушник снял зерно и воду со спины кобылицы.
- Ты выглядишь как больная овца, парень, - сказал он послушнику. - В чем дело? Опять отец Чероки распалился?
Брат Френсис покачал головой.
- Не стоит говорить.
- Тогда в чем дело? Может, ты в самом деле заболел?
- Он приказал мне возвращаться в аббатство.
- Что-о-о? - Финго перекинул волосатую ногу через седло и почти сполз на землю. Нависнув, подобно башне, над братом Френсисом, он хлопнул мясистой рукой по его плечу и заглянул ему в лицо. - Он что, завидует тебе?
- Нет. Он думает, что я… - Френсис постучал себя по лбу и пожал плечами.
Финго расхохотался.
- Что правда, то правда, но ведь мы все знаем это. Так чего ради он посылает тебя обратно?
Френсис посмотрел на ящик, стоящий у его ног.
- Я нашел вещи, принадлежащие святому Лейбовицу. Я начал ему рассказывать о них, но он мне не поверил. Он даже не дал мне объяснить. Он…
- Что ты нашел? - скрыв за улыбкой свое недоверие, Финго опустился на колени и открыл ящик, пока Френсис, волнуясь, наблюдал за ним. Потрогав пальцем свернутые трубочкой бумаги на стеллаже ящика и цилиндрики деталей, он тихонько присвистнул. - Так ведь это амулеты, что носят язычники с холмов, не так ли? Они очень древние, Френсиско, они и в самом деле очень древние, - он бросил взгляд на записку, приклеенную к крышке. - А это что за чепуха? - спросил он, прищуриваясь снизу вверх на несчастного послушника.
- Английский, что был до Потопа.
- Я никогда не учил его, если не считать тех псалмов, что мы поем в хоре.
- Это писал святой собственной рукой.
- Вот это? - брат Финго перевел взгляд с записки на брата Френсиса и обратно на записку. Внезапно он покачал головой, захлопнул крышку ящика и встал. Улыбка, застывшая на его лице, теперь казалась искусственной. - Может быть, отец Чероки и прав. Тебе в самом деле лучше отправляться обратно, и пусть брат-медик попотчует тебя своим варевом из измельченных жаб. У тебя лихорадка, братец.
Френсис пожал плечами.
- Может быть.
- Где ты нашел эту штуку?
Послушник показал.
- В той стороне. Я таскал и ворочал камни. Обнаружил провал, а под ним подземелье. Пойди и посмотри сам.
Финго покачал головой.
- У меня долгая дорога впереди.
Френсис поднял ящик и направился к аббатству, но через несколько шагов послушник остановился и повернулся к Финго, возившемуся со своими мулами.
- Брат… не уделишь ли ты мне пару минут?
- Может, и уделю, - ответил Финго. - Но чего ради?