Он долго не возвращался, так что все ушли в комнату к Грубину, чтобы послушать пришельца. Правда, тот сначала отнекивался, говорил, что времени у него в обрез, но потом согласился.
– Расскажите нам, дорогой гость, – обратился к нему Удалов, – о своем просвещенном мире. Приобщите нас, так сказать, к тайнам будущего.
Гость вытащил носовой платочек, высморкался и проговорил:
– Наш мир далеко обогнал вас в своем развитии.
Об этом все уже знали. Стали ждать, что еще им скажут.
– Мы достигли полного изобилия и развития техники. Например, я работаю в отдельном кабинете и только нажимаю на кнопки, а порой передаю результаты своих трудов мысленно на специальную машину, которая потом все сводит воедино и кладет на стол руководителю нашего учреждения.
– Вот это здорово! – сказал Удалов, чтобы подбодрить Вусца.
– Это обыкновенно, – поправил его Вусц. – Я удивляюсь, что может быть иначе. На работу и с работы я приезжаю мгновенно. Вхожу в будку около моего дома, нажимаю на кнопку и тут же оказываюсь в такой же будке, только у дверей учреждения.
– А как же эта будка работает? – спросил Грубин.
– Не интересовался, – ответил Вусц. – Дома у нас строят за одну ночь. Вечером очищают площадку, а утром уже дом готов, вплоть до тридцатого этажа.
– Замечательно! – воскликнул Ложкин. – Как же это делается?
– Об этом лучше спросите у строителей. Обеденный перерыв я использую для просмотра новых кинофильмов, которые я выбираю по списку, когда сижу за обеденным столом. А обед я выбираю, нажимая кнопки на столе.
– Как же это делается? – поинтересовался Удалов, который ненавидел очереди в столовой.
– Не знаю, – сказал Вусц. – Это не важно. Важен результат. Когда мне нужно отправиться на соседнюю планету, я вызываю космический корабль, и его присылают к моему дому. Я нажимаю кнопку с названием планеты и потом смотрю кино.
– Эх! – произнес от двери Флор Мишутин, который незаметно вошел и стоял, вытирая руки ветошью. – Если бы ты еще интересовался, что там внутри двигателя, цены бы тебе не было.
– А что случилось? – вскинулся пришелец.
– Течь в гравитонном баке. Горючее кончилось. И вот эта деталь, видишь, треснула. Для чего она – не усек.
Флор вытащил из кармана треснувший посередине шарик размером с грецкий орех.
– Для чего это? В школе не проходили?
– Не издевайтесь надо мной, – возмутился Вусц. – У нас высокоразвитое общество и каждый занимается своим делом. Я чиновник. Другой кто-нибудь – техник, еще кто-то – строитель. Это же естественно. То, что произвожу я, потребляют другие. То, что производят другие, потребляю я.
Флор сунул шарик в карман и сказал:
– Пойду еще погляжу.
Помолчали. Удалов испытывал жалость к пришельцу, оторвавшемуся от привычной обстановки. Но старик Ложкин, который затаил некоторую обиду, заметил не без ехидства:
– Не повезло нам с гостем. Надо же, попался такой, который ничего не знает.
– Это не так! – ответил Вусц. – Я отлично знаю, какие кнопки когда нажимать.
– Вот именно. – Ложкин ухмыльнулся.
– А ведь зря к человеку пристал, – защитил гостя Удалов. – Представь себя на его месте.
– Даже и не буду пытаться, – ответил Ложкин. – До такого контраста между развитой цивилизацией и темным ее представителем я бы никогда не упал. Мы-то, чудаки, сбежались: космонавт прилетел с отдаленной планеты, сейчас нас просветит.
– Это только в фантастических рассказах так бывает, – сказал Грубин. – Там всегда пришельцы прилетают и сразу нас учат.
– Пришелец пришельцу рознь! – не согласился Ложкин.
– А ведь проще простого, – нашелся Удалов, глядя на опечаленного Вусца, который скорчился на стуле, поджал ножки и являл собой прискорбное зрелище – будто ребенок, потерявший маму в Центральном универмаге города Москвы. – Я тебе, Ложкин, сейчас в два счета докажу твою неправоту. Хочешь?
– Докажи.
– Тогда представь себе, что я – царь Иван Грозный.
– Еще чего не хватало!
– А ты представь, не сопротивляйся. А Грубин, допустим, его друг – Мал юта Скуратов.
– И что?
– А ты – Николай Ложкин, который сел в машину "жигули" и по непредвиденному стечению обстоятельств сбился с пути и вместо Вологды попал к Ивану Грозному, в его загородный дворец.
– Так нет у меня "жигулей", ты же знаешь! – сопротивлялся Ложкин. – Зачем такие передержки?
– Это мысленный эксперимент, – настаивал Удалов. – Неужели у тебя вовсе нет воображения?
– Ну ладно, – сдался Ложкин. – А дальше что?
– А дальше я тебя попрошу рассказать, какие у вас в двадцатом веке технические достижения. А ну-ка, расскажи.
– О чем?
– Ну, хотя бы о том, как мне, Ивану Грозному, построить такую же карету, как у тебя.
– "Жигули", что ли?
– Ну, хотя бы что-нибудь попроще. Мотоцикл.
– Это просто. Вот перед тобой машина, скопируй и поезжай.
– А что копировать-то? Я принципа не понимаю.
– Сперва нужен бензин, – ответил Ложкин. Он хотел доказать друзьям, что пришелец Вусц – недоразумение, и потому старался все объяснить доступно. – Ты заливаешь бензин в бак.
– Погоди. – Корнелий Иванович "Грозный" погладил несуществующую бороду. – А что такое бензин?
– Бензин?.. Нефть, знаешь?
– Знаю.
– Очисти ее.
– От чего?
– Как от чего? От мазута.
– Не понимаю! Щеткой, что ли, мне ее чистить?
– Для этого специальная промышленность есть. – Тут Ложкин осекся.
– А ты продолжай, – улыбнулся "царь". – Расскажи мне об этой промышленности. И заодно шинную индустрию опиши.
– Ну ладно, – решил тогда Ложкин, который не любил сдаваться на милость царей. – Я тебе лучше паровоз объясню.
– Ну как? – спросил Удалов у "Малюты Скуратова". – Послушаем про паровоз?
– Давай, – согласился придворный фаворит. – Только если не объяснит, придется его казнить.
– Паровоз движется по принципу сжимания пара, – сообщил Ложкин. – Там поршень ходит, и оттого крутятся колеса.
– Ах, как интересно! – сказал "царь". – И где же поршень ходит?
– Как где? В котле, разумеется.
– Слушай, – предложил "Малюта Скуратов", – может, его сразу казнить? А то время зря тратим.
Ложкин молчал. Вошел Мишутин.
– Не пойдет, – сказал он. – Точно тебе говорю, не пойдет твоя машина. Вызывай аварийку.
– Не может быть! – воскликнул космический гость. – Не губите меня! Может быть, вы пригласите специалистов из вашей столицы?
– Нет, – сказал Мишутин уверенно. – У нас гравитонов не производят. Это точно.
Ложкин проговорил:
– В паровозе два поршня. Пар на них по очереди давит.
– Мы тебя уже казнили, – объяснил ему Грубин. – Так что не беспокойся, не будет у Ивана Грозного своего паровоза.
Пришелец заплакал, не мог смириться с тем, что превратился в Робинзона Крузо, окруженного Пятницами.
Пошел мокрый снег и быстро покрыл густым слоем розовый космический корабль.
С тех пор прошло уже четыре месяца.
Пришелец Вусц, пока суд да дело, устроился счетоводом к Удалову в контору, освоил русский язык, с обязанностями справляется сносно, правда, звезд с неба не хватает. Хотел было он, по наущению Грубина, уехать в Вологду, поступить там в цирк лилипутом, но потом передумал: боязно отрываться от корабля – вдруг его найдут, прилетят за ним.
А корабль схож с громадным сугробом, даже со снежной горой. Дети катаются с него на санках.
Весной, если ничего до тех пор не случится, должен приехать из Архангельска Камаринский, большой друг Флора Мишутина, знаменитый механик. Если уж он не поможет, никто не поможет.
Градусник чувств
Ни биография, ни анкетные данные Эммы Проскуряковой нас не интересуют. Важно лишь одно – эта стройная зеленоглазая девушка отличается крайней замкнутостью. Посудите сами: четыре раза Эмма ходила в кино с Михаилом Стендалем, сотрудником городской газеты, два раза была с ним в кафе, провела вечер на скамейке в парке, но ни взглядом, ни словом не раскрыла своего к Стендалю отношения.
А Стендаль кипел. От овладевшего им чувства и от незнания, разделяет ли это чувство прекрасная Эмма.
Наконец, провожая Эмму из кино, он осмелился спросить:
– Эмма, вот мы гуляем, а скрывается что-то за этим?
– А что? – спросила Эмма.
– Может, я неточно выразился, но, с другой стороны, я вчера ночью написал стихотворение.
– Вы мне его уже прочли, – напомнила загадочная Эмма. – Я с интересом выслушаю любое ваше новое произведение.
– Эх! – сказал тогда Миша Стендаль.
И до калитки, за которой обычно скрывалась Эмма, они прошли в полном молчании.
На следующий день Миша Стендаль был у профессора Минца, знаменитого ученого, временно живущего в Великом Гусляре. Профессор Минц принял его в своей небольшой комнате и на вопрос Миши, как дела на птицеферме, ответил:
– Дорогой юноша, вы задели оборванную струну моей души.
Профессор Минц порой любил выражаться изысканно. Он погладил себя по сверкающей лысине и указал на клетку, в которой скучало странное существо с клювом.
Стендаль пригляделся к существу. Оно было похоже на барана и на курицу. Точнее, на барана размером с курицу или на курицу, покрытую бараньей шерстью.
– Я рассчитываю на статью, – сказал Стендаль.
– О чем писать? – вздохнул ученый.
– Начать с того, как вы задумались.
– Я задумался над тем, что картофель мы научились чистить машинами, а вот птиц приходится ощипывать руками. Это непроизводительно.
– И вы решили…
– И я решил вывести обнаженную курицу. Что нетрудно при моем опыте. И я ее вывел. Но голые цыплята простужались. Мы изобрели для них попонки, но цыплята росли, а менять попонки по росту непроизводительно. Проще ощипывать птицу.
– И тогда вы…
– Тогда мы переслали яйца обнаженных кур и всю документацию нашим индийским и кубинским коллегам, для которых проблемы климата уже решены самой природой, и стали думать дальше.
И я вывел породу кур, покрытых бараньей шерстью, кур, которых не нужно резать, побрил – и снова выпускай пастись. Притом новая порода, назовем их "куровцы", в отличие от овец, несет яйца.
– Но теперь вы…
– Да, теперь я неудовлетворен. Оказалось, что куровец трудно стричь по причине их небольшого роста и подвижности. Ощипывать кур было легче.
– Но неужели сам факт замечательного эксперимента.
– Сам факт бессмыслен, если он не приносит пользы человечеству, – отрезал профессор. – Кроме того, я обнаружил, что у кур, покрытых шерстью, вырабатывается комплекс неполноценности. Они чураются своих перьевых товарок. И я нашел этому причину.
Профессор Минц сделал шаг к письменному столу, заваленному научными журналами, рукописями и приборами, разгреб завал, вытащил из него градусник, подобный тем, которыми меряют температуру воды в детских ванночках, и потряс им перед носом Стендаля.
– Принесите мне из коридора вторую клетку. В ней петух, – приказал он журналисту.
Стендаль подчинился. Клетка с петухом была накрыта старой скатертью, и, когда Минц стянул скатерть с клетки, петух встряхнул гребнем, попытался расправить крылья и заклекотал подобно орлу.
– Чудесный экземпляр, – сказал Минц. – Люблю петухов. Глупы, но сколько чувства собственного достоинства!
Он поднес градусник к клетке с курчавой куровцой, которая глядела на петуха, нервно переступая желтыми ногами.
– Что вы видите на шкале?
Столбик ртути полз вверх и остановился примерно на двадцати градусах по Цельсию. О чем Стендаль и сообщил профессору.
– Правильно. А теперь поднесем градусник к петуху.
Столбик обрушился вниз, проскочил нулевую отметку и показал пятнадцать градусов мороза.
– Ясно? – спросил Минц.
– Нет, – признался Стендаль.
– Странно. Вы производите впечатление неглупого молодого человека. Это же не просто термометр, а термометр, измеряющий эмоции. Отношение одного живого существа к другому. Ноль – никакого отношения. Если столбик ртути пошел вверх, значит, отношение положительное. Чем выше он поднимается, тем горячее эмоции. Двадцать градусов по Цельсию – степень положительного отношения куровцы к обыкновенному петуху.
– А наоборот, – догадался Стендаль.
– И наоборот! Петух презирает куровцу. И это факт.
– Невероятно! – воскликнул Стендаль. – Я напишу об этом.
– Ни в коем случае. Опыты с куровцами я закрываю. Я не могу вывести расу презираемых отщепенцев – кур, на которых их товарки будут смотреть с презрением, цыплят, которых будут обижать сверстники, петухов, которых не одарит любовью ни одна подруга.
– Я не о том, – сказал Стендаль. – Я о градуснике.
– Ах, оставьте, молодой человек! Я потратил на изготовление термометра полчаса. Это же вспомогательный прибор.
– И все-таки…
– Всё. Наш разговор окончен. С завтрашнего дня выводим длинношерстных коров-мериносок.
Стендаль распрощался и покинул комнату в состоянии преклонения перед концентратом изобретательского гения, обитавшим в тугом теле профессора.
"Да, – рассуждал Стендаль, пересекая двор, – полчаса мышления – и перед нами замечательный прибор. Но изобретателю прибор замечательным не кажется. Ему это уже неинтересно, он пошел дальше. А ведь сколько применений может найтись такому градуснику…" Стендаль остановился посреди двора.
– Да, – произнес он вслух. – Именно так.
И вернулся к профессору.
– Простите, – сказал он от двери, потупив взор, – у меня к вам личная просьба.
– Да? – Профессор заложил пальцем страницу в книге.
– Я, простите, нахожусь в таком положении, когда мне очень важно… Ах нет! Не это…
Стендаль заметил, что рука профессора начала совершать медленное движение к карману замшевого пиджака, где должен был храниться бумажник с деньгами.
– Вы не могли бы одолжить мне на два часа ваш градусник? Я верну вам его в полной сохранности сегодня же.
Стендаль заметил, как на ближайшую к нему стену упал алый отблеск – от его щеки.
– Вы влюблены? – спросил строго профессор.
– В некотором смысле.
– Я, честно говоря, зарекся давать в руки любителей мои изобретения.
– Но мне только узнать… понимаете, вверх или вниз? Только узнать, и всё. Я же не буду воздействовать.
– Эх, молодежь! – сказал укоризненно профессор. – В мое время мы заглядывали друг другу в глаза.
– Но здесь особый случай.
– Все случаи особые. Стандартных не бывает, – заверил профессор. – Иначе бы любовь потеряла романтический ореол. Возьмите термометр, молодой человек. Желаю личного счастья!
Дорогу до редакции Стендаль провел в размышлениях. Градусник оказался столь велик, что употребить его незаметно было невозможно. Жаль, что он не похож на наручные часы. Придется его вынуть в присутствии Эммы. Но под каким предлогом?
– Тебя главный спрашивал, – встретил Стендаля Степан Степанович, редакционный ветеран, пушкинист-любитель. – Велел, как появишься, – к нему. На ковер.
– А что? – Стендаль рухнул на грешную землю и мысленно ушибся: беседы с главным редактором редко проходили безболезненно, Малюжкин полагал, что его газета – центр Вселенной.
– Мы же начинание профессора Минца подхватили, на весь район аванс дали, а ты очерка не несешь.
– Эта тема закрыта, – сказал Стендаль. – Всё. Выводим мохнатых коров.
– С твоим профессором не соскучишься. Только вряд ли Малюжкин тебя поймет. Он уже отрапортовал, сам понимаешь.
Стендаль положил на стол свою потертую папку. Мысли его сразу же покинули редакцию и перенеслись в тот близкий миг, когда он наконец узнает, да или нет… да или нет. А вдруг этот градусник реагирует только на кур?
Стендаль осторожно раскрыл папку, извлек градусник. Сердце колотилось. Руки дрожали. Градусник был теплым и увесистым.
– Ты чего? – спросил Степан Степанович, поднимая голову. – Градусник купил? Детей купать? Да у тебя и детей-то нет.
Стендаль смотрел на шкалу. Ртутный столбик покачался у нуля, пополз наверх и замер в районе семи градусов. Немного. Стендаль полагал, что Степан Степанович ему симпатизирует.
– Нет, – сказал он, стараясь казаться равнодушным. – Новая модель. Мгновенно измеряет температуру, влажность, давление и насыщенность воздуха пылью. Минцу прислали на испытания.
– Ой, Миша, Миша! – вздохнул Степан Степанович. – Взрослый парень, а шутишь над пожилыми.
Он сел обратно, а ртутный столбик пополз вниз.
– Простите, Степаныч! – взмолился Стендаль. – Я не шутил над вами. Вы знаете, как я вас уважаю.
Редакционная секретарша, тайно влюбленная в Стендаля, о чем знала вся газета, заглянула в комнату.
– Миша, – сказала она, – вас главный спрашивает.
Стендаль тут же направился к ней, не спуская глаз со шкалы. По мере приближения к секретарше столбик начал расти. Когда температура поднялась до двадцати пяти, Стендаль спрятал градусник за спину и улыбнулся секретарше.
– Спасибо, – сказал он.
– За что, товарищ Стендаль? – зарделась секретарша.
– Сте-е-енда-а-аль! – донесся отдаленный рык.
Редактор Малюжкин глядел в упор на стоявшего в дверях Стендаля. Взгляд из-под густых черных бровей был ясным и твердым. Малюжкин был красив и величествен, седеющие упругие кудри и глубокие морщины в углах рта придавали ему сходство с каким-то известным киноактером.
– Садись, Михаил, – предложил Малюжкин.
Стендаль положил градусник на колени так, что письменный стол закрывал его от взора главного редактора.
– У профессора Минца был?
– Только что от него, – ответил Стендаль.
– Как новая порода пернатых, то есть, – Малюжкин улыбнулся, – волосатых?
– Профессор отказался от дальнейших опытов.
– Не надо шуток, – возмутился Малюжкин. – Не время. Несколько хозяйств запросы прислали. Есть возможность возглавить движение. Отказываться поздно. Надеюсь, ты так и сказал профессору?
Стендаль покосился на градусник. Под столом было темно, пришлось вытянуть его оттуда. Столбик нервно метался возле нуля.
– А мы, – продолжал задумчиво редактор, – уже шапку придумали: "Золотое руно птицеферм!" Красиво?
– Это, конечно, хорошо, – согласился Стендаль. – Но профессор уже начал выводить длинношерстных коров. И мы можем набрать другую шапку: "Золотое руно скотных дворов!"
– Издеваешься? В тот момент, когда наша газета может прославиться на всю область? Иди и без согласия профессора разводить длинношерстных кур не возвращайся. Если к шести не будет согласия, пеняй на себя.
Стендаль вздрогнул. В шесть у него было свидание с Эммой.
– Товарищ редактор! – взмолился он. – Профессор не согласится. Профессор меня не примет. Профессор занят.
– Ах, всё отговорки! – воскликнул Малюжкин. – Всё отговорки. А в номере должны быть новые данные о курах. Без сомнения.
Стендаль понял, что правдой здесь ничего не добьешься. Главное было – выиграть время.
– Профессор Минц, – сказал Стендаль, – попал под машину. Ничего страшного.
– Как ничего страшного? Гордость науки нашего города – под машиной, а ты считаешь, ничего страшного? Где он? В больнице?
– В городской. Его завтра выпишут. Легкие ушибы.