Краем глаза он заметил, что человек, подходивший к нему около урны, держится поблизости, точно следит, но сейчас же забыл о нем, потому что карусель, длинно скрипнув, остановилась и благообразная тихая очередь, томившаяся в ожидании, неожиданно переломилась где-то посередине и, как бешеная, начала возбужденно продавливаться сквозь узкую калитку ограды. Все размахивали билетами, в том числе и Конкин, сжимающий маленькую руку Витюни, он боялся, что здесь их совсем затолкают, но усталая, остервенело жестикулирующая женщина-контролер, точно фокусник, выхватила у него билеты и привычным движением замкнула цепь, перегородив таким образом толпу надвое.
Они проскочили последними.
Однако, оглядываясь, Конкин снова заметил невысокого щуплого человека с африканскими волосами и темным лицом – тот стоял у ограды, прижатый толпой, безразличный, спокойный, и спокойствием своим как бы отъединенный от клокочущего вокруг неистовства. Кожа его казалась еще смуглее, вместо глаз почему-то синели фиолетовые круги, а запястья, высовывающиеся из рукавов, при прямом освещении выглядели угольно-черными.
Словно это был не человек, а какое-то загробное существо. Конкину вообще почудилось, что и остальные – вопящие, поднимающие над ограждением руки, также абсолютно не похожи на нормальных людей: странно высохшие, потемневшие, с выпирающими сквозь кожу костями. Лица у многих были как бы покрыты густой паутиной и прилипшие нити ее блестели, точно обмазанные слюной, а из плещущих яростных ртов торчали черные зубы.
Он даже зажмурился.
Впрочем, наваждение продолжалось недолго. Уже в следующую секунду просияла небесная синь, как подброшенные выпорхнули грачи, торопящиеся куда-то за кормом, и послышался раздраженный, но в данный момент успокаивающий и привычный крик контролера:
– Куда прете?!..
Жизнь вернулась в обычное русло.
Заскрипел, завизжал суставами механизм карусели, деревянный круг мелко дрогнул и, набирая скорость, пошел вперед, окружающее пространство начало поворачиваться, размазываясь удлиненными пятнами, радостно вскрикнул Витюня, вцепившийся в гриву лошади, плотный, пропитанный звериными запахами воздух шарахнул в лицо – Конкин так же судорожно вцепился в деревянную гриву. Он не понимал, что происходит. Травма? Травма была месяц назад. И какая там травма – толкнуло боком автобуса. Он ведь даже по-настоящему не упал. Просто мягко и сильно ударился о "жигули", стоящие у тротуара. Полежал всего день, а потом как ни в чем не бывало пошел на работу. Правда, с этого все, по-видимому, и началось. Отвращение к жизни, отвращение к привычному миру. Будто в сознании у него что-то сдвинулось. Может быть, в самом деле что-то сдвинулось в психике? Сотрясение мозга или что-нибудь в этом роде? Может быть, в самом деле имеет смысл показаться врачу? Одно время Таисия на этом настаивала. Но явиться к невропатологу – значит признать болезнь. И в дальнейшем всю жизнь тащить за собой некий комплекс неполноценности. Нет, к врачу обращаться не стоит. Это – мелочи, ерунда, это, конечно, пройдет. Надо просто собраться и взять себя в руки. Надо взять себя в руки, тогда все будет отлично.
– Все будет отлично! – крикнул Конкин.
Крик пропал, сорванный встречным потоком воздуха. Что-то взвизгнул в ответ сияющий от восторга Витюня. Что именно – слышно не было: вспыхнули краски и загремела бьющаяся о купол карусели бодрая музыка.
Все действительно было отлично.
Из аттракциона они вышли, расплываясь улыбками. Витюня держал Конкина за мизинец – непрерывно подпрыгивал, чтобы обратить на себя внимание, и ужасно, как маленький телевизор, трещал, всем своим телом изображая недавние переживания – что, вот, видишь, нисколько не испугался, ты говорил, что я испугаюсь, а я нисколько не испугался, ну – совсем нисколько, ну, ни на вот чуть-чуть, и даже глаза не закрыл, а все вокруг – вертится, вертится, и мама тоже – вертится, вертится, а он летит выше всех, и ему ничуть, ни на вот столько не страшно...
– Молодец, – одобрительно сказал Конкин.
Он был рад, что все уже позади. И Таисия, глядя на них, тоже непроизвольно заулыбалась – одобрительно взяла Конкина под руку, немного прижавшись. Со стороны они, наверное, напоминали рекламный плакат: "Папа, мама и я". Но Конкину было без разницы. Он тряхнул головой и втянул ноздрями дразнящую майскую свежесть:
– Великолепный сегодня день... Правильно сделали, что – поехали...
– Ну вот, а ты не хотел, – сказала Таисия.
И Конкин, признавая свою ошибку, кивнул:
– Виноват, виноват...
Ему было по-прежнему хорошо. Чувство это даже усилилось, когда они вышли к площадке молодняка, представляющей собой громадную квадратную клетку без крыши. Пятеро взъерошенных медвежат играли внутри. Они ползали по бревну, перекинутому между двумя массивными чурбанами, карабкались на распиленное сучковатое дерево, основание которого уходило в бетон, неуклюже боролись друг с другом, плескались в огромной лохани, резко взбрыкивали, толкались или, наконец, просто пытались подрыть затоптанную до каменной глади, сухую плоскую землю. Витюня искренне смеялся, глядя на них. Особенно ему понравился шестой медвежонок, который, держась несколько в стороне, пробовал на излом железные прутья клетки. Забавный был медвежонок. Он сначала обхватывал один их прутьев, – тряс, пихал и недоуменно рычал на него, потом старался согнуть, напрягаясь так, что вздувались бугры круглых мускулов на загривке, затем грыз, как бы надкусывая, неподатливое железо и, наконец, рассердившись, бил по нему лапой и переходил к следующему. Так – раз за разом. Неутомимо. Конкин, точно загипнотизированный, наблюдал за ним. Было в его движениях нечто привлекающее внимание. Может быть, та человеческая настойчивость, с которой он пытался вырваться на свободу.
– Бедный, так и не привык, – сказала про него Таисия. Опять взяла Конкина под руку и, наклонившись к плечу, шепнула. – У тебя все в порядке? Я прямо-таки испугалась, когда ты позеленел. Думала – приступ, рецидив старой болезни. Честное слово, уже хотела бежать за врачом. – И не дождавшись ответа, потому что Конкин лишь недовольно поморщился, вздохнув, добавила. – Они ведь, по-моему, и рождаются в зоопарке? Настоящего леса не видели никогда – откуда такое упорство?
– От бога, – неприязненно сказал Конкин.
– Ну знаешь ли: бог – в медведе...
Конкин пожал плечами:
– Я же не говорю: Христос. Бог – как нечто. Как субстанция, отличающая живое от неживого.
– То есть, душа? – сказала Таисия.
– Назвать можно, как угодно.
Таисия снова вздохнула.
– Мне иногда кажется, что ты – верующий. Но не просто верующий, а из секты – еретиков. Из такой маленькой, яростной, тайной секты, абсолютно непримиримой к обычной религии и признающей только свою правоту...
– Так оно и есть, – кивнул Конкин.
– И что же это за секта?
– Это – секта людей...
Он хотел добавить еще, что это действительно – очень яростная и очень тайная секта, но неукротимая ярость ее обращена не на других, а прежде всего – на себя, однако в эту минуту медвежонок, пробующий клетку на прочность, дошел до них и, просунув сквозь непоколебимость ограды остренькую умную мордочку, посмотрел ему прямо в глаза.
И такая тоска светилась в остекленевшем, отсутствующем, долгом взгляде, что Конкин даже сощурился, не вынеся укора его, а когда снова открыл глаза, то все уже изменилось.
Тусклое коричневое солнце, прорывающееся, словно через ворсистую ткань, еле-еле, с трудом озаряло окрестности. Воздух был сумеречен и пропитан звериными испарениями. Он скорее походил на студень: красное переливающееся желе, и, размытые струями, проступали в нем какие-то дикие сооружения – в перекошенной арматуре, оплетенные колючей проволокой – а за ржавой и страшной, окопной ее преградой, будто змеи шипя и посверкивая глазами, пережевывая челюстями сиреневую слюну, бесновались и маялись фантастические уроды.
Они были в крокодильей коже или, наоборот, покрытые шерстью с головы до ног, ощетиненные клешнями, щупальцами и когтистыми образованиями, все они шевелились – выламываясь, вытягиваясь вперед – а над бородавками многих из них пузырились фосфоресцирующие выделения.
Картина была чудовищная. Но главное заключалось не в этом. Главное заключалось в том, что вокруг Конкина опять находились те самые загробные существа, что уже, как в бреду, чудились ему совсем недавно. И одно из этих существ держало его под руку, а другое, значительно меньших размеров, вдруг схватилось за палец и пронзительно запищало:
– Во дает!.. Во, папа, куда забрался!..
Вместо голоса раздавалось кошачье мяуканье. Конкин едва различал слова. А затем третье кошмарное существо, все обросшее чем-то вроде мелких густых пружинок, неожиданно выступило из толпы и, приблизив растрескавшееся, как глина, лицо, прошипело, покачиваясь и приседая:
– Вам плохо, сударь?..
Губы у него были из вывернутого живого мяса.
Конкин отшатнулся.
И тогда то существо, которое держало его под руку, – бледно-розовое, обмотанное тряпками с головы до конечностей, – с неестественной силой повернуло его к себе и, вонзившись когтями в предплечье, мучительно проурчало:
– Все, все, уходим!..
Звонок он услышал, когда пересекал школьный двор, и уже в вестибюле ему пришлось посторониться, чтобы пропустить хлынувшую наружу, галдящую и размахивающую портфелями ораву школьников. Вероятно, уроки на сегодня закончились, потому что мальчишки беззаботно тузили друг друга, затевая, еще не выйдя из здания, уличную игру, а пищащие, гримасничающие, сбивающиеся в стайки девчонки с облегчением сдергивали банты, распуская волосы по плечам.
Чувствовалось, что всех охватывает настроение отдыха и веселья.
Впрочем, не всех.
Мрачный учитель, якобы просматривающий вывешенное на доске расписание, а на самом деле, как сразу же понял Конкин, незаметно наблюдающий за вестибюлем, шагнул к нему и, опустив руку в карман пиджака, сухо, неприязненно поинтересовался:
– Что вам угодно, сударь?
Уже по одному этому "сударь" можно было догадаться, что он – "гуманист". Конспираторы хреновы, подумал Конкин. Однако вида подавать не стал, а напротив, значительно и негромко, как требовалось, произнес:
– Четырнадцать...
– Второй этаж по коридору направо, – расслабившись, ответил учитель. – Постучать трижды. Вычитание.
Последнее означало, что из сегодняшнего числа надо вычесть двенадцать. Конкин так и сделал, получив в уме минус пять, но математические способности ему не понадобились, потому что приемная директора была пуста, дверь распахнута, пароля никто не спросил, и он сразу же прошел в кабинет, где лицом к открытому входу, перегнувшись, прямо на канцелярском столе сидел Леон и, ужасно сморщившись, цедил в притиснутую к щеке телефонную трубку:
– Нет!... Я сказал тебе: нет!.. Нет, старейшины еще не собирались... Я, пойми ты, не знаю, что может произойти... Позвони через час. Нет, какие-либо акции – запрещаю!..
Резким движением он опустил трубку на рычаги и, пронзая вошедшего безумным всепроникающим взглядом, но однако и в то же время как бы не видя его, сообщил:
– Убит Пересмешник...
Конкин похолодел.
А Леон, как пружинный чертик, соскочив со стола, обогнул его – стремительно, по левому краю и, усевшись на стул, начал быстро-быстро перебирать раскиданные перед собой бумаги. Он просматривал их сверху вниз, плотно комкал и отшвыривал в раздражении в угол, так что вскоре там собралась изрядная куча, а отдельные документы складывал в несколько раз и, как будто в беспамятстве, распихивал по карманам.
Одновременно он кусал губы и невнятно, отрывисто говорил, совершенно не заботясь о понимании:
– Вчера исчез Музыкант... Тоже, по-видимому, убили... Вероятно, "люмпены" начали против нас войну... Перемирие, во всяком случае, явно нарушено... Нас теперь будут убивать одного за другим... Школа засвечена, надо уходить отсюда... Что вы стоите? Не стойте: займитесь документацией...
Он указал Конкину на лепной камин, вероятно оставшийся еще от старого времени, и, буквально ощущая, как опустевает школа, как она наполняется громадной нежилой тишиной, Конкин перетащил туда из угла ворох бумаг, пододвинул, поправил, создав из него пирамидку, и, нащупав в кармане спички, поджег с одной стороны. Пламя пыхнуло, немного поколебалось и вдруг, как хищник, бросилось внутрь – пожирая добычу, с гудением уходя в трубу.
Тогда Конкин выпрямился.
– А что будет со мной? – спросил он. – Вы убьете меня или все-таки договоримся?
И Леон тоже выпрямился.
– Нет, – после паузы сказал он. – Мы не убиваем без надобности. Мы вообще не принуждаем никого сотрудничать с нами. Сотрудничество – дело добровольное. С другой стороны, поскольку война началась, то и ситуация, конечно, резко ухудшилась. Мы теперь не сможем защищать абсолютно всех. Вы меня понимаете? Раз вы не с нами, то вы не можете рассчитывать на нашу помощь. Это – логично. Вам придется рассчитывать только на самого себя. Поменяйте работу, переедьте на другую квартиру. Запасных документов у вас, конечно, нет? – Он запнулся и сам себе ответил после молчания. – Ну, конечно, откуда? Впрочем, может быть, они вам и не понадобятся. Потому что сейчас начнется суматоха, пальба, и, скорее всего, будет не до отдельного человека. По крайней мере, в ближайшее время. Вероятно, недели две или три, там – посмотрим... Я не верю, что они с нами справятся...
Он вдруг замер и даже поднял, предостерегая, указательный палец – несколько секунд, прислушиваясь, стоял в этой позе, а потом облегченно вздохнул:
– Нет, показалось... – нетерпеливо поскреб ногтями по лакированной крышке стола. – Ну что же он не звонит, ему уже пора проявиться...
Темное лицо его снова ужасно сморщилось.
– Послушайте меня, – нервно сказал Конкин. – Я ничего не знаю о ваших делах – не знаю и знать не хочу. Они меня не интересуют... Воспитание нового поколения... Истинно существующая реальность... Так, чтоб мир был для них – невыносим... Это, по-моему, бред собачий... Ладно, я не собираюсь оспаривать. Но в свое время вы обещали, что поможете мне. Помните, быть может, тогда, в зоопарке? Собственно, поэтому я сюда и пришел. Существует же, в конце концов, обычная человеческая порядочность...
Он в растерянности замолчал, чувствуя, что говорит слишком путано. На него давила оцепенелость школьного здания. Где-то неподалеку журчала в трубах вода. Доносилась скороговорка невыключенного радио.
– Да-да, конечно, – рассеянно ответил Леон. – Вам еще повезло, если говорить откровенно. Большинство людей, очнувшихся от летаргии, просто гибнет, не разобравшись, что именно происходит. Не выдерживают ужаса окружающего. А мы вас заметили, поддержали в какой-то мере. – Он опять замер, подняв смуглый палец. И вдруг глаза его блеснули, как у питона. – Нет, выходит, не показалось...
– Что? – одними губами спросил Конкин.
Но Леон уже совершенно бесшумно спрыгнул со стула, дернул ящичек секретера, щелкнувшего замком, выхватил из глубины его пистолет и спросил, как и Конкин до этого, одними губами:
– Стрелять умеете?
Конкин затряс головой.
– Берите, берите! – нетерпеливо сказал Леон. – Что вы думаете, они вас в живых оставят? – А поскольку Конкин лишь пятился, все также тряся головой, то, пожав плечами, сунул пистолет в карман и, извлекши из секретера второй, осторожно, чтобы не издавать громких звуков, передернул затвор. – Ну как хотите... Можете вообще здесь остаться... Я вам не нянька... – Тем не менее, открывая дверь, призывно махнул рукой. – Ну! Шевелитесь!..
Они пересекли коридор, сквозь пустынные окна которого светило солнце, завернули на лестницу, широкими ступенями ведущую вниз, и чуть не споткнулись о распростертое на площадке мешковатое нескладное тело. Мертвец лежал, весь обмякнув, неестественно вывернув голову, прижатую к тверди бетона, грязноватое лицо его было сплющено, однако Конкин узнал учителя, который сторожил вестибюль. И от того, что этот учитель был только что жив, а сейчас уже мертв, ему стало совсем плохо.
– Назад! – шепотом крикнул Леон.
И сейчас же стеклянный плафон над их головами разлетелся на множество хлестнувших осколков. Кажется, перед этим Конкин услышал какой-то характерный хлопок. Или не услышал. Определить было трудно. Леон сразу выстрелил в нижний пролет, и убойное эхо, отразившись от стен, ударило Конкина по ушам.
– Есть один! – злобно сказал Леон.
Они ринулись обратно, в тишь кабинета, причем Леон судорожными, но точными движениями запер дверь, приговаривая: Картон, однако задержит... – с удивительной для хилого сложения силой протащил вдоль стены книжный шкаф, чтобы загородить предбанник, а затем отомкнул на противоположном конце дверцу черного хода. Показалась узкая лестница, освещенная лампочками, висящими на скрученных проводах.
– Старая застройка... Хорошо, что оставили... – Он опять достал пистолет и почти насильно втиснул его в холодную руку Конкина. – Держите, держите! Вы же видите, что происходит. Стреляйте в любого, кого заметите. Наших людей в здании нет. И не дожидайтесь команды. Командовать будет некогда. Только, пожалуйста, меня не убейте...
Бесноватая пугающая ирония прозвучала в голосе. Он засмеялся.
И в этот момент за стенками кабинета что-то рухнуло – покатилось, посыпалось – дребезжа сочленениями и битым стеклом.
Точно разорвалась граната.
– Это – в приемной, – вздрогнув, сказал Леон. Вытолкнул Конкина в черный ход и опять запер дверь, укрепленную изнутри деревянными брусьями. – Осторожно, здесь повороты, можно упасть... – Вдруг, как помешанный, ударил кулаком по перилам. – У них – пистолеты с глушителями! Вы – слышали? Оружие спецотделов! Неужели они договорились с властями? Если они договорились с властями, то нам – хана!..
Кое-как они скатились по лестнице, гудящей под их ногами, ступеньки и в самом деле закручивались винтом. Конкин дважды споткнулся, едва не полетев вверх тормашками. Удержался он, только до боли вывернув пальцы. Леон пистолетом рубил лампочки, теплящиеся над головой, так что вскоре их охватила кромешная темнота, и тем неожиданнее показался свет, хлынувший из-за двери снаружи. Конкин не разобрался, как это получилось, но он почему-то оказался движущимся впереди и когда выскочил в убогий садик сзади от школы, то в слепящем, опаляющем глаза блеске дня вдруг увидел расплывчатый силуэт, чрезвычайно медленно поворачивающийся в их сторону. Он не знал, почему силуэт поворачивается так медленно, вероятно, время остановилось, но он тут же, по-видимому, машинально нажал курок и, получив вдоль руки отдачу, чуть не вывернувшую пистолет из ладони, заметил, как силуэт этот сгибается, словно поймав футбольный мяч животом, а потом становится на колени и тычется в землю, забросанную хабариками.