- О'кей, - сказал здоровяк; его голос был достаточно дружелюбным, хотя тон резким. - Ты должен запомнить, что у Бродячих Псов нет никаких мистеров. Я - Кобб Мэттун. Кобб для друзей, Мэттун для остальных. Нет, ты вовсе не похож на урода. Что, люди смеются над вами?
- Очень многие, - сказал Буркхальтер.
- Одно скажу. - Мэттун принялся за кость. - Мы в лесах не обращаем внимания на эти вещи. Если человек рождается странным, мы не насмехаемся над ним из-за этого. Во всяком случае, если он держится племени и ведет себя честно. Среди нас нет лысок, но кабы они были, то, я почему-то думаю, отношение к ним было бы лучше, чем здесь.
Вайн что-то пробурчал и налил еще виски. Алверс не сводил своих черных глаз с Буркхальтера.
- Ты читаешь мои мысли? - требовательно спросил Мэттун. Алверс сделал резкий вдох.
- Нет, - ответил Буркхальтер, не глядя на него. - Лыски не читают мыслей. Это небезопасно.
- Верно. Не лезть в чужие дела - очень хорошее правило. Я понимаю, к чему это могло бы привести. Послушай. Мы здесь впервые, Алверс, Вайн и я. Ты нас раньше не видел. Мы слышали слухи об этом консульстве… - Он с трудом выговорил непривычное слово. - До сегодняшнего дня мы иногда торговали с Селфриджем, но не имели отношений с жителями города. Ты знаешь, почему.
Буркхальтер знал. Бродячие Псы были изгнанниками, сторонившимися городков, а иногда совершавшими на них набеги. Они были вне закона.
- Но теперь наступает новое время. Мы не можем жить в городах; мы не хотим. Но места достаточно всем. Мы по-прежнему не понимаем, зачем создавать эти кон… консульства; и все же мы верим вам. И мы получили указание.
Буркхальтер знал и об этом. Это было указание Коуди, прозвучавшее во всех племенах Бродячих Псов, - указание, которого они не ослушаются.
- Некоторые племена Бродячих Псов должны быть уничтожены, - сказал он. - Немногие. Вы сами убиваете их, когда только они попадаются..
- Людоеды, - вставил Мэттун. - Да. Мы убиваем их.
- Но их меньшинство. У основной массы Бродячих Псов нет повода к вражде с городскими жителями. И наоборот. Мы хотим прекратить набеги.
- Как вы рассчитываете это сделать?
- Если выпала тяжелая зима, это не значит, что племени придется голодать В городах есть способы изготовления продуктов, дешевые способы. Мы вполне можем позволить себе обеспечить вас питанием в случае голода.
С рычанием Вайн стукнул бокалом с виски по столу. Мэттун сделал успокаивающий жест своей большой ладонью.
- Полегче, Арбитр. Он не знает… Слушай, Буркхальтер. Бродячие Псы совершают иногда набеги, это верно. Они охотятся; чтобы жить, приходится бороться. Но они не просят милостыни.
- Я говорю об обмене, - сказал Буркхальтер, - честном обмене. Мы не можем окружить каждый городок энергетическим щитом. И не можем использовать бомбы против кочевников. Многочисленные набеги были бы просто досадным фактом. Пока что набегов было немного; с каждым годом все меньше. Но почему они вообще должны быть? Если избавиться от побудительных мотивов, не будет и следствия.
Бессознательно он прощупал мозг Алверса и обнаружил мысль - хитрую, нечистую, голодную мысль, алчную настороженность хищника; и еще - образ спрятанного оружия. Буркхальтер прекратил зондирование. Он не желал знать. Он должен был дождаться действий Коуди, несмотря на весьма сильный соблазн спровоцировать открытое столкновение с Ал-версом. Этим, однако, он мог восстановить против себя остальных Бродячих Псов: они ведь, в отличие от Буркхальтера, не могли читать мыслей Байна.
- А что менять? - проворчал Байн.
Ответ у Буркхальтера был готов.
- Шкуры. Они пользуются спросом, они в моде. - Он не добавил, что это модное поветрие было вызвано искусственно. - Прежде всего меха. И…
- Мы не краснокожие индейцы, - сказал Мэттун. - Вспомни, что с ними стало! Нам ничего не нужно от городских жителей, разве только когда мы голодаем. А в таком случае, что ж, мы могли бы меняться.
- Если бы Бродячие Псы объединились…
Алверс усмехнулся.
- В прошлые времена, - произнес он высоким, тонким голосом, - объединившиеся племена были уничтожены бомбами. Нет, приятель, мы не собираемся объединяться!
- Он, однако, верно говорит, - заметил Мэттун. - В этом есть смысл. Это наши деды враждовали с городами. А мы совсем неплохо приспособились. Мое племя не голодало уже семь зим. Мы кочуем, двигаемся туда, где есть чем поживиться, и сводим концы с концами.
- Мое племя не совершает набегов, - проворчал Вайн, наливая себе еще виски.
Мэттун и Алверс выпили лишь по две порции; Вайн же продолжал пить, но его возможности казались неограниченными.
- Все как будто честно, - сказал Алверс. - Мне только одно не нравится: этот парень - лыска.
Вайн развернулся всем своим огромным туловищем и пристально посмотрел на Алверса.
- Что ты имеешь против лысок? - сурово спросил он.
- Мы ничего о них не знаем. Я слыхал рассказы…
Вайн оборвал его какой-то грубостью; Мэттун рассмеялся.
- Ты не слишком вежлив, Кит Карсон. Мы в гостях у Буркхальтера. Не стоит бросаться словами.
Алверс пожал плечами, отвернулся и потянулся. Затем он полез рукой под рубашку - почесаться; неожиданно, словно пущенный из рогатки камень, Буркхальтера ударила мысль об убийстве. Ему потребовалась вся его сила воли, до последней капли, чтобы остаться неподвижным, когда вновь показалась рука Алверса - уже с пистолетом.
Вайн и Мэттун успели увидеть оружие, но у них не было времени вмешаться. Мысль о смерти предвосхитила пулю. Вдруг комнату осветила вспышка ослепительного багрового света. Что-то блестело, двигаясь между ними подобно невидимому вихрю. Наконец их глаза привыкли к сияющему свету; они стояли там, где вскочили со стульев, с удивлением глядя на представшую перед ними фигуру.
На нем был алый костюм в обтяжку, с широким черным поясом, лицо закрывала безучастная серебряная маска. Торчавшая из-под нее иссиня-черная борода ниспадала на грудь. Под обтягивающей одеждой проступала необычайно развитая мускулатура.
Он подбросил в воздух и снова поймал пистолет Алверса. Затем, с глубоким довольным смехом, взял оружие обеими руками и разломал его, превратив в груду искривленных, покоробленных обломков.
- Хочешь сорвать договор, да? - сказал он. - Ты, мерзкое ничтожество. Вполне заслуживаешь, чтоб тебе как следует морду начистили.
Он шагнул вперед и ударил Алверса ладонью в бок. Звук удара показался оглушительным. Алверс взлетел в воздух и врезался в дальнюю стену. Вскрикнул, он свалился на пол безжизненной грудой.
- Вставай, - сказал Коуди. - Ничего с тобой не случилось. Может, разве ребро сломано, вот и все.
Шлепни я тебя по башке, шею бы свернул напрочь. Вставай!
Алверс с трудом поднялся на ноги; на его побледневшем лице выступили капли пота. Двое других его товарищей наблюдали за происходящим безучастно, но настороженно.
- Разберусь с тобой чуть позже. Мэттун! Вайн! Какое вы к этому имеете отношение?
- Никакого, - ответил Мэттун. - Никакого, Коуди. Ты это знаешь.
Серебряная маска оставалась бесстрастной.
- Ваше счастье, что знаю. Теперь слушайте. Что я сказал, остается в силе. Скажите племени Алверса, что им придется найти другого вожака. Все.
Он сделал несколько шагов вперед. Руки его обхватили Алверса; тот завопил в неописуемом ужасе. Затем снова вспыхнул красный огонь, а когда свет погас, обеих фигур уже не было в комнате.
- Есть еще виски, Буркхальтер? - поинтересовался Вайн.
IV
Коуди вышел на телепатическую связь с Немым, Хобсоном. Как и трое других Коуди, он носил такой же, использующий модулированную частоту, шлем, как Немые; никакой лыска или параноид не мог настроиться на эту замаскированную длину волны.
Это было через два часа после захода солнца.
Алверс мертв, Хобсон.
При телепатическом общении не пользуются сложными оборотами обычной разговорной речи.
Необходимость?
Да. Абсолютное подчинение Коуди, - причудливое сочетание четверых Коуди в одном образе, - необходимо. Нельзя допустить, чтобы кто-либо ослушался приказа Коуди и остался безнаказанным.
Какие-нибудь неприятные последствия?
Никаких. Мэттун и Вайн оказались сговорчивыми. С Буркхальтером они поладили. Что с ним такое, Хобсон?
Едва задав вопрос, он уже знал ответ. У телепатов не было секретов, кроме как в подсознании, а шлем Немого давал возможность немного проникать даже в потаенную часть разума.
Влюблен в параноида? Коуди был потрясен.
Он не сознает этого. Он не должен пока догадаться об этом. Ему пришлось бы переориентироваться, а это требует времени; ми сейчас не можем позволить ему заниматься чем-то посторонним. Предвидятся неприятности.
Какие?
Фред Селфридж. Он пьян. Узнал, что вожди Бродячих Псов были сегодня у Буркхальтера. Он боится, что его лишат возможности торгового рэкета. Я сказал Буркхальтеру, чтобы он держался от него подальше.
В таком случае, я остаюсь поблизости, мало ли что. Домой пока не буду возвращаться.
Хобсон уловил мимолетный образ того, что означало для Коуди дом: сохраняемая в секрете долина в Канадской пустыне, местоположение которой знали только те, кто носил шлем и не мог его нечаянно выдать. Именно туда техники и ученые из лысок отправляли через Немых очень специализированную продукцию, продукцию, благодаря которой удалось создать тщательно оборудованную лабораторию в глубине леса; действительно, это означало централизацию, однако ее координаты тщательнейшим образом охранялись как от друзей, так и от врагов. В лаборатории, расположенной в долине посреди леса, были созданы устройства, сделавшие Коуди легендарной фигурой среди Бродячих Псов - Полом Баньяном, в котором невероятное физическое развитие сочеталось с настоящим волшебством. Лишь такая личность могла добиться уважения и послушания лесных кочевников.
Буркхальтер надежно прикрыт, а Хобсон? Или, может, я…
Он спрятан. Идет круговая беседа, но тут Селфридж не может его выследить.
Хорошо. Я подожду.
Коуди отключился. Хобсон направил короткую мысль через многие мили окутанного мраком пространства десятку других Немых, рассеянных по материку от Ниагары до Солтона. Все они были готовы к подпольной мобилизации, необходимость в которой могла теперь возникнуть в любой момент.
Девяносто лет понадобилось, чтобы собралась гроза; если бы она разразилась, последствия были бы катастрофическими.
Внутри крута, в который слились разумы, царил тихий и полный покой, доступный только лыскам. Буркхальтер позволил себе занять место среди остальных; устраиваясь в замкнутой телепатической сети, он узнавал своих друзей и кратко мысленно приветствовал их. Он уловил легкое беспокойство в мыслях Дьюка Хита; затем оба они погрузились в глубокое спокойствие взаимосвязи.
Сперва по краям этого психического водоема возникали рябь и течения, вызванные разного рода тревогами и огорчениями, свойственными любому живущему обособленно обществу, а сверхчувствительным лыскам в особенности. Однако древняя традиция очищающей исповеди очень скоро дала эффект. Между лысками нет и не может быть барьеров. Даже семья у них является намного более совершенной, чем у нетелепатов, а вся группа лысок, путем расширения, оказывается объединенной не менее прочными связями, несмотря на их неосязаемость и тонкость.
Доверие и дружба - в этих вещах сомнения не было. После уничтожения естественных барьеров языка недоверию не осталось места. Издревле существовавшее одиночество любого высокоорганизованного, разумного организма было смягчено единственным возможным путем - родством более близким, чем брачные узы, и превосходящим их.
Любая группа, представляющая собой меньшинство, пока она сохраняет свою ограниченную цельность, автоматически оказывается в невыгодном положении. Она вызывает подозрение. Лишь лыски, во всей истории общества, смогли общаться на равных с группой большинства и все-таки сохранить тесную родственную связь Это было парадоксально, ибо лыски, возможно, были единственными, кто желал расовой ассимиляции. Они могли ее себе позволить, поскольку телепатическая мутация была доминантной: у отца-лыски и матери-нетелепата - или наоборот - дети рождались лысками.
Но ободрение круговых контактов было необходимо: они являлись символом пассивной борьбы, которую лыски вели в течение нескольких поколений. В таких контактах телепаты обретали полное единение. Они не уничтожали, и не должны были уничтожить важный состязательный инстинкт, скорее, они способствовали его развитию. Это был обмен мнениями. А также религия в самом чистом виде.
Вначале ощущениями, которые нетелепат не может до конца понять, лыска тонко и мягко касался сознания своих друзей. Для него было место, и ему были рады. Медленно, по мере распространения покоя, лыска достигал центра, этого совершенно неописуемого положения в пространстве-времени, являющегося синтезом интеллектуальных, живых разумов. Даже предположительно говорить о нем можно лишь с помощью аналогии.
Это наполовину сон. Это - как тот момент, когда сознание возвращается в достаточной мере, чтобы вы знали, что не бодрствуете, и могли оценить полное, спокойное расслабление сна. Если бы сознание сохранилось во время сна - это, вероятно, было бы похоже.
Наркотики здесь не применялись. Шестое чувство настраивалось на максимальную мощность, оно смешивалось с другими чувствами и черпало из них. Каждый лыска вносил свою лепту. Сначала тревоги и огорчения, эмоциональная неуравновешенность и проблемы выбрасываются на поверхность, изучаются и растворяются в кристально чистой воде взаимопонимания. Затем, очистившись и получив новые силы, лыски приближаются к центру, где музыка разумов сливается в одну симфонию. Нюансы цвета, ценимые одним из членов группы, оттенки звука, света и ощущений, - все являлось частью общей орнаментики оркестровки. И каждая нота была трехмерна, ибо несла в себе личную, индивидуальную реакцию лыски на раздражитель.
Вот женщина вспомнила чувственное ощущение мягкого бархата на своей ладони, вместе с соответствующим ментальным восприятием. Вот мужчина привнес острую, как кристалл, радость от решения трудного математического уравнения - интеллектуальный контрапункт к более низкой тональности ощущения бархата. Шаг за шагом росло взаимопонимание, пока все разумы не стали казаться единым разумом, действующим в совершенном согласии, гармонией без малейших фальшивых нот.
Затем этот единый разум стал строить - он начал думать. Он представлял собой психический коллоид, в сущности, интеллектуального гиганта, получившего силу и рассудок от очень человеческих эмоций, чувств и желаний.
Вдруг в это светлое единство ворвалось мысленное сообщение, заставившее разумы на мгновение сцепиться вместе в последнем отчаянном объятии, где переплелись страх, надежда, дружеские чувства. Круговой контакт распался. Каждый лыска был теперь в ожидании, вспоминая содержание мысли Хобсона:
Погром начался.
Он передал сообщение не прямо. Мысли Немого, если у него на голове шлем, не может прочитать никто, кроме другого Немого. Это Дьюк Хит, сидевший с Хобсоном в залитом лунным светом парке у больницы, получил устное предупреждение и передал его остальным лыскам. Его мысли продолжали разноситься по Секвойе.
Идите к больнице. Избегайте нелысок. Если вас увидят, то могут линчевать.
В десятках домов сейчас можно было увидеть глаза, в которых мгновенно, полным цветом расцвел ужас. В эту минуту по всему миру нечто, подобное электрическим разрядам, искрясь, с невыносимым напряжением перелетало от одного восприимчивого разума к другому. Никто из нелысок ничего не заметил. Однако известие со скоростью мысли облетело планету крутом.
От тысяч лысок, разбросанных по городкам, с вертолетов и другого надземного транспорта шла мысль ободрения:
Мы - одно целое. Мы с вами.
Это посылали лыски. От параноидов же шло сообщение, полное ненависти и торжества:
Убить волосатых!
Однако ни один нетелепат за пределами Секвойи не знал, что происходит.
На окраине города стоял старый пластиковый дом, где скрывался Буркхальтер. Сейчас он выскользнул через боковую дверь в прохладную ночную тишину. Над ним светила полная желтая луна. Вдалеке, над Редвуд-стрит, веером поднимался вверх рассеянный свет; более тусклые световые дорожки обозначали другие улицы. Мышцы Буркхальтера были сведены. Он чувствовал, как горло его сжимает страх. Годы ожидания этого дня выработали в каждом лыске невольный ужас перед тем, что могло произойти, и теперь, когда день настал…
В его мыслях ослепительной вспышкой возникла Барбара Пелл, и, как только он вспомнил ее, мысли этой женщины - буйные и горячие, полные злорадного отвратительного торжества, коснулись его сознания; тем не менее по непонятной причине что-то как будто заставило его принять ее сообщение.
Он мертв, Буркхальтер, он мертв! Я убила Фреда Селфриджа!