* * *
Витька дружил с самыми красивыми девчонками нашей школы, он появлялся на вечерах то с одной, то с другой, ему писали записки, целые письма, даже стихи…
А где-то в стороне, молчаливая, незаметная, глядела на него исподлобья белесая девчонка из седьмого "Б". Она ни разу не подошла к нему, не заговорила, даже не попыталась обратить на себя внимание. Она только глядела на него из какого-нибудь дальнего угла и еще вот так же глядела на звездное небо, когда мы приходили в обсерваторию.
После первого нашего посещения мы часто бывали здесь, помогали им фотографировать, делать замеры. Потом многим надоело, да и времени свободного было мало, нас оставалось все меньше и меньше, к восьмому классу сюда приходили человек шесть, а когда перешли в девятый, осталось только четверо - Виктор, я, она и Елена - красавица из восьмого "А", которую все так и называли - Елена.
Чего ей надо было в обсерватории - не знаю. Небо ее, по-моему, не интересовало, далекие миры - тем более, к телескопу она не прикасалась. Думаю, приходила она сюда из-за Витьки. Ведь не всегда пустят из дома вечером. А тут - обсерватория, звезды… Днем-то их не увидишь!.. Потом он провожал ее домой. Это было очень удобно.
Меня Витька сажал в трамвай, благосклонно помахивал рукой. И его Елена Прекрасная удостаивала меня кивком головы.
Я ехал на трамвае, они прогуливались по вечернему городу, а белесая Инка исчезала невесть куда, словно сквозь землю проваливалась.
Сколько раз я давал себе слово проводить ее или, по крайней мере, предложить ей пойти с нами. Мы собирались все вместе, потом шли по территории к выходу, а потом ее вдруг не оказывалось рядом, словно растворялась в ночном воздухе - и все тут.
Но однажды я увидел ее. Она оказалась со мной в одном трамвае. Стояла, забившись в угол вагонной площадки, и плакала.
Народу в трамвае было много, на нее никто внимания не обращал, и она стоит, взявшись руками за металлическую перекладину, прижавшись лбом к стеклу, и плачет.
И так мне стало жалко эту худенькую белесую девчонку с плоскими соломенными волосами, хоть соскакивай на ходу и бей Витьке морду, хотя, в общем-то, если разобраться, он ни в чём не виноват.
Но то, что я сделал, было, наверно, еще хуже. Я протолкался к ней и тронул за плечо.
- Послушай, - сказал я, - не надо… Не стоит из-за этого.
Она вздрогнула, напряглась и стояла так еще некоторое время, не оборачиваясь. Потом зло оглянулась, я поразился: у нее были сухие глаза. Красные, но сухие, И лицо было сухое - уж не знаю, как она это сделала.
- Ты чего? - проговорила она сдавленно.
Я стоял растерянный, не зная, что теперь надо делать или говорить. А она еще некоторое время недобро смотрела на меня, потом отвернулась и сказала уже вроде помягче:
- Ты иди…..
И я ушёл. Что мне еще оставалось делать! Слез на следующей остановке и пошел по ночному городу.
С этого вечера что-то переменилось. Она сторонилась меня, я старался тоже не смотреть в ее сторону, но тем не менее появилось нечто такое, что связывало теперь нас обоих.
Несколько раз я ловил на себе ее настороженный взгляд, потом я стал замечать в ее зеленых глазах меньше недоверия, меньше беспокойства, а потом мне показалось, что она даже с благодарностью смотрит на меня.
А однажды, когда лаборант ушёл из башни, оставив нас с ней вдвоем присматривать за телескопом, фотографирующим звезды и запущенным на часовой механизм, она вдруг сказала, глядя в чёрный разрез неба:
- А знаешь, я вот думаю, будет же когда-нибудь так: полетят люди туда, к звездам, и кто-нибудь вот отсюда будет следить за ними, за их кораблем.
- Конечно, - сказал я, - только не так скоро все это будет.
- Ну, пускай. Может, мы будем совсем уже взрослыми или даже старыми. А вот такие, как мы сейчас, школьники будут следить в телескоп за нашим полетом. Представляешь?!
- Да, - сказал я не очень уверенно и тоже посмотрел в разрез купола, где был виден чёрный прямоугольник неба, пронизанный бесконечно далекими иглами звезд.
- А вот сказали бы тебе: полетишь, первым из людей достигнешь звезды. Но не вернешься, сгоришь. Полетел бы?
- Н-не знаю… - проговорил я.
- А я полетела бы. Не задумываясь…
Она смотрела туда, вверх, и в глазах ее, широко раскрытых, мерцающих каким-то блаженным зеленоватым огнем, было столько сияния, что я поверил - полетела бы.
- А знаешь, куда я полетела бы? Во-он туда, на Альфу Центавра.
- Ну, конечно, ведь самая близкая… - согласился я.
- Да, - как-то грустно сказала она, - самая близкая…
И вдруг нахмурилась, стала что-то внимательно рассматривать в тетради.
Я оглянулся. В дверях стоял Виктор.
- Так куда же это вы вдвоем лететь собрались? - насмешливо спросил он. - На Альфу Центавра? Бедняги. Пока долетите до нее, будет вам каждому лет по восемьдесят, а обратно - соответственно, так, по полтораста с хвостиком…
Он окинул сочувственным взором ее, потом меня и засмеялся.
- Ну, правда, если в полете у вас детишки появятся, тогда, как говорится, можно надеяться…
Я не успел еще ничего понять, как она рванулась с места, задержалась на какое-то мгновение возле него, что-то хотела сказать или крикнуть, но мы услышали только невнятный сдавленный всхлип, и она выбежала в темноту, распахнув настежь дверь.
- Чего это она? - Виктор поднял вверх правую бровь. У него были очень красивые брови, будто нарисованные, и глаза тоже были удивительно красивые, карие с томной влажной поволокой. Но мне вдруг захотелось съездить его по глазу, по тому именно, над которым была поднята надломленная бровь.
До того захотелось, что я даже отвернулся.
Но он понял это иначе.
Я стоял растерянный, не зная, что теперь надо делать.
- О!.. Да я, кажется… Извини, - сказал он миролюбиво, - не знал.
- Дурак! Она ведь любит тебя…
Как это вырвалось у меня, сам не знаю, но произошло это как-то само собой, нечаянно, сказал и тут же задохнулся - что ж я наделал! - но было уже поздно.
Несколько секунд он остолбенело смотрел на меня, потом сел, полистал зачем-то тетрадь.
- Ты что, правду говоришь?
- Правду.
- Вот уж никак не ожидал… - Он помотал головой, перевернул тетрадь. - Честное слово, понятия не имел.
- Я знаю.
Он посидел еще немного, побарабанил пальцами по столу. Потом усмехнулся досадливо.
- Что ж, придется исправлять ошибку. Утешать придется.
- Лучше не надо, - сказал я. - Если просто так, то лучше не надо. Не примет она твоих утешений.
- Много ты понимаешь в этих делах! Подрасти тебе еще нужно… - Он усмехнулся, на этот раз весело. - Хочешь пари?
* * *
Самое убийственное было то, что он оказался прав. Когда через несколько дней я увидел их на школьном вечере, они кружились в вальсе, она смотрела снизу вверх прямо ему в глаза, и на лице ее было написано такое, счастье, что я тут же ушёл из зала, свет для меня померк, я бродил весь вечер по улицам, чувствовал, что сердце мое разрывается от боли, решил, что надо немедленно поговорить с Витькой, вернулся к школе, но тут они снова вышли вдвоем, пошли рядом, заглядывая друг другу в лицо, и я понял, что делать мне здесь больше нечего.
И с Витькой наши отношения разладились. Не то чтобы мы поссорились, но как-то все дальше и дальше отходили друг от друга.
И все чаще я видел его с Инкой. То они идут вместе в школу, то стоят на перекрестке у киоска с мороженым, то отправляются после школы в кино.
Я никогда не подходил к ним, но если они замечали меня, то издали приветливо махали и кричали что-то, и вид у них был безмятежно-счастливый. Инка, по-моему, даже как-то похорошела, а Витька, пожалуй, попроще стал, естественней, что ли.
И только одного я никак не мог понять - что это? Неужели просто так, чтобы доказать, что он все может?
На выпускном вечере мы оказались с ним рядом в коридоре. Там, возле открытого окна, толпились наши парни, отчаянно дымя папиросами, то и дело прикуривая друг у друга - это было так приятно: курить на виду у всех… Я тоже курил, хотя раньше не увлекался этим, и вдруг кто-то положил мне руку на плечо.
Оглядываюсь - Виктор. Стоит рядом со мной, разомлевший, с распущенным галстуком на белоснежной рубашке, и говорит так благодушно-снисходительно:
- Взрослеем, значит…
Честно говоря, не думал я в тот момент ни о чём таком, а тут опять нахлынуло, чувствую - не могу, задыхаюсь…
- Послушай, - говорю я ему, - ну, пари ты выиграл, согласен. А дальше что?
- Какое пари? Ты о чём?
Он смотрел на меня с искренним недоумением, и я понял, что он действительно ничего не помнит. А значит…
- Нет, ничего, - сказал я облегченно, - взбрело что-то… С Инкой-то у вас как?
- Все хорошо, - кивнул он радостно, - вот вместе на геофизический решили… Завтра документы сдавать.
- Ни пуха вам, - сказал я. - Ты ее береги. Она ведь, знаешь…
- Знаю. - Он весело блеснул своими темными глазами. - Пойдем к ней!
Но я отказался. Сослался на что-то неотложное и ушёл.
Я шёл по предрассветным улицам нашего города и слышал, как впереди, и сзади, и по другой стороне! Едут ребята с гитарами, напевают вполголоса, басовито перебрасываются словами, смеются негромко. И в голосах их, и в песнях была радость, и грусть, и ожидание… Они прощались со школой, с детством…
И я почувствовал, как отпустило что-то в груди.
Тихо звенели гитары, кто-то звал кого-то, и девичий голос смеялся счастливым смехом где-то у реки…
Впереди, над городом, над домами, над мостами, занимался рассвет нового дня.
Что он принесет нам?..
III
Прошло пятнадцать лет. Жизнь разбросала нас в разные стороны, и редко приходилось встречать кого-нибудь из своих, узнавать, где кто.
И все же о некоторых наших я кое-что знал. А вот о Викторе и Инке - ничего.
Судьба литератора завела меня как-то в один из крупных городов Средней Азии. Пришлось выступать по телевидению.
Сразу по возвращении в гостиницу - звонок.
Незнакомый мужской бас с вельможной хрипотцой спрашивает меня.
- Это я, - говорю.
- Не узнаешь? - спрашивает бас.
- М-м-д-д-а… к-кажется… Н-нет… - мучительно напрягаюсь я.
- Значит, не узнаешь? Та-ак… Стал, значит, этим самым… писателем и друзей, значит, узнавать перестал…
- Ну почему же, я…
- Ладно, - милостиво говорит бас, - сейчас за тобой придет машина, садись, ждем тебя к обеду.
- Погодите, - взмолился я, - ну вы хоть букву скажите!
- Букву? Ха-ха… Ну, букву можно… Зэ… Загребельного помнишь?
- Виктор! - кричу я. - Виктор! Ну как же я тебя сразу не узнал?! Инка где?
Но в трубке уже отбой.
* * *
И вот я иду по дорожке, усыпанной красным песком, по бокам пламенеют огромные, нахальные, до одури пахучие цветы, а впереди, у открытой веранды большого двухэтажного особняка, стоит, заложив руки за спину, тучный лысеющий мужчина в просторном домашнем костюме и, откинув голову, торжествующе улыбается, глядя на меня.
В этом повороте головы да в прищуре насмешливых глаз мне увиделось что-то знакомое, но только тогда, когда он расставил руки мне навстречу, я окончательно понял, что это Виктор.
Мы обнялись, и я ощутил его тугой выпирающий животик.
- Растолстел же ты!..
- Есть немного… - проговорил он без особого сожаления и отодвинул меня, чтобы рассмотреть получше.
- Ну, а ты все такой же, не меняешься…
Он подозрительно рассматривал меня, хитро прищуриваясь, словно я сделал что-то не совсем приличное тем, что мало изменился. А я против воли все поглядывал через открытую дверь в глубину дома, туда, где мне мерещилась женская фигура.
- Ну входи! Входи! - Он широким жестом увлек меня к двери, и в это время из дома вышла женщина в ярко-красном платье.
"Инка!"- чуть не вырвалось у меня, но, благо, я вовремя сдержался.
Какая там Инка!
Передо мной стояла дебелая дама с надменно-красивым, властным лицом, правда, несколько смягченным гостеприимной улыбкой.
- Знакомься, моя жена, - сказал Виктор.
- Много о вас слышала, - сказала приветливо женщина. - Вы учились вместе в школе…
- За одной девушкой когда-то ухаживали, - хохотнул Виктор. - Обсерваторию помнишь? Ну да ладно, рассказывай о себе.
Мы сели в низкие кресла возле такого же низкого, неправильной формы столика и закурили. Жена Виктора с интересом разглядывала меня, ожидая, как видно, чего-то необычайного. А у меня почему-то отпало всякое желание говорить, вдруг испортилось настроение, и я никак не мог понять, о чём я должен рассказывать.
- Да что вам сказать, - тянул я безо всякого энтузиазма, - вот пишу, ездить приходится…
- Слушай, а ведь, говорят, жизнь у вас, писателей, страшно интересная. - Виктор наклонился ко мне. - Все время кто-то… чего-то… - Он покрутил в воздухе растопыренными пальцами и подмигнул мне левым глазом. Правая бровь при этом вздернулась. И тут я вспомнил, как когда-то хотел съездить по этой брови. Вспомнил, и как-то легче стало. Засмеялся.
- Ты чего? - пробасил он. - Не бывает, что ли?
- Бывает. Все бывает. Я ведь сегодня по телевидению выступал, устал… Ты-то как живешь, что делаешь? Я же ничего не знаю…
- Как живу? Неплохо, в общем-то. Мы вот с Натальей Игнатьевной в институте заправляем… Она по административной линии, а я, значит, по научной - заведую кафедрой, понимаешь…
- Так это же здорово, - сказал я с почтением, но, вероятно, несколько преувеличенным, потому что он даже смутился немного, а Наталья Игнатьевна внимательно посмотрела на меня, потом на него, и под ее взглядом он сразу оправился и сказал тем же бодрым басом:
- Да, конечно, кафедра астрофизики - это ведь, знаешь, как сейчас модно… Не то, что тогда… Помнишь, смеялись над нами - отвлеченная наука, звездочеты… Никакой перспективы… Я ведь из-за этого специальность тогда сменил.
- Как?!
- Да вот так уж… Разошёлся с друзьями даже… Оставил астрономию и кинулся на твердое тело. А вон ведь как все обернулось. Космос… Полеты… Кто мог подумать?
Наталья Игнатьевна укоризненно покачала головой, хитровато прищурилась.
- Все вы такие! Чуть что - от законной жены бежите. А потом, глядишь, возвращаться приходится. Извините, я сейчас…
Она встала и вышла в соседнюю комнату.
- Значит, старушка астрономия обернулась юной красавицей, - сказал я, - и ты к ней вернулся!
- Вернуться-то вернулся. Но, знаешь, как это бывает… Возникли разные сложности… Вот защиту никак не пробью… А из-за этого с должностью не все в порядке… - Он быстро глянул на меня. - Нет, ты не думай чего, но вот, например, приставочка есть такая: "И.О.", - знаешь?
- Знаю.
- Так вот, никак не могу, понимаешь, избавиться от этой приставочки сколько лет. А что это значит, понимаешь? Не поладил с кем-нибудь, и тут же - привет. - Он снять глянул на меня испытующе и засмеялся своим сочным басом. - Но я, как видишь, не робею, спуску сам не даю, так что еще вопрос, кто кого…
Вошла Наталья Игнатьевна. На серебристом подносе она внесла графинчик с коньяком, рюмки, лимон, тонко нарезанный, присыпанный сахаром, и небольшую вазочку с шоколадными конфетами.
Виктор разлил, коньяк.
- Ну, за встречу! Это надо же… Сколько прошло?
- Пятнадцать.
- Вот так, Наташа, - сказал он и поднял вверх палец, - пят-над-цать!..
Одним махом он осушил рюмку и тут же налил снова.
- А после института десять?
- Десять, - подтвердил я.
- Да… Ну, еще по одной, за дружбу.
Мы снова выпили. Потом еще. И еще.
Наталья Игнатьевна внимательно следила за графинчиком и, когда он опустел, тут же принесла другой.
Виктор расстегнул свою шёлковую пижаму, он как-то обмяк, и, пожалуй, даже несколько поубавилось в нем веселости. Он все больше предавался элегическим воспоминаниям, вспоминал школу, обсерваторию, наш город. Я все ждал, что он произнесет имя, но он упорно обходил все, что могло коснуться этого. И время от времени восклицал: "Пятнадцать! Пятнадцать лет, представить только! А ведь кажется, вчера стояли мы с тобой в коридоре, курили, и все было еще впереди. Ты помнишь?"
Это он меня спрашивал! И тут, воспользовавшись тем, что Наталья Игнатьевна вышла, я сказал, глядя ему в глаза:
- Инку помнишь?
Он вдруг съежился, сник весь как-то, словно мяч, из которого выпустили воздух.
- Помню, как же… Детство то было… Расстались мы давно… Еще на втором курсе.
- Где она?
- Не знаю. Говорили, в Крыму где-то, на какой-то горной станции… Но то давно было. Впрочем, там, наверное, и сидит… Идеалистка была и осталась, видно…
Он налил остаток с донышка, посмотрел на вошедшую жену и, встретив ее твердый взгляд, вдруг опять взбодрился:
- Ну, давай, чтоб не последнюю!
Потом вдруг придвинулся к о мне и сказал доверительно:
- Слушай, а ты мог бы это, по дружбе, пропесочить в газете одну личность?
- А что?
- Да, знаешь, завелась там у нас одна зануда, покоя нет: Жили хорошо, мирно, тихо - так нет, ему все не так, все что-то надо переиначить, переделать! Все его, видите ли, не устраивает, теперь уже под меня копать стал… Я, видишь ли, недостаточно разбираюсь в новейших теориях!.. Так как, не смог бы?
Я сказал, что к газете давно уже не имею отношения, потом вспомнил, что у меня еще назначена встреча, мы распрощались, и я ушёл.