Винтовая лестница упиралась в щелистую дверь, за которой открывался широкий, длиннющий коридор. С первого взгляда было ясно, что коридор этот, хотя и ярко освещенный, имевший современный вид, давно заброшен. Стены позеленели от сырости, на полу хлюпала гнилая вода, потолки затянуло плесенью. В дальнем конце мерцала ртутная лампа и клубилось что-то белоснежное – пар, известковая пыль, не разберешь. Вереница дверей слева и справа, все отперты и за всеми одно и то же: запустение, сырость, гниль. Забредя в темный разбитый зал – не то больничную палату, не то столовую, – я обнаружил на стене фотографию Бет и долго, будто в окно, глядел на нее. Бет была в белой шапочке, той самой, с вуалькой. Сфотографировали ее тайно, по всей видимости, с большого расстояния, используя длиннофокусный объектив. Лицо обращено чуть влево, взгляд устремлен вверх, губы приоткрыты. Под фотографией находилась большая треугольная кнопка с надписью "Пуск". Я нажал ее. От недоброго предчувствия у меня запершило в горле. Фотография сменилась видеокартинкой. Из темноты выплыла наша спальня в служебной квартире в Центре – я не сразу узнал ее. Как не сразу разглядел в постели Бет и себя. Я что-то лепетал, отвратительно перебирая пальцами ног, Бет утешала меня. На прикроватном столике, рядом с бутылкой из-под шампанского, лежал никелированный браунинг. Пистолет был виден особенно отчетливо, так как над столиком горел ночник. Задетая чьей-то рукой, бутылка с грохотом упала и покатилась под кровать. "Ну что ты, – шептала Бет, гладя меня по щеке. – Все хорошо…" – "Нет! – отвечал я, чуть не рыдая. – Нет…" Я целовал ее, она отворачивалась, подставляя вместо лица плечо. Левая рука ее была обернута одеялом.
Затем спальня померкла, вместо нее явилось сумрачное, блестевшее после дождя шоссе. На обочине, в окружении полицейских авто, я увидел свою машину. Двери "опеля" были раскрыты, женщина в форме обмахивала кисточкой руль, на заднем сиденье, похожий на сказочное животное, сидел сонный взъерошенный человек с видеокамерой. Бет лежала в кювете, в нескольких шагах от правой передней двери, рядом с ней зачем-то был постелен крохотный клеенчатый лоскут. Поджав колени, она прижимала к животу, как бог знает какую драгоценность, свою искусственную руку. Крови нигде не было, только на отлетевшей к деревьям шапочке с вуалькой виднелось небольшое малиновое пятно. "Он не мог уйти далеко, – сказал кто-то за кадром. – Ищите".
Тут мне вновь померещилось движение, скользнувшая по стене тень. Я обернулся – никого. Разгромленная комната была пуста, посреди нее стояла ржавая кровать с латунными шарами на спинке и страшное высохшее растение в кадке. На латунных шарах чернели выгравированные монограммы, растение в кадке было похоже на елку, с которой осыпалась хвоя. Я переводил взгляд с монограмм на растение и думал: зачем понадобилась такая проработка деталей? Полетной программой занимались два института – вот этим они занимались? Но стоп, стоп. Если они рассчитывали показать мне это, выходит, они знали, что я буду жив, когда заработает их программа. А обвинять меня в убийстве сейчас, после старта, имело смысл только в том случае, если они им все еще было что-то нужно от меня – так?
Вернувшись в коридор, я взялся по очереди заглядывать в другие помещения. Однако повсюду показывали Бет, лежащую на мокрой земле. Как будто шла программа новостей. Как будто главной новостью была ее смерть. И повсюду, как в кошмаре, я видел огромную ржавую кровать с латунными шарами и высохшее растение в кадке. Тогда я побежал. Я вспомнил о монстрах. В то же время я догадался, что треугольная кнопка, которой задействовалась видеокартинка, отпирала им двери, что они уже где-то в пути.
У меня было некое грозное громоздкое оружие, но я все не мог взять в толк, какое именно, я знал только, что у этого грозного оружия пластмассовая собачка и что от него разит спиртом. Затем я почему-то решил, что должен непременно быть на последнем этаже, и побежал к лестнице. В окна между пролетами заглядывал воспаленный глаз Марса. Луна ушла. Эхо донесло снизу шум шагов, но я не придал этому значения. Даже загудевшие лестничные перила не испугали меня.
Пол в коридоре последнего этажа был выложен кафелем, в распахнутых дверях вместо комнат помещались ниши с каменными ангелами. Я неволей замедлил шаг. У каждого херувима, словно на антропологическом стенде, был обнажен, разрезан и щедро покрашен какой-нибудь внутренний орган, тут же крепилась табличка с описанием на латыни. Стены между нишами пестрели подсвеченными рентгеновскими снимками грудных клеток, черепов, костей таза, крыльев и еще бог знает чего. "Полишинель", "Параклетос", "Пантократор", – мелькали загадочные чернильные штампы под снимками. Это, решил я, заалтарное пространство, что-нибудь вроде поповской курилки, бог с ними. Единственное, что неприятно озадачило меня, были медицинские халаты – заскорузлые от крови, они свисали из ниш, были небрежно накинуты на ангелов, либо попросту валялись на полу. Я старался обходить их, однако чем дальше, тем больше их было и они чуть не сплошь покрывали пол.
Пустую нишу, служившую преддверьем кабинета №200, я поначалу прошел, не заметив, – верней, я заметил ее, но для того чтобы осознать значение увиденного, мне потребовалось еще несколько шагов. Затем я вернулся и толкнул дверь.
За порогом царила тьма. Вдали желтел точечный огонек лампы, слабый отсвет лежал на низком потолке. Звуки мессы тут слышались громче. Слышались и голоса – неясная, тяжелая рябь бормотания, прерываемая то кашлем, то смешком. Не чуя под собой ног, я устремился к огоньку. Я пытался подтянуть, взять удобней свое грозное оружие, но оно скользило в пальцах, будто намазанное маслом. Из тьмы выдавались очертания стола и двух человеческих фигур, сидевших по обе стороны от лампы. Я чувствовал, как целый материк кожи движется у меня между затылком и шеей, но был вынужден улыбаться своему не видимому в тени собеседнику. Я смущенно посмеивался, он с досадой покашливал. Я следил за его страшной рукой, за его обезображенными пальцами с выпуклыми, мутными, словно бельма, ногтями, и ощущал, как из душной мглы поверх лампы взгляд его протягивался ко мне. Я был в полной его власти. В нужное время я задумывался, в нужное время улыбался и говорил: "Ага".
– Это наша вторая встреча.
– Ага.
– Что ты имеешь сказать мне?
– Бет знает о Проекте в самых общих чертах.
– Что именно?
– Что лечу я, что со мной летит жена, и так далее – из газет.
– Она замужем?
– Ага.
– А известно тебе, что мы еще не публиковали состава экипажа? Как и того, что летите именно вы?
– Она сказала, что вычитала об этом из газет.
– Ты хотел бы лететь с ней?
– Нет.
– А сам-то?
– Я?.. почему вы спрашиваете?
– Потому что еще не поздно остаться. Я имею в виду – с ней.
– Зачем?
– А затем… – Скребнув по столешнице ногтями, обезображенные пальцы собрались в кулак. – Затем, что ты, как сопля, так до сих пор и мотаешься между "лечу" и "не лечу". Что это такое – твое "лечу"? Что это такое, а?
– Я… простите, не понимаю.
– Все ты понимаешь! – заревела тьма над лампой. – Думаешь, мы подложили ее тебе? Думаешь, мы настолько в курсе твоих школьных амуров-тужуров? Она сама сюда пришла! Что прикажешь думать об этом? Откуда ей известны секретные сведения? Кто мог подослать ее? Кто она? И кто ты в таком случае?!
– Не… не может этого быть!
– В общем, скажу прямо. – Кулак потерся о торец стола. – С сегодняшнего дня мы запускаем в работу еще одного дублера.
– Вы подозреваете меня?
– Да.
– Я отстранен от полета?
– Пока дело не вышло за рамки отдела, нет.
– А выйдет?
– Этой стерве будет достаточно сказать, что она видела тебя на улице.
– И что?
– Отстранят. Это как минимум…
– А… максимум?
– Ты исчезнешь.
– И поэтому вы дали мне пистолет?
– И поэтому, идиот, я пытаюсь тебя спасти. Новый дублер взорвет нам к черту весь бюджет.
– Так все же вы верите мне?
– Хотелось бы.
– Я не виноват, поверьте.
– Ну-ну, не гони коней-то… Где сейчас твоя машина?
– В гараже.
– Ты всегда сам за рулем?
– Да.
– А пистолет?
– Со мной.
– Давай.
Я положил на стол свое громоздкое оружие и увидел, что это никелированный браунинг. Я отчего-то чрезвычайно обрадовался ему. Страшная рука обернула пистолет носовым платком и засунула его куда-то во тьму.
– Все? – сказал я.
Ответа не последовало. Обратно на стол рука легла пустой и громко стукнула о дерево.
Я спросил:
– Я могу идти?
Однако ответа не было и в этот раз. Я пригляделся к руке и вдруг понял – не столько понял, а как-то расслышал даже, – что сижу за столом в совершенном одиночестве. Раздался скрип дверной пружины и тяжелые удаляющиеся шаги. Свет лампы сделался ярче. Рука, лежавшая на столе, хотя и с теми же иссеченными пальцами, была не живая, а каменная рука, протез с отбитыми песчинками краски. Повернув лампу, я увидел прямо перед собой шероховатый ангельский лик с разорванным глазом. Кровь отлила у меня от головы. От ужаса я не мог дышать. Лампа померкла, на ее месте возник рубиновый уголек Марса. Из-за спины Юлия накинула мне на шею веревку и стала душить. "Ты же хотел этого, – пояснила она. – Вот тебе и сундучок: след странгуляции". Земля, похожая на остывшую шаровую молнию, плыла в темноте, за ней следом еще одна и еще, я насчитал пять планет. Корабль, нагонявший нас, был бетоновозом, и корабль наш был полой формой, которую следовало залить бетоном, а получившийся слепок использовать в качестве орбитального монумента. Воплощению этой грандиозной затеи мешали нарядные люди в нашей холодильной камере. Построенные у бетонной стены, босые, они чего-то ждали, и маленькая девочка зажимала рукой свое черное смолистое ухо. "Постой, – обратился я к Юлии, – а как ты собираешься повесить меня в невесомости?.."
***
Поперхнувшись, я взмахнул руками и ахнул.
Мне показалось, что я падаю. Но это и была невесомость. Лицо мое комкала кислородная маска. Я был прикреплен липучими ремешками к мягкой обивке пола. На стене отсека горел красный индикатор критической массы двуокиси углерода. Это была кухня.
Стиснув зубы, я ждал, что меня стошнит. Перед глазами плавали багровые пузыри. Мне мерещилось, что и сам я плаваю внутри такого пузыря, что стоит продавить его тонкую стенку, как наступит облегчение. Однако первое же движение мое едва не закончилось обмороком.
– Юль! – тихо позвал я, не снимая маски.
С момента пробуждения некая важная мысль не давала мне покоя, но я не мог сосредоточиться на ней. Мысль эта, огромного значения, в то же время была неуловима и аморфна. Всякий раз, когда я был готов настичь ее, она просачивалась сквозь мозг, как вода сквозь сито. Тогда я решил, что маска стесняет мой ум, и снял ее.
В отсеке стоял запах лекарств и чего-то прелого. Однако, почувствовав это, я понял, что не могу закончить вдоха, что объема моих легких явно недостаточно для дыхания, они будто слиплись.
Тотчас какая-то тень накрыла иллюминатор, из-за дверей холодильной камеры послышался удар, и я поспешил надеть маску обратно. В пыльном воздухе отсека кружились стайки бурых, пульсирующих шариков воды. Накрыв рукой один из них, я увидел на своей ладони лоснящееся пятно крови и принялся высвобождать ноги из ремешков. Я бездумно рассматривал кровавый след пятерни на дверце холодильника, когда дверца распахнулась и в проеме возникла Юлия. Она не тотчас поняла, что я в сознании. На ней тоже была кислородная маска. Большое белое крыло выглядывало у нее из-за спины, в руках была дисковая пила. Замызганный, почерневший у оси диск лоснился от бурой влаги. Я был уверен, что вслед за пилой с крылом явится нечто и вовсе ужасное, что уж ни в какие ворота, но понял, что это не крыло, а задубевшее от холода, покрытое хлопьями инея полотенце. Одним краем оно приклеилось к потолку и покачивалось из стороны в сторону.
Юлия замерла.
Я кивнул:
– Выходи.
Огромный, в кровавых потеках, лоскут белого пластика сплошь покрывал дальнюю стену холодильника.
– Ты отравился, – сказала Юлия. Из-за маски голос ее звучал приглушенно.
– Выходи, – повторил я.
Она выбралась наружу. Мокрые, в бурой слизистой крови, руки ее дрожали.
Разгадав мой взгляд, Юлия шмыгнула носом.
– Холодно…
Дыханье ее было тяжелым, лицо раскраснелось.
– Порядок наводишь… – сказал я.
Она посмотрела на меня в упор. Я приподнял руку. Пила, оставленная в воздухе, ткнулась в стену неподалеку от меня.
– Ромео, – сказал я. – Его повесили?
То бишь моя большая мысль была коротка: "След странгуляции".
– …И полковник – от кого ты прячешь его? От меня?
Юлия смотрела куда-то в сторону.
Я взял пилу и приложил ладонь к кожуху моторчика: горячо.
– Ладно. Зачем я-то тебе понадобился? Если ты думаешь, что я ничего не вижу… Но ведь это же прет со всех сторон.
– Хорошо, – сказала она. – Чего тебе?
– Ромео, – повторил я, – его повесили?
Она покачала головой.
– …так повесили?
Юлия вернулась в холодильник, к лоскуту окровавленного пластика у стены, и отодрала захрустевший уголок с краю. Я увидел заиндевевшее лицо солдата с простреленной щекой.
– И что?
– Не повесили, – ответила она, держась за оледенелые поручни.
– Это гвардеец, убитый полковником, – сказал я. – И что?
– Балбес, ей-богу… – Юлия выбралась из холодильника и стала разминать закоченевшие пальцы.
– И что же?
– Да разуй глаза! – воскликнула она. – Гвардеец!
– А кто же?
– Идиот!
– Ты в своем уме?
– Слава богу!
– Да ты в своем уме?!
Она вдруг заплакала.
Я приподнял маску и вытер губы.
Что же это получалось – в полковнике она уже отказывалась видеть полковника, а в солдате признавала Ромео?
На кислородном баллончике, притороченном к моему поясу, раздался звуковой сигнал, давление падало. Юлия тоже услышала его.
Я прикрыл дверцу холодильника.
– Кого же ты хоронила на Земле?
– Никого.
Она лгала. Я слишком хорошо помнил, какой она вернулась из той своей поездки, я слишком хорошо помнил, как просыпался по ночам от ее крика. Но я не мог понять другого – того, что заставляло ее лгать сейчас.
– Куда, в таком случае, ты ездила?
– Не твое дело.
– А как он оказался на корабле? Он что, военный?
– Да.
– Так как же?
– Он… тоже хотел лететь.
– Куда?
– Со мной.
– Так…
Посмотрев на пилу у себя в руках, я сунул ее в нишу над холодильником. Пила выскочила обратно, я снова принялся заталкивать ее и вдруг подумал, что не пойму ничего этого никогда, что существуют вещи, которых и не следует, не нужно – страшно – понимать. Это был какой-то предел. Не то чтобы у меня кончался кислород и я мог задохнуться, а нечто худшее. Белый шум, пустота.
– Ладно. – Я хотел идти из кухни, но возглас Юлии остановил меня:
– Да ты же сам все знаешь! Сам!
Стащив маску, она грозила ею мне. Волосы ее расплылись в воздухе, в глазах были слезы.
– …Зачем ты тогда рассказывал про то… про собаку в портфеле? Зачем?.. Ты же знаешь, что было!
– Ты что, – испугался я. – Какой портфель?
– Собака! – продолжала кричать она. – Портфель! Библия!
Какая-то ледяная, мертвящая тоска стала охватывать меня. Нет, я сразу понял, о чем речь, но притом испугался чуть не до смерти: этой истории с портфелем и сатанистами было с лишком семь лет.
– Они… они… – задыхаясь, говорила Юлия, – сначала… что это… после драки в ресторане… а потом соседка рассказала… после армии он плохо слышал, повредил перепонки в какой-то генераторной… поэтому и взял собаку… и вот… его в парке избили… когда он гулял, он не знал, зачем к нему эти скоты… улыбался, а они издевались над ним… и когда он очнулся… то есть его собака вылизывала… он увидел, что она слепая, ей… эти… выкололи глаза… И вот… он потом пришел из ветеринарки… и там, в гостиной, снял люстру, и… – Голос ее истончался, она снова плакала… Сидела у гроба? Конечно. Но только ее заставили сесть. Гроб стоял четвертый день, тела не бальзамировали – думали, она приедет раньше и сразу будут похороны, а из одного угла уже текло, так что пришлось подставить таз с землей. Даже люстру не повесили, и собака была там же, с заклеенными глазами, тыкалась в ноги. Потом всю панихиду вытолкали, а ее заставляли поглядеть на него, хотели снять крышку, но этого она бы уже не вынесла, и они знали, что не вынесла бы, и они говорили, что точно такой таз будет стоять под моим гробом и под гробом полковника, если она и впредь хочет заниматься своими штучками. Ее называли детдомовской дурой и ей смеялись в лицо – кому, она понимает, кому она смеет ставить условия?
Обомлев, я молча таращился на нее.
Наитием страха и внезапной, какой-то припадочной злобы я совершенно ясно видел, что в этот раз она говорит правду. Но меня словно огрели дубиной. Я смотрел, как двигаются ее губы, я слышал ее голос и думал об одном: мириться с тем, что она говорит – невозможно, еще страшней. Господи, что же, все эти годы она спасала меня?
– Дура! – Я поднял к голове кулаки и держал их с таким видом, будто испытывал приступ боли. – Какая… дура!