- Зайди-зайди, а то дожилась, ети твою мать, что словом перекинуться не с кем.
Катя понесла продукты домой, размышляя над тем, что имела в виду Макаровна, вспомнив ее маму. Дома папа спал после работы, а мама перебирала антресоли. Катя сказала, что зайдет перед сном к Таньке Тереховой позаниматься природоведением, она не могла придумать еще чего-нибудь, в чем бы ей могла помочь Танька, с трудом тянувшаяся в десятом классе на гольные тройки. Мама фыркнула и пробурчала под нос: "Так и скажи, что к Тереху пошла на рыб посмотреть! А то Таньку и природоведение приплела! Недолго только, а то не знаешь, что этому урке в голову придет! Все же гад он, этот твой Терех!".
Катька нашла фонарик и отправилась к старухе. Дверь была открыта, Макаровна гремела в кухоньке чайником. В квартире совсем не пахло мочой, чего так боялась Катька. Под лампой с шелковым абажуром с кистями стоял все тот же круглый стол с клеенкой, вокруг него можно было протиснуться с трудом. Потому что здесь же в комнате стояли знакомые Кате с младенчества огромный пузатый шифоньер, резная горка с посудой, разрисованной картинками, огромное трюмо и никелированная кровать с вышитым вручную подзором. На стене над кроватью висел старый плюшевый ковер, который Катя так любила раньше рассматривать. По полу были постелены рябые полосатые половички, вот только у горы подушек на кровати теперь лежала совсем другая кошка. Под стол Катя заглядывать не стала. Она точно знала, что на стене там так и висит ее страшная картинка "Девятый вал", налепленная ею на кусок сливового повидла. Почему-то именно сейчас глядеть на нее она не могла.
- Чо, Кать, баско я живу? Просто - барынька! - вышла из кухни старушка. Она достала красивые чашки, банку вишневого варенья и сушеных яблок, нарезала принесенный Катькой хлеб и стала готовить большой заварочный чайник.
- Здорово живете! Пьете-то только чего?
- Водку пью! Все воспитываешь, Катюха? Одного вон уже довоспитывалась, в тюрьме его воспитание закончат! Видала я, видала, как ты за ним тут шесть лет увивалась!
- А у вас денег на хлеб нету, а на водку хватает!
- У меня, Кать, пенсии-то отродясь не было, а платят мне теперь все водкой. Деньгами, попробуй, нынче возьми, сразу участковый придет, нетрудовой доход оформит. А так он тоже иногда у меня бутылку другую по дешевой цене возьмет. Мне старой много и не надо. Но принять иногда самой приходится, чтобы душу сохранить. Не жизнь получилась, а сплошной девятый вал какой-то!
- А вы на водку-то чем зарабатываете?
- Так я ж, Кать, судьбу ворожу! Аль забыла?
- А мне можете? Можете на картах?
- Да я тебе и так скажу, без карт. Не хотела, да ладно, скажу. Будут у тебя и встречи, и разлуки из тех, которые ты считаешь самыми важными для себя. Да вот как бы пустотой трефовой они не обернулись, впрочем, вам решать, у вас хоть выбор есть… Ну, много тебе сообчение мое ума прибавило? А? То-то! Ты варенье кушай, оно по старому рецепту сварено, нынче так не варят. Гляди-ка, цвет и запах всю зиму сохраняется, само густое, капнешь в чай, капелька так и лежит! Варенье из вишни всегда густым должно быть и терпким.
- У вас огород, что ли, теперь есть?
- Да откуда же, это тоже мне приносит одна вместо водки. Меня ведь когда-то из-за этих ваших домов снесли, а у меня здесь раньше все было - и огородик, и полисадничек, а какой у меня погреб, Катюха, был! В дому - две кладовые! Разорили в конец на старости лет, только и осталось, что в этой конуре уместилось. Больше всего тулуп папашин жалко, вещь основательная, громоздкая - ну, куда теперь с ней! Только и памяти о папочке - иконы эти. У меня и домовина была на чердаке припасена, все под бульдозер пошло. Хоронить-то как меня теперь будете? Да какая разница! Чай, на земле сверху-то не оставите?
- Да, не оставим, конечно! - бодро заверила старуху Катя.
Чай у Макаровны был ненастоящий, на травах. Но с вареньем получалось вкусно. Молоко старушка вылила кошке: "Балую тварь усатую, да нынче пост, Господи прости!".
- А почему к вам Ленка не ездит? Она, случаем, не померла? Если вы совсем одинокая, то я вас к пионервожатой запишу, будем к Вам пионеротрядом ходить.
- Не надо никуда меня записывать и ходить пионеротрядом! А деток-то у меня своих нету вовсе, потому что я, Катька, и в замуже ни разу не была. Это я на вокзале встретила подружку свою в войну. У нее когда-то сынок был, в начале войны женился. Потом похоронка от него пришла, так жена молодая девчонку свекрови бросила, все карточки с собой прибрала и умелась куда-то. У нас до войны-то городишко дыра дырой был, даже детдома не было. Это теперь уже два интерната да детдом, да дом ребенка, а раньше как-то без этого обходились… Почему-то. А я как раз там с гаданием к эшелонам выходила. Какой-никакой кусок хлеба, а не лишний, знаешь ли. Карточка-то у меня иждевенская была. А тут вижу нашу Ларочку в обносках с младенцем на руках. А ведь ей всегда везло, всегда! Она за красного командира замуж вышла, так хорошо устроилась, его до самой войны не сажали, даже авто у них было собственное. И тут такое… В дому у меня и померла, Господи прости. Даже чулок на Ларочке не было! Я все думала, может мамка-то Ленкина опамятует, вернется. Объявления везде развешивала. Да где там! Дурное семя. Вот и Ленка в нее же пошла… Давно уж не звонила. Наверно, решила, что я уже того…
- Чего "того"?
- Да того! Померла уже…
Макаровна шумно пила чай из блюдца с крупными яркими цветами на каемке. Она была действительно очень старая, у нее на лице уже были такие малиновые точки и светло-коричневые пятнышки, как у всех старых людей, щедро раскиданные по правой стороне лица. Из-за них Катя не сразу даже заметила удивительно молодые карие глаза Макаровны, а в них была скрытая насмешка и какая-то мысль, будто старушка не могла что-то решить в отношении ее, Кати. Но почему-то Катя тогда подумала, что, наверно, Макаровна тоже когда-то была молодой. А та, напившись чаю, со вздохом стала растирать ноги, и Катя с острой жалостью увидела бесформенные деформированные старухины ступни.
- Скоро вся такая буду за грехи мои тяжкие, - сказала Макаровна, поймав Катькин взгляд.
- А что вы в замуже не были?
- Да я уж и сама не знаю! Не нравился мне, наверно, никто. Уж лучше одной, когда все не нравятся. Живу себе тихонько, водочкой с Настей и Вероникой из вашего дома балуюсь. Старухи всегда дольше стариков живут.
- Почему?
- Знают больше. Я вот много такого знаю, что тебе и не снилось! Многое теперь могу!
- Как джин?
- Да, нет, как Баба-Яга, скорее. А что, например, - все?
- Да вот хорошо бы, чтобы этот Кролик бы куда-нибудь делся! Валерка в тюрьме сидит, а этот…Чтоб глаза мои его больше не видели!
- А, это-то, это можно! Запросто даже, и греха никого особого здесь нет. Ладно, ты ступай, мила дочь!
* * *
Неделя прошла как обычно. Самыми противными были вторник и пятница - шесть уроков, и даже ни одна учительница не заболела! А еще придумали для пионеров какой-то всесоюзный марш, поэтому у них в школе объявили конкурс песни и строя. После уроков они классом все топали в шеренгу и кричали до одури про веселого барабанщика, которого можно увидеть, только если встанешь пораньше. Катя едва тащила ноги домой. У подъезда курил Терех, она совсем забыла взять с него честное слово про папиросы.
- Здравствуй, Кать!
- Привет! Ты чего тут стоишь?
- А вот на Кролика посмотрел в последний раз. Вот как раз перед твоим приходом его увезли.
- Его забрали, забрали в тюрьму, да? Наконец-то!
- В морг его забрали, повесился он, дверь выломали, он завонял уже, по-человечески уйти не мог. Над ним татары живут, они теперь в деревню на неделю уезжают, чтобы все выветрить. Да разве это выветришь?
Правильно, все было так, как она и просила. Кролик делся куда-то, а глаза ее больше его не увидят. Но даже во дворе чувствовался сладковатый запашок из подвала. Надо было попросить, чтобы этим Кроликом еще и не воняло. Ну, вообще! Знать бы раньше! Ведь и Валерку тогда бы можно было оставить себе!
Катя вприпрыжку побежала домой. Родители еще не вернулись с работы, а еще говорили, что по субботам у них будет день укороченный! В коридоре висели мамины и папины демисезонные вещи. Катя стала лихорадочно обшаривать их карманы. Больше всего она нашла у папы: железный рубль и двадцать копеек мелочью. Вместе с мамиными семнадцатью копейками и сорока копейками из копилки получалась вполне приличная сумма. Катя понеслась в магазин, купила полкилограмма карамели "Дунькина радость", связку баранок с маком, хлеба и молока.
Макаровна долго ей не открывала, только спрашивала больным разбитым голосом чего ей надо.
- Открывайте, Макаровна! Это я, Катя, с помощью тимуровской! Мне что, дверь как у Кролика высаживать?
Макаровна была закутана в два огромных оренбургских платка, Катька отстранила ее в коридорчике и решительно пошла на кухню ставить чайник. Кухня была небольшой, но совершенно замечательной! Катя с минуту стояла с раскрытым ртом, ей нравилось здесь все больше. И ничего такого раньше она у Макаровны не видела. На всех стенах висели полки на которых стояли банки разного калибра с содержимым всех цветов радуги. Вишневое варенье стояло рядом с маринованными змейками и грибками. Некоторые насекомые, которых консервировала запасливая Макаровна, приобретали при этом яркие фосфорические краски, и от иных банок шло слабое рассеянное свечение. С потолка, на который было набито несколько осиновых сучьев, свешивались связки сушеных трав. Пока чайник вскипал, Катя рассматривала банки. Из трехлитровой посудины прямо на нее таращилась выпученными бессмысленными глазами огромная засоленная жаба. Глаза у нее были круглые, поэтому как бы Катя не вставала, она все время оказывалась под их пристальным взглядом. Макаровна, кряхтя, собирала на стол.
- Ой, это же почище, чем в Кунсткамере! А чо-то раньше я такого и не припомню, а?
- Да ерунда все это! Дикость это все, отсталость деревенская. Но для здоровья, для себя - уже не могу без этих маленьких удобств. Все-таки не нами это придумано, а в моем деле - без этого как-то не сподручно. Я ведь нынче не только по картам ворожу, я, сдуру, и еще некоторые вещи делать стала… Ну, как с этим твоим Кроликом… Да я уже теперь даже без унитаза и титана не могу, привыкла, избаловалась. Я тебя спросить все хотела, ты - крещеная?
- Кто бы меня крестил-то? У меня бабок нету, я ничейная внучка, у меня мама и папа - из далекой деревни, они туда теперь даже в отпуск не ездят. А Терех шутит, что они - инкубаторские. У Тереховых бабка в своем дому к Таньке и Тереху попа вызывала, покрестила. Валерку с братьями тоже в деревне окрестили, а у меня все же папа главным коммунистом в цехе работает!
- Это, Катерина, зря они так. Надо было бы все-таки покрестить, знаешь, случаи-то всякие в жизни бывают. Я вот к старости, когда деток ко мне водить перестали, а кушать надо было что-то, этим делом занялась, так теперь понимаю, что Бог-то он есть! Ты вот иначе сможешь объяснить связку такую: я в петелку на воде воск лью, а Кролик твой, тем временем, в другой квартире себе такую же удавку накидывает! Без Бога объяснения этому нету!
- А вы чего вся такая, согнутая?
- А вот болею, сила уже не та. Сейчас, что ни сделаю, сразу болезнь у меня окопная. Старая уже, видно. Да и Бога, видать, наше решение по Кролику не вполне устроило.
- Нашли тоже, из-за кого болеть, из-за Кролика! А Бога нет, это точно.
- Все же какая ты еще дура, Катька! Помру я скоро, Катюша, меня уже предупредили. И ухожу Макаровной, а ведь когда-то была я Маргариткой-Маргаритой, но очень недолго, этого уже и не вспомнит никто, потом я стала Маргаритой Макаровной, а вот теперь… Теперь мне дела земные надо завершать. А кому эти дела-то передавать? Все вокруг комсомолки, пионерки, тимуровки… Все уверены, что жизнь у них теперь другая.
- Конечно, другая! Вы просто очень отсталая, Макаровна! У вас даже телевизора нет!
- Зачем мне телевизер? На чо нынче смотреть-то? Меня старое время тянет сильнее всего. А вы вот игрушкам электрическим больше, чем душе своей верите. Скоро песни петь сами перестанете! А зачем, если радиола есть? И плясать не будете, а по телевизеру будете на других смотреть. А потом, вот ты мне не поверишь, но будет такое время, что люди не будут любить друг друга, а просто картинки неприличные посмотрят или кино с голыми женщинами прямо по телевизеру! Я это в шарик хрустальный видела, да! Ну, это ты, конечно, еще не поймешь…
- Да я уж все это знаю! Мы уже тычинки с пестиками прошли. А у Таньки есть учебник по анатомии, там младенец в животе нарисован.
- Вот! А нас Шопену в твои годы учили! А цветочки нас учили акварелью без карандашного наброска рисовать! И мальчишек этих близко не подпускали!
- И чо хорошего? И зачем мне тогда этот ваш Шопен без мальчишек?
- А какая великая была страна! - покачала головой старуха.
На стол, кроме чашек, вазочек цветного стекла и варенья двух сортов, Макаровна выставила большой пузатый флакон из под духов. Закрывашка у флакона была тоже вроде как стеклянной в виде большого круглого шарика.
- Сейчас чаю напьемся и будем судьбу ворожить, счастья пытать. Бутыль эта настоящего горного хрусталя. У меня много таких вещичек! От тетушки моей досталось, она со странностями старушка была. Я в шар редко смотрю, клиенткам больше на картах гадаю, с них и этого будет! Но, между нами, толку-то от карт не много, они же, иной раз, только желаемое за действительное выдают. Просто узнаешь, чем человек живет, дышит, совет какой от себя дашь. А-а, больно они им нужны, мои советы!
- А вы Валерку можете из тюрьмы вернуть?
- Нет, не могу, да и не хочу, если честно. И тебе вот за каким хреном надо все это, а? Ты душу вначале вырасти, а потом и… Ладно, ты пока шарик вынь, да в руках погрей, а я налью в бутылку елею.
Старуха подошла к иконостасу, отлила из пузырька, что прятался за иконой, бесцветного масла во флакон, а сами иконы накрыла ситцевой занавеской.
- Знаете, Макаровна, я тоже теперь очень хочу стать ведьмой, даже больше, чем контрразведчицей и чилийской коммунисткой! А можно я вашу жабу Тереху покажу?
- Тьфу! Ты как чего-нибудь скажешь, Катя, так хоть стой, хоть сразу падай! Немножко-то думать надо, перед тем, как рот раскроешь! Ставь пробку во флакон! Ну, и дура! Гляди в шарик, пионерка!
- А что вы ругаетесь все время! Ой, там смотрит кто-то на меня!
- Ага! Ну-ка, вынь пробку и уши елеем смажь, может, услышишь чего…
- Не буду я этим уши мазать, мне на пробку-то смотреть страшно! А кто это? Как в тумане все, но я ведь знаю его…
Катя машинально достала хрустальный шарик из флакона, сняла капельку елея с его основания и замедленным сонным движением провела по ушным раковинам, а потом, смежив глаза, и по верхним векам. Тихая комнатка Макаровны наполнилась шепотами, вздохами, голосами. Все расплывалось у Кати перед глазами, но в круглом матовом окошечке все стало удивительно ясным, четким, почти осязаемым, и тихий, смутно знакомый голос того, кто смотрел на нее из дымчатой глубины, трижды с мольбой позвал ее: "Катя, Катенька, Катя-я…"
Она приходила в себя от звука своего голоса, от собственных громких рыданий, от того, что Макаровна, оказавшаяся в действительности очень сильной, пыталась утихомирить ее руки, которые тянули на себя скатерть и пытались сбросить все со стола на пол. Катя утирала залитое слезами лицо и уже ничего не помнила из того, что видела во флаконе, кроме своих последних криков: "Это неправда! Не надо мне так! Я не хочу так!".
Лежать на кровати, утопая в пуховой перине, и слушать тиканье жестяных ходиков с нарисованными на них тремя медведями в лесу, смотреть на колеблющееся пламя свечи, поставленной перед ней Макаровной, можно было долго-долго. Главное, молчать, не говорить ни слова, чтобы мир вокруг опять не взорвался слезами и горем. Старуха поставила перед ней кружку с терпким пахучим травяным чаем, после которого сразу стало легче. Катя встала с кровати и стала собираться домой, грустная Макаровна не удерживала ее.